Голубая Аргунь

ГЛАВА XXXVII

В ночь после грозы завалили долину Борзи густые туманы. Колхозники возвращались уже с утренней косьбы, когда белые реки туманов медленно потекли из долины вверх по горным склонам. С каждой минутой делались они прозрачней и меньше, узкими сизыми ручейками достигали верхушек сопок, клочьями поднимались в синеву, чтобы превратиться там в облака.

Вернувшись на табор и, наскоро умывшись, колхозники рассаживались вокруг разложенных на траве холстин, на которых дымилась в чашках гречневая каша с салом, стояли берестяные чуманы с ломтями ячменного хлеба, эмалированные кастрюли и ведра с чаем-сливаном.

— Ай да повар! — похвалил Ивана Малого Никита, усаживаясь напротив миски, которая показалась ему больше и полнее других. — Аж, сердце радо такой каше, язык бы не проглотить!..

— Сначала попробуй, а потом хвали, — отозвался Малый.

— Да уж и без пробы вижу, что хороша, — и Никита потянулся за хлебом. А в это время Семен облюбовал ту же миску и придвинул ее к себе.

— На чужую, Семен, призарился! — захохотал Федор. — Ее же Микита облюбовал.

— Да нет, по размеру-то вроде моя… — подмигнул ему Семен. — Где уж Миките с такой управиться.

Никита только вздохнул и в ту же минуту ухватил себе другую миску из-под самого носа зазевавшегося Ильи.

— Эка, паря, какой ты за столом-то проворный, — миролюбиво шутил Илья. — Вот кабы на работе такой же был, цены бы тебе не было…

— Здорово, паря! — обиделся Никита. — Что я, хуже других? Такой же прокос гоню, как и все.

Быстрее всех покончила с завтраком молодежь и сразу же перешла в большой, самый крайний балаган, где жили Федор, Никита и другие парни. Через минуту оттуда уже доносились треньканье балалайки и громкий хохот. Слушая их, пожилые колхозники попивали до седьмого пота крепко насоленный и заправленный топленым маслом чай-сливан и вели неторопливые разговоры о всякой всячине. Покончив с чаепитием, они не спеша покурили и пошли отбивать литовки, а женщины принялись мыть посуду.

Дядя Миша отбивал литовку у телеги, сидя на охапке сена и укрывшись от солнца брезентом, накинутым на оглобли. Вид у него был крайне сосредоточенный, точно не литовку он отбивал, а мудрил над созданием того самого кривошипа, о котором мечтал столько лет. После трех-четырех ударов молотка пробовал он наощупь острие литовки большим пальцем левой руки и всякий раз при этом проводил острым концом молотка по своему языку.

С любопытством наблюдавший за его работой восьмилетний сынишка Семена, Петька, подсел к нему поближе и спросил:

— Ты это, дядя, пошто молоток лижешь?

— А он у меня медом мазанный, — усмехнулся дядя Миша.

— Врешь!.. — недоверчиво протянул Петька.

— Не веришь, так на, лизни, — протянул ему дядя Миша молоток. И только Петька приготовился лизнуть его, как над ним раздался громкий голос:

— Здорова-те!

Оба они вздрогнули от неожиданности и подняли головы. Над ними с литовкой на плече стоял незаметно подошедший единоличник, Лаврентий Кислицын.

— Здорово! — отозвался дядя Миша. — Куда это направился?

— К вам, Михаила Кузьмич.

— А что такое?

— Да дело, брат, есть… — замялся Кислицын. — Председатель-то ваш здесь?

— Здесь, в балагане, все пишет что-то. Петька, иди позови дядю Степана.

Дядя Миша отложил литовку и вместе с Лаврентием направился к огнищу, когда навстречу к ним вышел из балагана Степан. Он поздоровался с Кислицыным и спросил, что у него за дело.

— В артель к вам пришел проситься, Степан Иваныч… — смущенно улыбаясь, ответил Лаврентий.

— Что ты это так вдруг надумал?

— Да надумал-то я давно уж, да и не один, людно нас сговорилось по осени заходить к вам, если примете. А тут вчерась, как ваши ребята помогли нам сметать сено, ребятишки у меня и забунтовали: «Не хотим больше единолично побить…» да и только. Алешка говорит: «Если не вступишь в артель, я один убегу». Немуха, и та маячит: «В артель иди записывайся». Подумал я, подумал, да и в самом деле: что нам ждать до осени? Дай, думаю, пойду попрошусь. Если примут, так сегодня же и вступлю…

Вскоре вокруг огнища, на бревнах, на гнутых из палок маленьких стульчиках — их мастерски ловко и быстро изготовлял по вечерам Семен — и прямо на земле, сложив по-монгольски ноги, расположились колхозники, обсуждая столь неожиданное заявление Кислицына.

— Ну, так как ваше мнение, товарищи? — спросил Степан, огласив заявление.

Некоторое время колхозники молчали. Пожилые старались не глядеть на Лаврентия, словно он был в чем-то виноват, и сосредоточенно дымили трубками. Молодые тихонько шушукались. Не привыкший сидеть без дела Семен так же тихо, чтобы не мешать, строгал ножом вилы. Молчание нарушил дядя Миша.

— Да… — начал он, вынимая изо рта трубку и чубуком ее разглаживая усы. — Задача, брат ты мой… Конечно, Лавруха мужик-то неплохой… Приди он, к примеру, весной, так какой-бы там разговор, принять да и только. А вот теперь-то я и не знаю, как поступить.

— Как поступить? Принять его нужно, — решительно заявил Никита.

— Эко, паря, какой ты ловкач! — возразил ему угрюмый Илья, с досадой выколачивая о колено трубку. — Не маленькое дело — принять. Как большой толкуешь. А вот, ежели правду сказать, по первости, как сорганизовались да нужду терпели, так не было охотников. Хоть бы и Лавруха, тоже нос под хвост… А теперь-то, конечно, на готовенькое и дурак пойдет. В общем мое такое мнение. Не принимать до весны никого, а там посмотрим…

Разгорелся спор. Мнения разделились. Одни настаивали на том, чтобы принять теперь, другие возражали, советуя отложить заявление до осени. Некоторые молчали, раздумывая, к какой стороне примкнуть.

Смущенный, виновато улыбающийся Лаврентий сидел на бревне рядом с дядей Мишей, на поддержку которого он более всего рассчитывал, и с затаенной тревогой ожидал выступления Степана, зная, что его мнение будет решающим. Степан выступил последним.

— Для бедноты, товарищи, и трудового середняка, — начал Степан, — двери у нас не закрыты. Ясно, что теперь беднота к нам пойдет, потому что убедилась на деле, что это единственный выход из вековечной нужды. И мы будем их принимать, и чем больше будет колхоз, тем лучше. Лаврентия Андреича надо, конечно, принять. Хотя у нас теперь и не все наши колхозники на собрании, но я знаю, что старики возражать против товарища Кислицына не будут. Вопрос ясен. Голосую.

К великой радости Кислицына, две трети колхозников проголосовали за его принятие.

— Ну, спасибо, товарищи, — благодарил он колхозников, — спасибо, что не отпихнули вы меня. Конечно, виноват я, что не вошел сразу, сумлевался. Ну уж теперь докажу на деле, на меня не пожалуетесь… На работе-то я, сами знаете, волка съел… Ну, так что мне делать теперь, Степан Иваныч, переезжать, что ли?

— Конечно, — ответил Степан, — теперь ты уже наш, колхозник. Иди, забирай свои монатки, да и перебирайся. Харчи сдашь дяде Малому. Он зачислит вас на довольствие, и все в порядке. Ну, товарищи, — обратился он к колхозникам, — сегодня задержались мы немного. Надо наверстывать. Становись в ружье! Песельники, вперед!

— Нижний чин, вроде Семена бей-гвардейца, сзади… — добавил Никита.

И снова, блестя на солнце литовками, весело, с шутками и смехом, переговариваясь между собой, шагали колхозники, чтобы с еще большей энергией продолжать прерванную для завтрака работу.

Отдельно от всех, наискосок направляясь к броду через Борзю, без литовки шагал вчерашний единоличник Лаврентий Кислицын. Радостно было у него на душе. Весело глядел он вслед идущим на косьбу колхозникам.

«И верно, — думал он, — на миру и смерть красна… А я-то, дурак, не вступил к ним весной… Промаялся лето ни за что. Да еще ладно, хоть приняли, а то бы ребятишкам хоть глаз не показывай. Эх, и обрадуются они! Сейчас же убегут в колхоз косить. Ну и пусть, перевезусь один…»

После завтрака косили в самой дальней, скрытой от табора большим колком, излучине Борзи.

Счастливые от сознания, что и они теперь равноправные члены колхоза, радуясь тому, как быстро и весело идет коллективная работа, дружно трудились новые колхозники, стараясь не осрамиться перед другими и не оказаться в числе отстающих.

Улыбаясь, наблюдал Степан, как сын нового колхозника Кислицына, подросток Алексей, в насквозь промокшей от пота рубахе старается не отстать от взрослых, как он, закончив свой прокос, с победным видом шагал через валки и, проходя мимо своей глухонемой сестры, знаками показывал ей, как хорошо работать в колхозе, и что он теперь косит не хуже других. Глухонемая что-то нечленораздельно, но радостно промычав в ответ, на минуту остановилась и, поправив сбившийся с головы платок, еще энергичнее принялась за работу.

Сильно припекало солнце, и Степан решил проверить, насколько просохла скошенная два дня тому назад трава. Он прошел на ближнюю деляну с пожелтевшей сверху кошениной и в нескольких местах перевернул ее концом косовища. Плотно прибитая к земле прошедшей тучей, кошенина была внизу еще сырая, и на ней блестели крупные капли вчерашнего дождя.

«Рановато еще», — подумал Степан и, вскинув на плечо литовку, пошел обратно. Скошенная сегодня утром трава, по которой он проходил, сверху уже завяла, в воздухе пахло медом, и Степан с удовольствием вдыхал его полной грудью. На том месте, откуда начинали косить, дядя Миша точил литовку.

— Ну как? — спросил он подходившего Степана. — Не подошла еще?

— Да нет, сыровата еще. После обеда, пожалуй, подойдет, можно будет грести. Подольше покосим, чтобы к обеду закончить весь култук.

— Закончим, — убежденно проговорил дядя Миша, — до обеда-то еще далеко.

Но не успел Степан пройти и половины прокоса, как с табора до них донеслись звуки трубы: Иван Малый играл сигнал «на обед».

— Что такое? — остановился Степан. — Почему так рано?

Дружная работа косцов нарушилась. Один за другим останавливались они и, недоумевающе взглянув на солнце, ругали повара.

— Сдурел, горячка свиная! — ругался дядя Миша. — Уснул, наверное, возле котла, так и знай, а теперь проснулся и давай трубить. Всю обедню испортил нам, окаянный!..

Но Малый, делая короткие перерывы, продолжал трубить. После сигнала на обед он, к удивлению косцов, заиграл «седловку», наконец, «тревогу» и успокоился лишь тогда, когда увидел выходящих из-за колка колхозников.

Шагавший впереди дальнозоркий Федор первый рассмотрел на таборе чужого, привязанного к телеге коня, и сообщил об этом Степану.

— Нарочный, — догадался Степан, прибавляя шаг. — Неужели банда? — При этой мысли холодок пошел у него по спине. Зная, как жестоко расправляются бандиты с советским населением, с ужасом думал он о том, что будет, если банда появится в их районе. И, живо представляя себе свой, разграбленный ими колхоз, трупы замученных колхозников, пылающие в огне вот эти большие, с такой любовью и мастерством сметанные зароды, он не мог уже идти спокойно и бегом устремился вперед.

На таборе около огня сидел красноармеец из погранзаставы. При появлении Степана он встал и, кинув руку под козырек фуражки, передал Степану небольшой, сургучом запечатанный пакет.

Все также держа на плече литовку, Степан торопливо разорвал пакет, быстро пробежал глазами сообщение начальника погранзаставы.

Тревога, охватившая Степана по дороге к табору, передалась и колхозникам. Многие из них уже были на таборе и, тесным кольцом окружив его, нетерпеливо ожидали окончания чтения.

— Дела неважные, — закончив читать, глухо выговорил Степан. — На станции Маньчжурия какая-то заваруха началась. Похоже на войну. Китайская пехота и эта белая сволочь пытались повести наступление и прорваться на нашу сторону. Ну, наши им, конечно, всыпали как следует, и отогнали обратно. Ясно, что этим не кончится. Потасовка может быть большая. Ну, хотя в письме про это ничего не написано, по мы и сами знаем, что рядом с нами, в Трехречье, полным-полно белой банды, и она теперь, безусловно, участит свои налеты на границу. Вот поэтому-то от нас вызывают пять человек в помощь погранзаставе, охранять границу. Поеду я, Семен, Федор, Дмитрий и Тимофей. Так что надо немедленно собираться и ехать.

Только окончил Степан, словно весенний поток забурлил, зашумел табор. Полученное известие взволновало всех. Охали и ахали бабы; ругались мужики, некоторые оживленно обсуждали, как быть дальше, строили различные предположения, советовались, как организовать охрану и т. п. Назначенные к отъезду принялись налаживать седла, чистить винтовки. А ребятишки с уздами в руках умчались ловить лошадей.

— Да хватит вам, садитесь обедать! — вопил размахивающий ковшом повар, стоя около мисок со щами. — Это что же такое будет? Щи остынут, мухоты в них навалится. Садитесь, пожалуйста, ешьте, потом наговоритесь…

Наконец, все так же громко разговаривая, колхозники занялись едой. Только Семен, более всех удрученный тем, что ему нужно уезжать с покоса, сидел, охватив руками колени, в стороне от всех, около седла, у которого он только что починил подпругу.

Всегда спокойный, веселый и трудолюбивый, Семен с самого раннего детства привык видеть в труде какое-то особое наслаждение и радость. Он ни минуты не мог находиться без дела. Во время перерыва на обед или завтрак, если все литовки были уже отбиты, он принимался починять кому-нибудь обувь, сбрую или делал для лошадей путы. Вечером, когда колхозники отдыхали от работы, разговаривали у костра и курили, он делал запасные грабли, загибал из палок стульчики или строгал вилы. Без работы он не мог жить, как рыба без воды. А при его проворстве и необыкновенной силе всякая работа давалась ему легко, словно не работал он, а играл, забавлялся, так что любо было посмотреть на него со стороны. И не было такой работы, с которой он не справился бы, по крайней мере, за двоих.

И вот теперь, в самый горячий момент сенокоса, оторваться от работы для Семена было слишком тяжело. Поэтому-то так печально, словно прощался не с покосом, а со своей жизнью, он смотрел на любимую Борзю. И столько в его глазах было тоски, что при взгляде на него у Степана от жалости защемило сердце.

«Как будто хоронит кого-то…» — подумал, отвернувшись, Степан.

— А что, если оставить Семена? — словно угадав мысли Степана, сказал дядя Миша. — Замените его Микитой, воюет-то он не хуже Семена, а на работе за Семена трех Микит надо…

— Правильно! — дружно поддержали колхозники.

И Степан, подумав, согласился.

— Семен! — закричал обрадованный дядя Миша. — Иди живо, отхлопотали, паря, тебя. Остаешься у нас.

Чуть притихший во время еды табор после обеда снова зашумел, заволновался. Все столпились вокруг отъезжающих, на ходу советовались со Степаном, помогали седлать лошадей. Шум и говор не утихали ни на минуту. То тут, то там слышались поучительные рассуждения, советы.

— Треног обязательно возьми, Федор.

— А коней, как приедете, подкуйте.

— Э-э, паря, да у тебя и скачовки-то^{28} нету. Дай-ка я тебе налажу.

— Шашку-то, Тимоха, можешь взять у меня. Скажи бабе, что я велел.

— Переднюю-то сильно не подтягивай.

— Да будет вам, перестаньте! — сердито кричал Дмитрий на плачущих женщин. — Распустили нюни-то… И откуль эта мокрота у вас берется? Смотри, ведь до чего смокли, хоть выжми…

В стороне Никита седлал себе рослого гнедого коня, принадлежавшего до колхоза Кириллу Размахнину. В отличие от всех, довольный Никита весело улыбался, воображая, как он с винтовкой за плечами лихо поедет мимо покоса и по улицам Раздольной, как на него будут любоваться девки, а его сверстники, парни, будут смотреть на него с уважением и завистью.

— Чего зубы-то скалишь? — вздрогнув, услыхал за собой Никита необычно суровый голос Кирилла. — Вот если гнедка у меня испохабишь, так я тебе покажу, где светает…

— Здорово, паря, — огрызнулся Никита. — Да он теперь и не твой, во-первых, а колхозный…

— Колхозный! — разозлился Кирилл и, вырвав из рук Никиты повод, оттолкнул его от коня. — Колхозный, так и беречь не надо! Уходи к чёрту! Я лучше сам на нем поеду…

Ослабив подпруги, Кирилл приподнял седло и пальцами принялся прощупывать войлочный подседельник.

— Брось ты, Кирилл, — упрашивал озадаченный Никита. — С тобой уж и пошутить нельзя. Да я его не хуже тебя сохраню, ежели хочешь знать. Я ведь с детства к коням привычный. На бегах-то лучше меня седока не было.

Уговорил Кирилла Степан, пообещав, что он сам будет наблюдать за Никитой и гнедком. Кирилл, наконец, сдался.

— Бери, — сунул он повод Никите, — да смотри у меня, сучий хвост… Ежели обезножишь или спину надавишь, лучше глаз не кажи…

— Да нет, не беспокойся, — обрадовавшись, говорил Никита. — А под седло я раздобуду козлину. Все будет в порядке.

— Ну, так что, — обратился к Степану Дмитрий, — ехать, так надо ехать. Там ведь ждут, наверное…

— Едем, едем, товарищи, — заторопился Степан, беря в повод своего коня. — Все готовы? Садись!

— Ну, товарищи, — обратился он к колхозникам, — счастливо всем оставаться. Шибко-то не унывайте. Имейте в виду, что в случае какой опасности мы вас предупредим. Но, конечно, осторожность не мешает. У вас остаются две берданки, дробовик. К ночи можно поочередно дежурить. За старшего остается Семен. Слушайте его. Работайте так же дружно. Не паникуйте. До свидания…

И, поцеловав всплакнувшую Фросю, Степан, с присущей казакам легкостью, чуть коснувшись левой ногой стремени, быстро и ловко вскочил в седло.

— До свидания, товарищи, до свидания! — прощались уезжавшие.

— До свидания! — кричали им вслед колхозники.

— Поезжайте с богом!

— Счастливый путь!

— Возвращайтесь скорее!

Сразу за балаганами, дав волю лошадям, поехали крупной рысью. Оглянувшись, Степан увидел, что колхозники все еще стоят кучкой и машут им на прощанье руками. Отдельно от всех стояла Фрося и тоже махала сорванной с головы красной косынкой.