Голубая Аргунь

ГЛАВА X

Тихо и безлюдно на широких улицах Раздольной. Лишь кое-где на песчаных буграх роются в песке босоногие ребятишки. Изредка появится на улице какой-нибудь престарелый дед, отправившийся на Аргунь за водой на такой же старой, как сам, лошаденке и телеге, или выглянет из ворот старушка, поглядит из-под руки на ребятишек, на степенно расхаживающих по улице кур, на свинью с десятком поросят и, не заметив ничего особенного, поспешит обратно хлопотать по хозяйству. И снова на улице не видно ни одного взрослого. Страда. Все, от мала до велика, на пашне. Все хорошо знают, что нынешний день год кормит, и поэтому стараются полностью использовать ясные, теплые, действительно благодатные дни, которыми так богато Забайкалье.

Притихшие во время сенокоса, вновь ожили широкие елани, пестреющие заплатами разноцветных пашен. Тут и ярко-зеленые полоски овса-зеленки, радующие глаз на фоне побуревшей, засыхающей травы, желтый цвет спелой пшеницы и ярицы чередуется с коричневым оттенком отцветающей гречи и черными как вороново крыло парами. И повсюду, куда бы ни кинул взгляд, видны ныряющие фигурки жнецов с блестящими на солнце серпами да чернеющие на межах пашен телеги и стреноженные кони.

С каждым днем заметно убывают желтые полосы спелого хлеба, вырастают грязновато-серые на колючем жниве ряды суслонов. А в падях около дорог и на окраинах поселка, на расчищенных токах, с кучами мякины и соломы вокруг, идет молотьба. Изголодавшаяся, дожившая до своего хлеба беднота добывает его из нови, чтобы вволю поесть своего с осени и в начале зимы.

В один из таких ясных, погожих дней по дороге из Нерчинского Завода ехал на паре лошадей, возвращаясь с паровой мельницы, Иван Кузьмич. Намолотили они со Степаном три мешка ячменя, а смолоть его Иван Кузьмич решил на паровой мельнице, так как все водяные мельницы были перегружены.

Чтобы сэкономить время и не гонять с маленьким грузом лошадь, Иван Кузьмич договорился с Павлом Филипповичем и стариком Кореневым ехать на мельницу вместе. Втроем они набрали целый воз. Обратно возвращался Иван Кузьмич один.

Проезжая через сенной базар, Иван Кузьмич заметил китайскую харчевню и не вытерпел: остановил лошадей и, привязав коренного, зашел.

В низенькой харчевне, сплошь уставленной маленькими столиками, со множеством мух на них, сидело за выпивкой несколько проезжих. Из-за дощатой перегородки, где находилась кухня, доносились гортанный говор китайцев, звон посуды. Вкусно пахло вареным мясом, укропом и жареным луком.

Усевшись за свободный стол, Иван Кузьмич достал из-за пазухи кисет, нашарил там несколько штук позеленевших от времени пятаков, пересчитал их и заказал водку. Оставшиеся четыре пятака положил обратно. В ту же минуту услужливый китаец принес ему полстакана водки и свежепросоленный огурец.

Закусывая огурцом, Иван Кузьмич с сожалением посмотрел на пустой стакан, вздохнул и, достав из кисета оставшиеся пятаки, поманил пальцем китайца.

— Дай-ка, брат, еще вот на эти. Маловато, да все равно уж зориться-то…

Выпив второй стаканчик, Иван Кузьмич поспешил к лошадям.

Довольный тем, что все у него получилось именно так, как он хотел, Иван Кузьмич удобно расположился на мягкой соломе и ехал, сберегая лошадей, небольшой рысцой, весело поглядывая по сторонам и попыхивая трубочкой.

Под хребтом Ивана Кузьмича обогнали двое верховых пограничников. В одном он признал красноармейца с Раздольнинской заставы Харченко, другого видел впервые. Это был уже пожилой, с начинающими седеть висками командир, с тремя кубиками на зеленых петлицах защитного цвета гимнастерки. На широком ремне висели кавказская шашка и маузер в деревянной кобуре. Мужественное загорелое лицо командира и проницательный взгляд серых глаз говорили о том, что человек этот умный и сильной воли.

Когда всадники поравнялись с ним, Иван Кузьмич, приветливо улыбаясь, поздоровался, приподняв над головой шапку. Командир ответил на приветствие, приложив руку к фуражке.

«Серьезный, видать, командир-то», — определил про себя Иван Кузьмич и зарысил следом за быстро удаляющимися всадниками.

Дальше, там, где дорога шла через речку, Иван Кузьмич снова увидел тех же пограничников, спешившихся на том берегу.

Через речку был мост, но он настолько прогнил, что ездить по нему было опасно. Крестьяне калечили лошадей, портили телеги, проклиная все на свете, и вынуждены были переезжать речку вброд ниже моста.

— Эка, до чего довели мост-то, — ругался Иван Кузьмич, сворачивая к броду. — Все ездим, а никому наладить неохота. Горбуновка на нас, мы на Горбуновку. И руководители такие же, сидят там, в этой самой ВИКе, смотрят на часы, как бы лишнее не просидеть… Ведь знают-перезнают, а нет, чтобы написать гумагу, наладили бы…

Переехав речку, он остановился, слез с телеги и, привернув лошадей, подошел к пограничникам.

— Что случилось, товарищи? — участливо спросил он.

— Да вот, дедушка, лошадь ногу поранила, — пояснил командир. — Наверное, на стекло наступила, когда переезжали речку.

— Да, — подтвердил догадку командира Иван Кузьмич. — Бутылку кто-то разбил в речке, не иначе.

— Вполне возможно, — согласился командир и тут же распорядился: — Вы, товарищ Харченко, как кончим перевязку, разыщите стекло, а то еще не одну лошадь пораним. Но что же теперь нам делать? Ведь ехать на этой лошади нельзя.

— А вам далеко ли ехать, позвольте спросить? — осведомился Иван Кузьмич.

— В Раздольную.

— В Раздольную? Ну, так тогда садитесь ко мне, я вас подвезу с удовольствием. Я ведь как раз оттуда. А лошадь вашу Харченко доведет в поводу тихонько.

Командир согласился и, оставив лошадь на попечении Харченко, поехал с Иваном Кузьмичем.

Дорогой познакомились, разговорились. Рассказав о себе и о том, что сын его — секретарь комсомольской ячейки и бывший красный партизан, Иван Кузьмич расположил в свою пользу проезжего и узнал, в свою очередь, что это едет к ним в Раздольную новый начальник погранзаставы Николай Иванович Лебедев.

Поднявшись на хребет, при подъеме на который они оба шли пешком, Иван Кузьмич остановился. Пока он поправлял на лошадях сбрую, Лебедев, усевшись на пенек, с любопытством разглядывал развернувшуюся перед ним панораму: и пестреющие пашнями елани, и голубые просторы Аргуни, и подернутые синей дымкой зубчатые хребты Трехречья по ту сторону реки. Присмотревшись, Лебедев различил вдалеке растянувшийся по самому берегу поселок.

«Это, наверное, и есть Раздольная», — подумал он и мысленно представил себе, какие трудности предстоят ему по охране этой границы, на участке протяжением более 20 километров.

— Вот она, наша матушка Аргунь, — прервал размышления Лебедева Иван Кузьмич, усаживаясь вместе с ним на телегу и указывая кнутовищем в сторону реки и чуть различимого вдали поселка. — А это, вон там, будет Раздольная.

Снова разговорились, и, когда речь зашла о казачестве, Лебедев спросил:

— На военной служили, Иван Кузьмич?

— Служил. У нас ведь, у казаков, все отбывали службу, только калеки оставались. С 12 лет начинали учить казачат военному делу, а с 17 лет уже заводили обмундирование. Нас вот шесть сынов было у отца, и все служили. Вот почему и жили мы бедно.

— И заслуги, небось, имеете?

— А как же! — не без гордости ответил Иван Кузьмич. — Старший урядник. Ничего, что малограмотный, только по складам мало-мало кумекаю да фамилию свою подписываю, а вот за боевые отличия на японской войне получил старшего урядника, три креста и две медали.

— Ого-го! — удивился Лебедев. — Так вы же, Иван Кузьмич, настоящий герой! Но, простите за нескромность, как же это вы, такой заслуженный человек, каких, вероятно, мало во всей вашей станице, жили бедно? Тем более, что казачество вообще находится в лучших условиях, чем, допустим, крестьяне. И землю вы получаете хорошую, и пашни у вас большие. Как-то не верится в вашу плохую жизнь… — А про себя подумал: «Не обидеть бы старика, может, он выпить любит?»

— Эх, Миколай Иваныч, — горестно покачал головой Иван Кузьмич, — оно только так кажется, что у нас всего было много да всего довольно. А в самом-то деле, как говорится, много рыбы, да на чужом блюде. Я вот сказывал, что нас было у отца шесть сыновей. А ведь это по-нынешнему хорошо, а раньше-то, чем больше у отца сыновей, да если они не калеки, тем хуже. Изволь-ка их всех снарядить на службу! Все жилы они повытянут. И детей он проклянет, и всю жизнь свою. Каждому надо строевого коня, да чтобы конь был по всем статьям подходящий, и не менее как один аршин пятнадцать вершков. За год до службы начинают его готовить. А обмундирование — шинель, полушубок, папаха, две фуражки, мундиры, гимнастерки, брюки, белье, сапоги, шашка, седло да к нему еще разные саквы^{15}, палатки, скребницы, щетки, подковы и даже сухарей 12 фунтов… Все это надо купить, все денег стоит. Седло стоило 75 рублей, дороже коня. Это за одно седло надо было год батрачить. Мы только тем и занимались всю жизнь, что друг друга обмундировывали. Одного снарядим, отправим, другой подходит. Так и было у нас: один или двое служат, а не меньше как трое батрачат. Дома кто-нибудь один управляется, да бабы помогают. А вот с братом Андреем и так было: год ему ладили коня, а коня забраковали. Вот тебе и на! А там уже ждут нашего брата богачи. Иван Корнеев подвел своего, и конь хуже нашего, а взяли. Что ты будешь делать? Пришлось нам отдавать ему своего коня, да еще и телку по третьему году в придачу. А она у него в тот же год отелилась… Как же мы заживем богато?.. Хлебнули мурцовки в свою долю, и верно старики говаривали: «Казачья воля — собачья доля».

— Ну, а как же, Иван Кузьмич, — спросил Лебедев, — те батраки обмундировывались, у которых совсем ничего не было?

— А вот как. Только он попадает в повинность, 17 лет, значит, исполнится, сейчас же его, голубчика, поселковый-атаман запродаст какому-нибудь богачу в батраки, и робит он у богача до самой службы четыре года, а деньги за него получает атаман и на эти деньги заводит ему коня, седло, обмундирование и все, что полагается.

— Ну, а как же семья у батрака?

— А как хочешь, хоть с голоду подыхай, а казак чтоб был в порядке. Вот как приходилось нашему брату, казаку-бедняку. Дорого нам, Миколай Иваныч, доставалось это казачество.

— Ну, а если вернулся казак со службы? — спросил опять Лебедев. — Лошадь и снаряжение он может передать брату или продать?

— Нет, этого нельзя. Отслужил казак службу и еще должен восемь лет сохранять коня и всю справу в полном порядке. Для этого их собирали весной и осенью каждый год на выкладку. В указанное время должны явиться казаки в станицу на своих конях, при полной боевой готовности. Там их построит станичный атаман и в присутствии комиссии проверит, все ли в порядке. А если чего не хватает, заставят немедленно завести.

— Да-а, — сочувственно протянул Лебедев, — плохо приходилось казачьей бедноте.

— Плохо, Миколай Иваныч, не дай бог, как плохо. Бедноте при царе вообще худо жилось. Вот почему и пошла беднота за Советскую власть.

— Ну, а теперь как живется, — полюбопытствовал Лебедев, — при Советской власти?

— Теперь-то оно, конечно, не в пример легче нашему брату. И обмундирование уже не заводим, и льготы разные, и семян дадут весной, и плуг вот нам нынче дали в рассрочку. Но только трудно нашего брата, бедняка, на ноги поставить. Как ни бейся, а забивают нас богачи: и недосев у нас всегда, и землю нам как следует не обработать. А тут еще покосами нынче чуть нас не обделили… Порассказал бы я вам подробно, да не успеть, уже приехали. — В это время они въезжали в крайнюю улицу Раздольной. — Куда вас завезти, Миколай Иваныч?

— Так уже попрошу на погранзаставу, — ответил Лебедев, с любопытством оглядывая незнакомый еще поселок.

— Хорошо у меня сегодня получилось, — радовался Иван Кузьмич, рассказывая домашним о своей поездке вечером, когда вся семья собралась за ужином. — Не зря я пшеницу во сне видел. И на мельницу угодили вовремя, завтра Павел Филиппович смелет. И обратно попутчик попал хороший — новый начальник нашей заставы. Эх, и человек, я вам доложу. Хоть ты и хвалил своего комиссара, — обратился он к Степану, — но этот и комиссару твоему вперед даст. Из больших, видать, начальников, ученый, а умница-то, простой-то какой!.. Всю дорогу разговаривал со мной просто, как вот мы с тобой. Поговорили по душам. Мне аж жалко стало, что скоро приехали. Прощаться стали, а он ко мне с ручкой, папиросами угощает, а потом, смотрю, выворачивает гумажннц и мне пять целковых отвалил. Скажи, пожалуйста! Я не беру, конечно, говорю, что ничего мне не надо (на уме-то думаю: такого человека и бесплатно провезти надо считать за удовольствие). А он и слушать не хочет. Сам взял и в карман мне положил. За пятерку-то я бы нароком в Завод въездил. А тут попутно и заработал…

Долго в тот вечер восхищался Иван Кузьмич новым начальником.