Голубая Аргунь

ГЛАВА XVII

Одиноко жила в маленькой, покосившейся набок избушке бабушка Саранка. Родственников у нее не было. Кормилась она, отапливала избу и даже содержала корову тем, что лечила от болезней не только людей, но и скот. Лечила она травами, которых заготавливала очень много. К ней-то и привез Илья больного Ивана, когда Коноплев выгнал его из зимовья.

За то, что бабушка будет ухаживать за больным, кормить и лечить его, Илья пообещал привезти ей дров и уплатить деньгами из заработка Ивана. Старуха согласилась и даже уступила Ивану свое излюбленное место у печки.

Медленно потянулись наполненные страданиями дни и ночи. Хотя бабушка и уверяла Ивана, что рана подживает, и он скоро выздоровеет, но Иван знал, что это не так. Распухшая нога с кровоточащей раной болела все сильнее, а отмороженные, почерневшие пальцы начали гнить. Нестерпимая боль не давала ему покоя. Он лишился аппетита, осунулся и постарел.

Особенно плохо было Ивану по ночам, которые казались очень длинными. Иногда ему удавалось забыться тяжелым сном, но стоило только шевельнуть во сне больной ногой, как острая боль пронизывала все тело и он, громко вскрикнув, просыпался и начинал курить. Сон не шел, мысли, одна другой безотраднее, лезли в голову, а в воображении проносились картины безрадостного прошлого. Оставшись после смерти матери круглым сиротой (отец погиб во время японской войны), с семи лет пошел Иван батрачить, да так и вырос в чужих людях. Вдоволь хлебнул он нужды и обиды.

…К концу третьей ночи Иван стал просить у бабушки какой-нибудь отравы, чтобы разом прекратить мучения.

— Что ты, Ванюша, Христос с тобой! — испугалась бабушка. — Потерпи уж маленько-то. Бог даст, заживет. На что же жизнь-то губить. Ведь она у тебя еще вся впереди.

— А что в ней, в жизни-то, бабушка? Горе одно… А теперь вот с одной ногой и вовсе.

— Да полно ты, Ваня, — уговаривала бабка. — Потерпи немного, и хорошо будет. Унывать только не надо. Парень ты, вон какой бравый, выздоровеешь, женишься. Я тебе такую кралю сосватаю, что любо!

— Эх, бабушка, — вздохнул Иван. — Кто уж за меня пойдет…

И сразу же вспомнил Иван свою прежнюю любушку, дочь богача, Груню. Целый год ухаживал он за ней. Провожая с вечорки до дому, подолгу просиживал с ней на бревнах. Крепко полюбил он Груню, и казалось, что и Груня его любит. Но однажды летом больше двух недель продержал его хозяин на пашне, и когда на вечорке встретил Иван свою Груню, он сразу же заметил в ней перемену. Она уже любезничала с сыном богача Филькой Дементьевым. Всего обиднее показалось Ивану то, что Груня не только всячески избегала его и льнула к Фильке, но словно в насмешку пропела:

Иван не растерялся. Он топнул ногой, лихо присвистнул и пропел в ответ:

Понял Иван, что стал ему поперек дороги Филипп и что не ему тягаться с сыном богача, что он хоть и красивее Фильки, но тот богат и лучше одет, что Груне не зазорно будет выйти за него замуж. Обозлившись, он решил отомстить обоим.

С вечорки Груню провожал домой Филипп. Около самого дома нагнал их Иван, до полусмерти избил Фильку, а ворота и стены груниного дома вымазал дегтем.

Днем Ивана немного развлекали разговоры бабушки с ее многочисленными посетителями. Иногда на минутку забегала Маланья, которая всякий раз ухитрялась что-нибудь принести, чтобы покормить Ивана. Все это немного скрашивало мучительно тянувшиеся дни болезни.

Ивану казалось, что пролежал он у бабушки не три дня, а, по крайней мере, не менее полмесяца.

Косые солнечные лучи, пробиваясь сквозь крохотные, в берестяных заплатах окна, золотыми пятнами лежали на устланном свежей соломой полу, освещали бедную, но опрятную избу бабушки. Иван надолго запомнил и большую, не по избе, божницу в переднем углу со множеством почерневших от времени икон, и старые столы и скамьи вдоль стен, и пересовец^{21} в заднем углу с перекинутым через него пестрым потником и ватным, из разноцветных лоскутков, одеялом, стену, густо завешанную травами и кореньями бабушкиной «аптеки».

Прислушиваясь к разговору бабушки с Устиньей, известной в селе сплетницей и переносчицей новостей, Иван, словно убаюканный этими разговорами, уснул. Когда он проснулся, солнечное пятно уже переместилось с середины пола в куть.

Вдруг Ивану послышалось, что мимо избы прошуршали сани. Кто-то подъехал и остановился у ворот. Скрипнули ворота и мимо окон, громко разговаривая, прошли люди в дохах. И вот следом за клубами морозного пара вошли одетые по-дорожному в дохи и полушубки Илья, Федор Размахнин и Степан. Вошедшие поздоровались, а Илья, бросив на пол потник и шубу, необычно весело сказал, обращаясь к Ивану: — Ну, Иван, собирайся, в больницу мы тебя повезем.

— Да неужели? — и веря, и не веря, воскликнул обрадованный Иван.

— Припер Степан Иваныч нашего Коноплева. Он теперь уж и не рад, что выгнал тебя. Договор с ним заключили, — спешил порадовать товарища Илья.

Пока Федор надевал на Ивана рубаху и полушубок, Илья при помощи Степана бережно укутал ему шубой больную ногу.

«Так вот оно дело-то как обернулось, — превозмогая боль, думал обрадованный Иван, — а я-то, дурак, думал — конец мне, отравиться хотел… Вот какой он человек, Степан-то… Но неужели, — вдруг ужаснулся он, — неужели он не знает?..» — и, не вытерпев, со стоном выкрикнул:

— Степан Иваныч… ты вот обо мне заботишься, а я-то подлец какой… ведь это я тебя поленом-то… Помнишь, когда мы напали на вас?..

— Брось ты ерунду-то городить! — отмахнулся Степан. — Вздумал о чем вспоминать. Подговорили тебя пьяного богачи, вот и все… Надевайте на него доху, товарищи, да понесемте, усадим в кошеву. Везти надо скорее.

Словно сквозь сон слышал Иван, как в углу недовольно ворчала бабушка, когда его на потнике выносили из избы. Уже сидя в набитой сеном широкой кошеве, он спросил усаживающегося с ним рядом Федора:

— А что, правда, что меня приняли в батрачком?

— Приняли, — ответил Федор. — Теперь выздоравливай, да вступай в комсомол.

— Неужели примут? — удивился Иван.

— А почему же не принять?

— Да ведь хулиган я…

— Примем, Иван, примем, — подошел к нему Степан. — Еще какой активист будешь у нас в комсомоле! От хулиганства твоего и следа не останется.

— Да уж только бы приняли… а уж комсомолец-то я… господи!.. — от волнения он не мог говорить и лишь обеими руками крепко пожимал руку Степана.

Кони дернули. Илья, подтыкая под себя доху, сдерживал их. А когда выехали на середину улицы, он дал волю лошадям.

«Доедут скоро», — подумал Степан, глядя вслед быстро удаляющейся кошеве. Когда она скрылась за поворотом, он пошел в сельсовет.