Голубая Аргунь

ГЛАВА XX

В красном уголке пограничной заставы Раздольной собрались свободные от нарядов красноармейцы, чтобы использовать свой послеобеденный отдых. Одни читали журналы, газеты и книги, другие играли в домино; красноармеец Мальцев писал домой письмо; широкоплечий высокий Дубов тихонько, чтобы не мешать другим, напевал, аккомпанируя на гитаре. А в стороне от всех двое бойцов, Голубев и любимец всей заставы, весельчак Харченко, играли в шахматы.

Дисциплинированный боец, отличный стрелок и лихой наездник, комсомолец Харченко был душой боевого коллектива пограничной заставы. Высокого роста, статный, всегда веселый и жизнерадостный, он лучше всех играл на гармошке, балалайке и мандолине, как-то отменно от всех лихо н весело танцевал. Но особенно хорошо он пел украинские песни. В летние вечера послушать его песни к погранзаставе приходили не только парни и девушки, но и старики и старухи.

— Ох, уж и поет, ну, как соловей! — часто говаривал про него Иван Кузьмич, когда, работая на погранзаставе, удавалось ему послушать песни Харченко. — Прямо, так за сердце и хватает. Много раз мне приходилось слушать пение. А на службе и в театре довелось побывать, но такого певца первый раз встречаю. Намедни пел он, как одного казака на войне убили, и невеста о нем плакала… Ну, батенька ты мой, шестеро нас было плотников, и никто не мог утерпеть, всех слеза прошибла. Господи ты боже мой, дает же бог дарование человеку.

За это и любили Харченко все без исключения бойцы и командиры погранзаставы и жалели о том, что через полгода кончается срок его службы и уедет от них Харченко на далекую Кубань, где ждет-не дождется его старушка-мать и невеста, черноокая красавица Оксана. Фотокарточка Оксаны всегда стоит на тумбочке возле его койки, а письма от нее он бережно хранит в полевой сумке.

— Ну, сходил? — взглянув на своего партнера, спросил Голубев.

— Сходив, — тряхнул русыми кудрями Харченко.

— Хорошо, — улыбнулся Голубев, — значит, конек твой накрылся. — И Голубев преспокойно взял ферзем коня, которым только что сходил Харченко. — Ферзя-то моего ты не можешь взять. Шах открываешь.

— От бисов хверзь! — комически развел руками озадаченный Харченко. — Як же я того не побачив? Пропав мой коняка ни за що…

— Эх, Остап, Остап, — подошел к ним Дубов, — ведь я же тебе сколько раз мигал, чтоб не ходил так. Ну да ничего, не все еще пропало. Двинь-ка вот эту пешечку вперед.

— Пидожды трошки, Василь.

— Товарищ Харченко, — заглянул в открытую дверь дежурный по заставе, — к начальнику.

— Есть к начальнику! — Харченко сразу же встал, привычным движением поправил на себе пояс, одернул гимнастерку и, на ходу приглаживая русый чуб, быстро пошел к начальнику.

— Выезжаю, хлопцы! — радостно воскликнул он, вновь появляясь в красном уголке. — З пакетом до комендатуры.

— А как же конь? — спросил, отрываясь от журнала, командир отделения Комаров. — Ведь он же у тебя охромел.

— Та мини начальник разрешил своего Орлика пидсидлати.

— Ого!..

— Вот это да! — послышались вокруг удивленные и восхищенные возгласы.

Лошадь начальника была самой лучшей на заставе, и проехать на ней бойцы считали за особое удовольствие.

— Везет тебе, Остап! — с завистью сказал Голубев. — Ну, а как же партия у нас, может, доиграем? Ведь на самом интересном месте остановились.

— Не могу, братику, — с сожалением глядя на шахматы, ответил Харченко. — Зараз коваль подкуе Орлика, тай и выезжать треба. А вин казав, що через пятнадцать минут буде вже готово. Нехай вони так стоять. Як прииду, тогда вже и доиграемо.

— Ну так спой что-нибудь на прощанье, — попросил Голубев.

Правильно! — поддержали красноармейцы.

— «Огирочки», Харченко!

— «Думы мои»… Остап, «Думы»…

— «Рэвэ тай стогне»…

— Подождите, подождите, товарищи, — перекрыл всех своим басом Дубов. — Спляши лучше, Остап, на дорожку-то.

— Верно!

— Просим!

В ту же минуту у Дубова в руках появилась гармошка. Развернув ее голубой цветистый мех, он пальцами правой руки прошелся разок сверху вниз по клавишам и подмывающе весело заиграл «Сербиянку». Ему ловко аккомпанировали Голубев на балалайке и Ахметов на мандолине.

Сразу же прекратились игры и читка. Бойцы заулыбались, задвигали стульями, расширяя плясуну круг. А Харченко, ловко выбивая каблуками дробь, уже боком шел по кругу. Дойдя до Дубова, он топнул, кинул руки на грудь и, ухнув, пошел вприсядку. Словно на пружинах, отскакивал он от пола, выкидывая вперед то правую, то левую ногу. Около двери он выпрямился, снова выбил ногами короткую дробь, топнул и, широко раскинув руки, остановился.

— Мало, Остап, мало!

— Еще давай!

— Крой, Харченко! — дружно аплодируя, просили бойцы.

— Все, товарищи, все, — отступая к двери, отмахивался Харченко. — Нема вримя, потом. Бувайте здоровы, — и скрылся за дверью.

— Ну и чертушка, — ликовали бойцы, — каждый раз новые колена!..

— Уволится Остап, тосковать по нем будем.

Рослый серый в яблоках красавец-рысак славился не только своей красотой, но и быстротой бега. При шаговой езде он шел тем быстрым, красивым шагом-переступью, который изредка встречается лишь у лошадей забайкальской породы. А когда начальник пускал его во всю плавную, размашистую рысь, добрые кони едущих позади бойцов еле поспевали за ним.

Сдерживая разгоряченного, просившего повод коня, Харченко шагом выехал из ворот погранзаставы и, не давая ему полной воли, зарысил по широкой улице.

— Казак, ей-богу, казак! — одобрительно качая седой головой, говорил дед Филимон своему соседу, сидящему с ним рядом на завалинке. И, залюбовавшись красивой посадкой пограничника, он долго смотрел ему вслед, прикрыв глаза от солнца рукой.

— Нет, меня уж не обманешь, дудки, Марья Ивановна… И посадка, и чуб — все наше, казачье, а… Эх, сват, бывало у нас в сотне…

Ранним утром следующего дня к погранзаставе, дико озираясь по сторонам, волоча по земле разорванные поводья, подбежал один, без седока, Орлик.

Увидавший его дежурный красноармеец открыл ворота и, схватив за повод, так я ахнул от удивления и испуга. Седло и шея Орлика были залиты кровью, темно-красными сгустками запеклась она на длинной волнистой гриве, а на правом плече и передней лопатке ярко выделялась широкая алая полоса.

— Убили!.. Харченко убили!.. — хрипло крикнул дежурный, бегом кинувшись к коновязи и ведя за собой окровавленную лошадь.

Сразу ожила и глухо загудела застава, забегали люди, зазвенел телефон, соединяющий заставу с отрядом и комендатурой; на квартиру начальника во весь опор мчался верховой боец, а из конюшни уже выводили и седлали лошадей красноармейцы.

Часом позже от Раздольной вверх по долине Аргуни мчались верхами начальник заставы Лебедев, его помощник, три красноармейца и приглашенный начальником как представитель Советской власти Степан. Следом за ними ехал красноармеец на пароконном фургоне.

Вскоре им повстречался скачущий полным наметом дозорный, который сообщил начальнику, что обнаружил убитого Харченко у самой дороги, недалеко от Аргуни и впадающей в нее речки Борзи.

Харченко лежал на спине около самого края дороги, широко раскинув руки. Правая нога была согнута в колене, а левая вытянута; запрокинутая, без фуражки голова чуть повернута направо. С левой стороны, повыше уха, виднелась небольшая пулевая рана.

Трава и земля вокруг головы были густо покрыты кровью, она темными хлопьями запеклась на стеблях травы и цветов.

Слабый, чуть заметный ветерок ласково шевелил его русые кудри, колыхал вокруг тела степной ковыль. Около самой головы тихонько качалась ярко-желтая головка полевого мака, касаясь его подбородка и губ

При убитом не было ни винтовки, ни шашки; карманы защитной гимнастерки были вывернуты. Очевидно, убийца обшарил труп, забрав с собой все, что было в карманах.

Обнажив головы, безмолвно стояли кругом боевые товарищи и друзья погибшего, пока помощник начальника писал протокол.

«Так вот где нашел ты свою смерть… — глядя на убитого, тоскливо думал Степан. — Ничего про тебя не знают домашние… Ждут, когда вернешься к ним, а ты…»

— Эх… — услышал он сдавленный, приглушенный полушепот стоящего рядом Голубева. — лучше бы уж меня убили…

Комок подкатился к горлу Степана. Он отвернулся и увидел, как Дубов, обеими руками ухватившись за седло своего коня, уткнулся в него лицом, чтобы скрыть рыдания.

— Ну что же, товарищи, — глухим, чужим голосом заговорил Лебедев. — Погиб наш боевой товарищ и друг Остап Харченко. Подлый, трусливый враг из-за угла нанес нам удар. Но это ему не пройдет даром! Над трупом нашего дорогого товарища поклянемся, что за смерть его мы будем мстить без пощады… — помолчав, он добавил: — Положите на фургон. Сегодня начальник отряда пришлет за ним машину. Хоронить будем завтра в погранотряде.

Красноармейцы тихонько, словно боясь разбудить, взяли с земли тело своего любимца, обернули его простыней и, уложив в набитый мягким сеном фургон, закрыли сверху серым красноармейским покрывалом.

И двинулся в обратный путь на заставу красноармеец- пограничник Остап Харченко. Но не принесет он с собой, как бывало, радость и веселье товарищам, а только скорбь да еще большую ненависть к заклятому врагу… Бережно занесут его на заставу и положат на приготовленный, под красной скатертью стол в том самом красном уголке, где в минуты отдыха радовал он своих товарищей игрой на гармошке, песней и пляской и где только вчера так весело он простился с ними. Завтра навсегда распростятся с ним его боевые товарищи и друзья… В украшенный венками из живых цветов гроб вместе с ним положат фотокарточку его невесты. Над гробом склонят боевые знамена и под печальные звуки траурного марша на руках понесут в последний, короткий путь. И не вернется уже больше Остап на родную Кубань.