Голубая Аргунь

ГЛАВА XIV

В ночь на шестое ноября 1923 года Степан поздно пришел с репетиции (комсомольцы готовили спектакль к празднику Октября). Дверь открыл ему отец.

— Только что боец приезжал с заставы, — сообщил он Степану, едва тот вошел в избу.

— А что такое?

— Не знаю, Лебедев что-то тебя вызывает и срочно!

Ночные вызовы на заставу в тревожной пограничной жизни были для Степана не редкостью. Он сразу же пошел на заставу.

Ночь была ясная, морозная. Тишина. Только с верхнего края Раздольной доносилось цоканье копыт конного патруля. Так же тихо и темно было на пограничной заставе.

«Что такое? — замедляя шаг, подумал Степан. — Ни в одном окне нет огня, и у начальника в кабинете тоже. Может, он у себя на квартире?»

Но когда часовой пропустил Степана, он увидел в окопе около ворот притихшего у пулемета красноармейца. Из конюшни доносились топот ног, приглушенный говор и бряцанье стремян. Понял Степан — случилось что-то важное, и темно на заставе потому, что окна внутри чем-то завешаны.

Лебедев сидел за столом в своем кабинете и разговаривал с помощником по политчасти Зинко.

— Тревога, — ответив на приветствие вошедшего в кабинет Степана, сказал Лебедев и, жестом пригласив его сесть на стул, продолжал: — Опять в Трехречье банды появились, одна из них, человек в 300, под командой Березовского сегодня утром была на Хауле и, как сообщают, двинулась по направлению к нам. Ожидаем их с часу на час. Давай скорее собирай сюда чоновцев и даже наших активистов — стариков. Чоновцы, разумеется, на лошадях и при полной боевой готовности. Старики пешком, но оружие, какое у них найдется, пусть захватывают. Мамичева можно не вызывать.

Вскоре к заставе со всех концов Раздольной один по одному заспешили конные и пешие люди. Чоновцы были вооружены русскими трехлинейными и японскими винтовками. Старики — берданками, дробовиками, кое-кто только шашками, а дядя Миша даже железными трехрогими вилами.

— Подвела меня старуха, горячка свиная, — ругался он, войдя со своим «оружием» в красный уголок и чувствуя на себе насмешливые взгляды Кирилла Размахнина, — намедни вздумала мерзлую капусту шашкой долбить, да конец-то у ней и отломила почти до половины, вот и пришлось вилы брать. Ну да ничего, пуля, говорят, дура, штык — молодец.

— Так если бы это был штык.

— Ну и что? Чудак ты, Кирилл, ей-богу! Что же, по- твоему, вилы хуже штыка? Ну, становись-ка, я тебя шарахну под девятое ребро! Пожалуй, с непривычки-то не устоишь.

Половину чоновцев Лебедев направил на усиление постов, дозоров и разъездов, остальным приказал поставить лошадей в конюшни, а самим в ожидании дальнейших распоряжений находиться в красном уголке. Тут же собрались и старики: Иван Кузьмич, дядя Миша, Семен Христофорович, Кирилл Размахнин, Павел Филиппович и еще человек пять сельских активистов.

Крепким предутренним сном спала Раздольная, когда из ограды пограничной заставы выехала группа всадников.

Вместе с пограничниками, одетыми в одинаковые белые полушубки, валенки и темно-синие с зеленой звездой шлемы, ехали местные чоновцы. Тут и могучая фигура Абрама-батарейца в козьей дохе и мохнатой папахе, Бекетов, Иван Малый в шубе из дымленных овчин и мерлушковой шапке, Федор Размахнин, Афанасий Макаров и еще несколько комсомольцев. Впереди всех ехали помощник начальника заставы Зинко и Степан в козьей, надетой поверх полушубка, дохе.

За околицей отряд повернул вправо по дороге, ведущей в широкую падь, что тянулась к синеющему вдали зубчатому хребту.

Отъехав падью километров двенадцать, там, где дорога рплотную подходила к громадной, нависшей над нею скале, Зинко остановился, приказал отряду спешиться и, собрав всех вокруг себя, сказал: банда перешла этой ночью границу и направилась вглубь нашей территории. Есть предположение, что бандиты хотят напасть на прииск Козлово. Задача отряда состоит в том, чтобы выследить банду и, сообщив в погранотряд ее местонахождение, завязать с ней бой, стараясь как можно дольше задержать бандитов на месте, а там подойдет маневренный эскадрон погранотряда и чоновцы соседних сел, которые помогут окружить банду и уничтожить.

— Конечно, товарищи, задача не из легких, тем более, что нас маловато, — сказал Зинко в заключение и, заметив, как приуныли молодые, еще не обстрелянные комсомольцы, закончил, чтобы ободрить их: — Унывать, конечно, не следует, потому что к нам подоспеет подмога, патронов у нас достаточно, два пулемета. Только действовать надо с толком и смелее. Ведь бандиты не знают, что нас мало, а мы постараемся им своих сил не выказывать. Самое главное, товарищи, действовать дружно, без паники, слушать команду. Всем понятно? — И, помолчав, негромко скомандовал:

— С-а-а-д-и-и-с-ь!

Ярко пламенела утренняя заря, когда отряд, переехав речку, стал подниматься на хребет. По обе стороны неторной дороги потянулся мелкий, припудренный куржаком березняк.

Федор ехал рядом с Афоней. Страх, овладевший молодежью, передался и ему. Он старался не показывать этого комсомольцам, держаться спокойнее, думать о постороннем, но мысли беспрестанно возвращались все к одному и тому же. Невольно вспоминались налеты банд на пограничные села, рассказы о жестоких расправах с комсомольцами и сельскими активистами.

— Ну что, ребятушки, струхнули? — вздрогнув от неожиданности, услышал Федор негромкий голос и, оглянувшись, встретился глазами со спокойным, слегка насмешливым взглядом подъезжавшего к ним Ивана Малого.

— Да нет… ничего… — кашлянул, стараясь скрыть свое смущение, Федор.

— Это по-первости так, — все так же спокойно говорил Иван, — а как до дела дойдет, озлишься и совеем не страшно.

Достав из-за пазухи берестяную табакерку, Иван открыл ее, положил за губу щепоть табаку и, постучав крышкой по боку табакерки, протянул ее Федору.

— Не хочу, спасибо, — уже более веселым голосом ответил Федор. Уверенный вид Ивана подействовал на него успокаивающе.

Совсем рассвело и необозримая торная даль открылась перед глазами бойцов, когда поднялись они на вершину хребта.

Широкие заснеженные елани и пади, громоздившиеся в беспорядке горы с заросшими березняком северными склонами тянулись далеко до самого горизонта, где темнели оплошные массивы леса.

На хребте спешились и, следуя хорошему казачьему обычаю — не портить при спуске с горы лошадям спины, — вели их в поводу, бегом спускаясь под гору. Это было хорошо еще и тем, что озябшие от длительного сиденья в седлах бойцы быстро согревались.

Сняв с себя и приторочив к седлу доху, Степан в одном полушубке, лихо заломив на затылок папаху, легкими пружинистыми бросками бежал сбоку отряда, придерживая левой рукой шашку.

— Не отставай, не отставай, братва, — весело и задорно подбадривал он своих чоновцев. И, глядя на его залихватскую осанку, разрумянившееся, дышащее здоровьем лицо, веселей становилось на душе у молодых чоновцев, и уже незаметно было недавнего уныния.

На след банды напали, когда взошло солнце. К этому времени к отряду Зинко присоединилось семь красноармейцев и около тридцати чоновцев соседних сел. Отряд теперь увеличился до шестидесяти человек и имел пять пулеметов.

На широкой, ведущей на прииск Козлово и хорошо укатанной дороге след двухсот с лишним лошадей банды был мало различим, и только опытные следопыты Иван Малый и Абрам-батареец заметили, что банда с Козловского тракта свернула в сторону. Узенькой охотничьей тропкой бандиты ехали сначала по одному и только в километре от тракта прошли прежней колонной. Через два перевала бандиты выехали в большую падь, выходящую своим устьем на реку Газимур.

Скрывая свою малочисленность, отряд Зинко продвигался теперь, придерживаясь лесных опушек.

Наконец, на одной из сопок заметили бандитских наблюдателей. По ту сторону сопки, как это выяснилось позднее, в небольшой, укрытой со всех сторон горами и лесом падушке, бандиты расположились на кормежку лошадей.

Отряд Зинко быстро занял близлежащие к бандитам сопки, и вскоре с обеих сторон захлопали залпы, прерывисто забабахали пулеметы.

Степан с двадцатью бойцами занял самую близкую к стоянке бандитов сопку, открыл по ним прицельный огонь, а двух человек послал наблюдать за бандитами с отдаленной высокой сопки.

Вскоре один из наблюдателей — Федор Размахнин — примчался обратно. Оставив коня внизу, он легко взбежал по косогору, пригибаясь за гребнем сопки, разыскал Степана и, ложась рядом с ним за кучу камней, сообщил:

— Отступают… бандюги! — Федор поправил на голове черную с алым верхом папаху, радостно улыбнулся, — так и улепетывают падью. А сколько их повалило! Мы насчитали человек сто тридцать, не меньше. Оперло гадов ползучих!..

— А ты обожди радоваться-то, — сердито оборвал его Степан и, обернувшись к лежащему с другого бока Абраму, с тревогой в голосе сказал. — Понял, что они хотят? Разделиться надвое. Одни отстреливаются, другие отходят. Так их нам не удержать — уйдут.

— Эх, черт! — Абрам с досады даже скрипнул зубами, — Мало-мальскую бы нам пушчонку, никуда бы они не ушли. Я бы им такого перцу на хвост насыпал! Ну, а теперь-то, конечно… Что мы им можем сделать?

— Так что же, на этом и успокоиться? Так не пойдет, — решительно заявил Степан и, привстав на одно колено, закинул на плечо винтовку. — Оставайся тут, командуй, а я побегу к Зинко. Надо принимать какие-то меры.

— Федька! До меня не уезжай, — уже на ходу крикнул он Размахнину и бегом кинулся в сторону Зинко.

Выслушав Степана, Зинко задумался. Для него было понятно, почему банда стремилась уйти. Скоро вечер. К ночи бандиты будут в тайге, разобьются там на мелкие шайки и, действуя каждая самостоятельно, будут держать в постоянной тревоге и страхе население Урова, Газимура, Куренги и Шилки^{16}. Будут совершать внезапные набеги, грабить прииски, склады, кооперативы, убивать коммунистов, комсомольцев и сельских активистов. Кормить и укрывать их будет не только тысячеверстная непроходимая тайга, но и кулаки и родственники бандитов.

— Нет! Выпустить их из наших рук мы не можем. Не имеем права. — И Зинко предложил Степану смелый, нoсулящий удачу план задержания банды: опередить их дружным путем с тридцатью бойцами и, устроив засаду, преградить путь к отступлению в тайгу. Степану это предложение понравилось. Он попросил отправить на это дело его, Зинко согласился. Через полчаса Степан со своим взводом — десять пограничников при двух пулеметах и двадцать чоновцев — уже был готов к выезду.

— Ну, товарищи, желаю вам успеха, — напутствовал отъезжающих Зинко и, достав из планшетки карту, подал ее Степану.

— Не надо, Иван Степанович, — отказался Степан. — Я эту местность и так хорошо знаю, вот бинокль — другое дело, это можно взять. Ну, все готовы? — спросил он, оглядывая свой отряд. — Дорогой не отставать! Нажимать придется как следует. — Он торопливо пожал руку Зинко, взмахнул нагайкой. — Справа по два… за мной… м-а-а-а-р-ш!

Солнце уже низко склонилось над сопкой, когда Степан со своим взводом, сделав тридцативерстный круг, подъезжал к намеченному им перевалу, где задумали они устроить засаду.

У самой вершины перевала остановились. От усталых, часто поводивших боками лошадей валил пар, крупы их все более покрывались куржаком.

В сопровождении Федора Размахнина Степан поднялся па самый гребень перевала и, укрывшись за камни, осмотрелся. Перед ними, освещенная неярким светом вечернего солнца, лежала широкая падь, густо усыпанная зародами сена и стогами, издали похожими на муравейники.

Поросшую голубичником елань под сопкой, где находились Степан с Федором, более чем наполовину покрыла вечерняя тень от сопок. Чуть левее елань пересекала узкая, сплошь заросшая тальником и черемушником падушка, в вершине ее к самой горе прижалось зимовье с дырами вместо окон и остатками изгороди вокруг.

— Вон там, где кончается падушка, — показал Степан рукой, — дорога идет через колок, а там есть речка с крутыми берегами и мост через нее, тут и устроим засаду. Мне это место знакомо. В 19-м году угостили мы тут белых хорошо. Абрам знает. И этих тут же приголубим. Место для засады лучше не найти.

Степан уже поднялся, чтобы идти к лошадям, но, взглянув вправо, в ту сторону, откуда доносилась стрельба, остановился. Падью из-за мыска галопом мчались три всадника, затем еще один, а вот уже видна голова густой длинной колонны — до мыска она шла, скрытая увалом.

Так и ахнул Степан, поняв, что опоздал он, что первая половина банды отходит до удобной позиции, что задержать ее теперь невозможно, и, посоветовавшись с Федором, решил засаду устроить для второй половины бандитской шайки.

Выждав, когда весь передний отряд бандитов прошел мимо них и скрылся за колком, Степан, а следом за ним и Федор бегом кинулись к лошадям, и вскоре их взвод, прикрываясь зарослями тальника, падушкой промчался к мосту.

Спешиввесь взвод, Степан расположил его цепью на опушке колка. В выбоинах между кочек и в русле замерзшей речки притаились люди с винтовками и гранатами в руках. Красноармейцы Попов и Харченко с пулеметами залегли по обе стороны моста. Тут же в колке находились и коноводы, чтобы в нужный момент без задержки подать лошадей.

— Без команды не стрелять! — строго наказывал своим бойцам Степан. — Чем ближе подпустим, тем больше у них будет паники и тем вернее будет наш удар.

— Правильно! — поддержал Абрам, пристраиваясь за кустом черемухи. — На близком-то расстоянии мы их гранатами закидаем.

Солнце уже закатывалось, красноватым светом окрашивая вершины сопок. Медленно надвигались сумерки, и Степан распорядился прикрепить к левым рукавам белые повязки, чтобы не спутать в темноте своих с чужими.

Ждать пришлось недолго. Уже по тому, как постепенно замирая, затихла стрельба, которую вел отряд Зинко с бандитами, Степан понял, что они снялись с занимаемой ими сопки, и, не отрываясь, смотрел в бинокль.

— Едут! — дрогнувшим от волнения голосом сказал он и показал рукой в ту сторону, где только что затихла стрельба.

Абрам разглядел вражескую колонну, когда она стала спускаться с елани в падь.

Зная, что впереди только что прошла половина их отряда, уверенные в том, что им не грозит никакая опасность, бандиты мчались вперед колонной, не выслав даже передовых разъездов.

— Не робей, друзья, не робей! — перебегая от одного к другому, подбадривал своих бойцов Степан и, остановившись около куста, где притаился Абрам, снял с пояса гранату.

Лавина все приближалась. Стали все слышнее шум, бряцание оружия, стремян, грохот копыт. Степан уже различал лошадей, одежду бандитов и, не отрывая от них глаз, чувствовал, как часто-часто забилось его сердце. Он весь подобрался, словно приготовился к прыжку. Вот они, гады, ну, ну, скорее, скорее! В тот момент, когда до передних бандитов осталось не более двадцати метров, Степан выпрямился во весь рост и, махнув рукой, громко скомандовал:

— С-о-т-н-я-я-я-я… п-л-и!

Ударил залп. Злобно залаяли пулеметы, с тяжелым гулом ухнула брошенная Степаном в самую гущу всадников граната.

Сразу все смешалось, сбилось в кучу. Падали люди, лошади бандитов вставали на дыбы, сталкивались друг с другом, валились, задние напирали на передних, разбегались в стороны и падали под метким огнем винтовок и пулеметов. Оставшиеся в живых бандиты в панике хлынули обратно. Снежное поле чернело от людских и лошадиных трупов.

— По коням! — кинувшись к лошадям, закричал Степан и, вырвав из рук коновода повод своего коня, вскочил в седло.

— За мной!.. В атаку!.. Бей гадов!.. — кричал он, размахивая шашкой. Выскочив на дорогу, Степан дал коню полную волю и оглянулся. За ним стлались в намете все бойцы его взвода.

С детства любил Степан принимать участие в бегах, что устраивались обычно на масленице. Обучать чужих жеребят, выезживать их, в его скупом на радости детстве было большим удовольствием. Жеребят богачи давали охотно, для них зто выгодно, платить за обучение было «не принято», а подвергать риску увечья своих батраков тоже не хотелось. Но верхом блаженства для Степана были бега.

Непередаваемо-волнующее чувство азарта овладевало всем его существом, когда, ухватившись левой рукой за гриву, а ногами в одних чулках — унты он в этих случаях снимал — впившись в бока лошади, вихрем мчался он по укатанной зимней дороге. Немало приходилось и досадовать, когда опережал скакун противника. Но зато сколько радости было, когда впереди шел «его» бегунец. В это время единственным его желанием было не подкачать, первым перескочить мету.

Это захватывающее чувство азарта волновало его не раз во время гражданской войны, когда приходилось идти в конном строю в атаку на сопки и поселки, занятые белыми. То же самое испытывал он и теперь. Он не слышал ни выстрелов, ни свиста пуль, ни грохота копыт позади себя, он видел только мелькающие впереди фигуры убегающих бандитов. И так же, как когда-то на бегах, его желание теперь было одно — догнать их скорее и рубить, рубить без пощады. Как во сне видит Степан выскочившего вперед пулеметчика Попова. А вот уже рядом с Поповым скачет Харченко и на ходу строчит по убегающим из ручного пулемета. Рядом со Степаном скачет Абрам, натянув на самые глаза мохнатую папаху, он низко склонился к шее коня, держа позади опущенную вниз руку с шашкой.

Степан хотел что-то крикнуть Абраму, но в этот момент увидел впереди на дороге убитую лошадь и припавшего к ней человека в белой шапке. По часто вспыхивающим оттуда огонькам понял Степан, что бандит отстреливается. Вот лошадь Попова свернула в сторону, а сам он как-то странно дернулся и повалился с седла. В ту же минуту увидел Степан, как бандит отбросил в сторону маузер, сорвал с плеча винтовку.

— Живьем, живьем взять! — изо всей силы крикнул Степан опередившему его Абраму, но тот уже занес над бандитом шашку и, качнувшись все телом вправо, рубанул.

Преследовать дальше было бесполезно, тем более что оттуда должен был появиться вскоре Зинко. Поэтому, проскакав еще сотню метров, Степан повернул обратно, перевел коня на рысь.

— Кончай, товарищи, хватит! — весело крикнул он, кидая шашку в ножны. Бойцы один по одному поворачивали обратно, съезжаясь вместе, громко разговаривали, спеша поделиться всем виденным и пережитым за этот вечер.

Проезжая мимо зарубленного Абрамом бандита, Степан с чувством отвращения взглянул на убитого. Бандит лежал ничком поперек лошади, до самого пояса рассеченный мастерским ударом. Снег вокруг лошади алел от крови.

— Хватанул его Абрам! — услышал Степан за собой голос Ивана Малого, — до самых кишок.

Степан не ответил, увидев подъезжающего Абрама, остановился.

— Я же тебе кричал — живьем взять. Чудак. Ведь это их главарь, наверное, Березовский или его помощник. Видишь, с маузером, да и по одеже видать. А ты…

— А что я? — обиделся Абрам. — Документы у него сначала проверить должен, по-твоему? А он бы меня дожидаться стал? Тоже скажешь! А не видел, как он меня из винтовки чуть не смазал? То-то и есть. Еще бы какие-то там секунды, и отвоевал Абрам, поминай как звали.

Когда разгоряченные боем люди собрались к мосту, откуда началась схватка, на темном небе ярко горели звезды.

Опасаясь нападения со стороны той половины бандитского отряда, что прошла мимо них вечером, Степан выставил усиленные посты, а в сторону бандитов выслал конный разъезд.

Вскоре к мосту подъехал со своим отрядом Зинко. На растянутой между двух лошадей шинели привезли они тяжело раненного в грудь чоновца Фомина из поселка Буринского. А красноармейцы из взвода Степана принесли убитых пограничников Попова и Симакова и положили их на разостланную у дороги попону.

Раненый Фомин все время стенал и метался в бреду.

— Ребят…та, — хрипло кричал он, на минуту приходя в сознание, — пить… воды… что же… это… а-ах… — И снова впадал в забытье.

— Везти надо куда-то в поселок, — указав в сторону раненого, сказал Степану Иван Малый. — Ведь это что же, он здесь на морозе от крови изойдется.

— Посоветуемся с Зинко, — не глядя на дядю, глухо выговорил Степан.

— Советоваться тут нечего, надо везти и все. На чем? На волокуше^{17}. Вот она лежит у зарода, запряжем в нее бандитского коня и порядок. Я сам его повезу, — и, желая убедить Степана, почему раненого должен везти именно он, добавил: — Сослуживец он мне, понимаешь? Всю действительную мы с ним в одной сотне были. Из одного котелка ели. А теперь он вон как мучается, а я что же, смотреть буду? Нет, уж все равно поеду. Довезу до жилого места, может быть, и спасем. Ну, а нарвусь на бандитов — вместе умирать будем. Ты вот гранат штуки две дай на всякий случай. Да объяви, может еще кто согласится поехать? Вдвоем-то оно бы, конечно… не в пример способнее.

Сопровождать раненого, к радости Ивана Малого, согласился посельщик Фомина — Суслов. Мигом притащили от зарода волокушу. По указанию Малого из снятых с убитых лошадей седел, войлочных подседельников, подпруг и уздечек смастерили нечто похожее на хомут и, приспособив его на рослого коня убитого бандита, запрягли в волокушу, набросали на нее сена, а сверху бережно положили беспрерывно стонавшего Фомина и, укрыв его сверху шубой, привязали к волокуше ременным чумбуром.

— Может, и убитых тут же положим? — подошел к Малому Абрам. — Как ты думаешь? Место есть. Подстегнем еще одного коня гусем и увезем. Я тоже с вами поеду. А здесь оставить их никак нельзя. Кто ее знает, придется вести бои, отходить, а их куда? Ведь не бросать же.

— Это-то верно! — Малый помолчал, перевел взгляд на Суслова, на широкую, как сани-розвальни, волокушу, где стонал Фомин, и махнул рукой: — Ладно, кладите, да привязать их надо покрепче. А ты, Абрам, оставайся здесь. Вас и так мало. Проехать… Так и двое проедем.

— Нет, товарищ Бекетов, — возразил подошедший к ним Зинко, — надо вам еще одного человека, причем такого, который умеет владеть пулеметом. Дело ведь, что скрывать, опасное. До ближайшего поселка не менее 30-ти километров, а там могут оказаться бандиты. Они же кинулись как раз в ту сторону. В случае встречи с ними, с пулеметом вы можете отбиться.

Зинко обвел взглядом стоящих вокруг пограничников и чоновцев.

— Кто желает поехать, выходи!

— Товарищ начальник! — высокий статный красноармеец Харченко подошел ближе и, вытянувшись перед Зинко во фронт, кинул руку под козырек шлема. — Колы пулеметчика треба, разрешить мени ихаты?

— Товарищ Харченко! — Зинко посмотрел на красноармейца, которого он знал как отважного пограничника, весельчака и любимца всей заставы. Ему не хотелось отпускать от себя Харченко, но… другого выхода не было, и он тихо выговорил: — что же… желаю вам успеха.

Убитых пограничников положили рядом с раненым и привязали к волокуше.

— Ну, все готово? Поехали, поехали, товарищи, скорее, — торопил Малый, подтягивая у своего коня подпругу. — Суслов, дорогу на Жердовку знаешь? Поезжай вперед, поторапливайся, браток. Жми вовсю… Садись!

Зинко предложил почтить память убитых отданием воинской чести. Он выстроил по обе стороны дороги весь свой отряд. Лицом друг к другу замерли в строю шеренги. Степан вынул из-за пазухи красное знамя комсомольской ячейки и передал его стоящему на правом фланге высокому красноармейцу. За неимением древка, тот прикрепил его к обнаженному клинку и на вытянутой руке поднял высоко над головой. Алое полотнище, в темноте оно казалось черным, зашелестело, развеваясь по ветру.

Суслов, ведя за собой в поводу переднюю в упряжке лошадь, шагом двинулся, чтобы проехать вдоль строя. Следом за волокушей с убитыми и стонущим раненым, стремя в стремя ехали Малый и Харченко, перед знаменем они взяли под козырек.

— Отряд, смирно! Равнение на знамя! — зычно скомандовал Зинко. — Для отдачи воинской почести погибшим в бою товарищам, с-л-у-ш-а-й! На кра-ул!

Обе шеренги дружно взметнули вверх обнаженные шашки и, взяв на караул, замерли в безмолвии.

Миновав строй, Суслов взмахнул нагайкой, пустил лошадей рысью. Вздымая снежную пыль, плавно закачалась, заскрипела волокуша, громче застонал раненый, и через несколько минут вся эта необычная процессия скрылась в ночной темноте, постепенно затихли шорох и топот копыт.

Отряду некогда было предаваться унынию, наступала долгая морозная ночь. Измученные большим переходом еле плелись голодные лошади, а не менее их уставшие люди уже сутки ничего не ели. Ночевать на морозе без костров немыслимо, а жилья поблизости не было. Посовещавшись, решали переночевать в том самом зимовье, в вершине падушки которое видел с сопки Степан. Находилось оно от моста не далее двух километров, туда и двинулись.

У зимовья лошадей не расседлывали, а только разнуздав их, привязали к изгороди. Абрам с десятком бойцов взялся за доставку сена. Зинко занялся сторожевой охраной, выставил вокруг посты и дозоры. А Степан с остальными бойцами принялся приспосабливать под ночевку заброшенное полуразрушенное зимовье.

Пока они вдвоем с Федором Размахниным затыкали сеном оконные дыры и налаживали дверь, в зимовье уже натаскали дров, затопили печь, которая, к счастью, оказалась исправной. Нары смастерили из кольев и обломков жердей, настелив на них сена.

— Ничего! — одобрил Степан, по-хозяйски осматривая помещение при свете лучины. — Холодновато пока еще, но все-таки лучше, чем на дворе. А вот печь растопится, да все соберутся в зимовье, надышат, и совсем хорошо будет.

— Уснуть бы! — мечтательно произнес Федор. — Вторую ночь не спим.

— Поспать, конечно, надо, — согласился Степан, — даже обязательно. Ну, да это мы организуем, хотя бы поочередно.

Один за другим собирались в зимовье люди и, сбросив с себя оружие, усаживались, старались придвинуться поближек печке, пробирались на нары, шумом и говором наполняя все углы зимовья.

— Нахлопали бандюгам!

— Будут помнить!

— Где-то наши теперь едут с раненым?

— Жалко Попова — хороший был парень. Симакова-то я не знаю.

— А ты знаешь, что мы с Афоней Петруху Солбнова среди убитых видели.

— Ври!

Ей-богу, кровищи под ним…

— Гнедко мой что-то захромал.

Волгин! Тебе там близко, подай-ка мою винтовку, протереть надо.

— Ванька, а Вань! Закурим твоего.

— Ты на чужбинку-то простой.

Говор не умолкал ни на минуту, и повсюду, куда ни глянь, красноватые вспышки самокруток. Дым от них сизоватой пеленой стлался под потолком, струйками тянулся к печной трубе.

А печь разгоралась все ярче. Весело потрескивая, пылали сухие лиственничные сучья, освещая половину задней стены, приютившихся на лавке людей, холодным блеском отражаясь на металлических частях сваленного в кучу у двери оружия. От двери по полу стелются белые клубы морозного тумана,

Но вот появился со своим народом Абрам, и в зимовье стало тесно.

— Коней устроили хорошо, — еще у порога пробасил Абрам. — А это — самое главное, были бы кони сыты, а сами-то как-нибудь. — И, сбросив папахой со спины сенную труху, протискался к Степану. — У какого-то дядьки зарод поубавили, воза на три. Но мужик-то, видать, богатый, зароды огромные и кошенные машиной. Хвати, так и у него самого кто-нибудь из родни в банде ходит. Ну, а людей чем кормить будем?

— Тут дело обстоит похуже, — покачал головой Степан, — всего-навсего набралось две с половиной ковриги хлеба, да вот красноармейцы отдали консервы рыбные десять банок, и это — весь запас.

— У меня тоже есть коврига в суме. Афоня! Тащи ее сюда.

Раздвинув людей но сторонам, Абрам расстелил на полу шинель, положил на нее полено. Пока Степан делил консервы, на шестерых одну банку, Абрам шашкой разрубил на мелкие куски хлеб и, разделив его ровными кучками на шинели, приступил к раздаче.

— Можно получить?

— Сюда, Абрам, гони!

— Мне на двоих с Волгиным.

— Мало что-то, Абрам, хоть бы прибавил!

— Я те прибавлю, таганом по спине! — беззлобно ворчал Абрам, раздавая направо и налево порции хлеба. — Ты что, к теще приехал? Распустил брюхо-то!

Маловато, язви ее, — усаживаясь рядом со Степаном на лавку у печки, вздохнул Афоня Макаров, — проглотил эти кусочки — и хоть бы что. Вроде еще голоднее стал. Мне сейчас на одного полковриги надо, и то так себе.

— Ого! — удивился Абрам, — ты есть-то, оказывается, здоров, чертяка. Тебя, брат, схоронить дешевле, чем накормить.

— А сам-то ты наелся? — спросил в свою очередь Афоня.

— Да хоть не досыта, а все-таки подзакусил мало-мало.

— Ну вот, сегодня мало-мало, а завтра как?

— Завтра? — Абрам не торопясь свернул папироску, достал лучинкой уголек из печки, прикурил. — Завтра, ежели рано не снимемся отсюда, еды у нас будет дополна.

— Откуда же это?

— А коней мало набили сегодня? Отрубим стегна три — и жарь сколько душе угодно.

— Ну, уж тоже еду нашел, — поморщился Макаров.

На нарах захихикали, кто-то сердито сплюнул.

— Нет уж, Абрам, тащи назад такое дело, — вмешался е разговор лежавший около печки пожилой рыжеусый чоновец из поселка Михайловского. — Конечно, если бы и конину приготовить как следует, почему бы не поесть. А тут что же, изжаришь ее на шомполе — сверху сгорит, а в средине сырая, да еще и без соли к тому же. Так что, не было еды и это не еда.

— Вот оно что! — Абрам укоризненно покачал головой, покосился в сторону говорившего. — Подумаешь, господа какие, соль им подавай, а потом еще и тарелки потребуете, да и еще там всякие подобные нежности!

— Так ведь сегодня же праздник, Абрам Васильич, 7-е ноября.

— Праздник-то, конечно, слов нет, праздник, — согласился Абрам, — шестая годовщина Октябрьской революции. Только вот встретить ее не пришлось нам как следует.

— Встретили праздник мы неплохо, товарищи, — неожиданно заговорил Зинко. Он только что вернулся с проверки постов, сел на лавку рядом со Степаном и, рассматривая документы, обнаруженные в сумках убитых бандитов, записывал что-то у себя в блокноте. При последних словах Абрама он положил блокнот в планшетку и заговорил. Судя по тому, как во время его речи в переполненном людьми зимовье стало тихо, слушали его с большим вниманием.

Свою не длинную простую речь Зинко закончил словами:

— Все это лишний раз доказывает, что мы всегда, в любую минуту готовы дать отпор врагу.

Иван Малый, Харченко и Суслов присоединились к отряду Зинко в половине следующего дня.

— Доставили раненого и убитых благополучно, — рассказывал Иван, когда отряд в одной из падушек, выставив посты, остановился на кормежку лошадей. — Дорогой обстреляли нас с одной заимки бандиты, ну да ничего, отбились. Харченко дал по ним две очереди из пулемета — и порядок, убежали… Человек восемь их там было. А в Жердовке нам повезло. Убитых сдали председателю, едва его добудились. Пакет ему же отдали, сегодня доставят в Раздольную. Фомина к моему сослуживцу Ивану Топоркову завезли, а ведь он — фельдшер, сразу меры принял. Потник пережег на огне, а пеплом-то рану засыпал и забинтовал, а это уж самое верное средство, на себе испытал.

— Тилько вин, — обращаясь к Зинко, добавил Харченко, — хвельдшер такий… ветеринарный.

— Фу ты, черт его возьми! — Зинко разочарованно хлопнул себя по колену. — Зачем же вы поручили ему Фомина? Ведь он же не конь! Погубите человека.

— Это Топорков-то угробит? Что вы, товарищ Зинко, — вступился за своего сослуживца Малый. — Я-то его уж не один год знаю. А то, что он ветеринар — не беда. Он у нас во время партизанства всех лечил: и коней и людей, еще как! Да чего там далеко ходить за примером. Меня, когда ранили под Богдатью, он же лечил. Н-е-ет, насчет лечения он дока, чего уж там напрасно.