Голубая Аргунь

ГЛАВА VII

По-прежнему бедно жили Бекетовы. В этом году полевые работы Иван Кузьмич поручил Степану, но и сам не остался без дела. Строили они артелью на погранзаставе новую конюшню, ограду и другие хозяйственные постройки. Этот заработок Ивана Кузьмича был большим подспорьем для семьи.

Сеять Степан спарился с дядей Малым. На трех лошадях Степан с младшим братом Мишкой пахал, а Малый на двух — боронил. Сеяли вручную.

Степан с радостью принялся за работу. За четыре года военной службы стосковался он по крестьянскому труду. Крепко держась за чапыги подрагивающего на гальке плуга, весело покрикивал он на лошадей и полной грудью вдыхал свежий воздух полей.

А вокруг, на межах, на еланях и сопках, в яркозеленой траве с голубыми островками остреца, щедро рассыпало лето роскошные узоры цветов. Тут и красные сережки саранок, и нежно-голубые колокольчики, и розовые бутоны марьиных кореньев, малиновые с белым посередине шляпки лютиков, желтые головки мака и полевой лилии. На высоких желтых бутанах^{9}, становясь на задние лапки, тявкали тарбаганы. Где-то высоко, невидимые глазом, заливались жаворонки.

— Казаки на пашню, казаки на пашню, бабы за яичницу, — передразнивал жаворонков Мишка. Борясь с одолевающей его дремотой, он то пел песни и частушки, то передразнивал птиц и тарбаганов, то рассказывал что-нибудь Степану или перекликался с дядей, который тут же боронил свежую пахоту.

— Ты, Мишка, табаку положи за губу, — советовал дядя Малый, когда, съехавшись около межи, они остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям, — сразу спать не захочешь. Я, когда был маленький, всегда так делал. Пахали мы с дядей Спирей, и вот, как начну клевать носом, он остановит коней: «Ну-ка, Ванька, положи табачку, сон как рукой снимет». И верно, положу — и спать неохота. Вот и привык. Да и не один я, а все так учились класть за губу табак.

— Ну зачем ты, дядя, советуешь ему такую гадость, — с отвращением возразил Степан. — Бороться надо с этой дичью, а ты ее проповедуешь. Не слушай, Миша. Лучше уж, если спать захочешь, спрыгни с коня, да и пройдись немножко.

— А по-моему, так ничего тут плохого нету, — не сдавался Малый, усаживаясь рядом со Степаном и доставая из кармана табакерку. — Даже лучше, чем курить. Видал, что курильщики из мундштуков выковыривают, когда чистят трубку? Вот уж, действительно, гадость. Змея пропадет, если ей рот помазать этой штуковиной.

Открыв деревянную крышку, он захватил двумя пальцами щепоть молотого, чуть влажного табаку и с видимым удовольствием положил его за левую щеку.

— Вот и все, — продолжал Малый. — Нет, паря, у нас раньше в казачестве это шибко было принято. Бывало, в походах захочешь курить, надо бумаги разживаться, завертывать ее на ходу, надо спички, да еще не скоро зажжешь, если ветер. То ли дело молотый: на любом аллюре достал из табакерки, положил за губу и сиди почиркивай.

— У тебя даже зубы почернели от этого добра, — поморщился Степан.

— А это еще лучше, самый хороший зуб — смолевый, как у доброго коня.

Все засмеялись, а Малый продолжал:

— Ну, ладно, ребята, — отдохнули, хватит. Сегодня надо будет поднажать, чтобы завтра к обеду закончить, да будем переезжать на устье, поближе к дому.

В первый же день, как переехали на ближайшее поле, Степан прямо с пашни собрался домой.

— Газеты почитаю старикам на завалинке сегодня, — ответил он на вопросительный взгляд дяди.

— Дело неплохое, — согласился с ним Малый. — Но только читать-то их можно, я думаю, и на пашне. В полдень посылай за ними Мишку и читай. Народу на стану много. Вечерком бы у огня — разлюбезное дело, и я бы послушал с удовольствием.

Степан промолчал и заторопился домой. Четыре дня он не видел Варю и теперь его неудержимо влекло к ней, как будто не видел он ее многие недели.

Когда Степан подходил к дому, солнце еще не' закатилось. От домов и построек на землю ложились длинные тени. По улице гнали стадо овец, за ними степенно вышагивали коровы; подгонявшие их прутиками девочки-подростки звонко перекликались между собой.

— Манька-а! Пеструху нашу видела?

— Нет!

— Вот волчица-то, никогда сама не придет.

С дальнего конца улицы с берестяным туеском в руках, с удочками и переметом на плече дед Коренев шел на Аргунь рыбачить.

Дома были бабушка и мать. Петровна только что подоила корову и сквозь маленькое сито процеживала молоко. Бабушка сидела в сенях около стола и вязала чулок.

— Здравствуй, Степа, здравствуй, — увидев Степана, обрадованно заулыбалась бабушка. — Иди, иди поближе, я на тебя хоть посмотрю ладом. Все приехали?

— Нет, бабушка, — кричал в ответ Степан (бабушка плохо слышала). — Я один пришел.

— А что такое?

— Да переехали мы на Усть-Луговую. Вот я и пришел попроведать.

— A-а. Ну хорошо. Робите-то дородно^{10}. Ну, слава богу. Надюша, корми скорее Степу-то, голодный, небось.

— Ничего, ничего, мама. Управляйтесь да все вместе и поужинаем.

Он сел около стола рядом с бабушкой и, не отнимая у нее своей руки, которую она, положив себе на колени, тихонько и ласково гладила своей жилистой, с узловатыми, сухими пальцами рукой, громко разговаривал с ней и с удовольствием оглядывал скудную, но дорогую и близкую его сердцу обстановку.

Летом Бекетовы завтракали, обедали и ужинали в сенях, дверь которых была почти всегда открыта. Посередине сеней стоял все тот же большой с точеными ножками и дубовой столешницей стол. Все так же вдоль стен стояли широкие скамьи, а в углу — обитый пестрой жестью сундук, покрытый ковриком из разноцветных лоскутков. На задней стене вбито несколько зубьев от бороны, на которых висели железный с цепями в мелких витых колечках безмен, старинный дробовик-кремневка, охотничья натруска^{11} с порохом, дробью, кремнями и пыжами, длинная витая нагайка и шашка в обтертых, порыжелых ножнах. Висит она тут, по всей вероятности, с той поры, когда Иван Кузьмич вернулся с японской войны, и если ее когда-либо и брали, то вешали обратно на то же самое место.

Сердитым пришел с работы Иван Кузьмич. Степан сразу же догадался об этом по его гневно сдвинутым бровям и суровому, исподлобья, взгляду.

— Здорово, — коротко бросил он Степану, войдя в сени. — Что приехал-то?

Степан рассказал.

Иван Кузьмич сердито снял с ног ичиги, бросив их в угол, сел у другого конца стола.

— Да брысь ты, чтоб тебе подохнуть! — зло выкрикнул он, сталкивая с колен кошку. — Навадилась тут каждый раз! Вот возьму за ноги да трахну об угол, так будешь знать.

— Господи, — вздохнула Петровна, — сам же приучил, а теперь кошка стала виновата… Совсем, надо быть, из ума выжил.

— Замолчи ты, не досажай, крапива! Тут и без тебя тошно.

«Что это с ним?» — подумал Степан, не догадываясь, что отец недоволен именно им.

Петровна собрала ужин, и все молча принялись за еду.

— Ну так что, уходить от нас задумал? — необычно сурово заговорил Иван Кузьмич, отодвигая от себя стакан.

— Уходить? — переспросил удивленный Степан. — Никуда я не собираюсь уходить.

— Да как же это никуда? Ведь, говорят, на дочке Василия Яковлевича женишься и в дом к нему уходишь. А нас куда, стариков? Или теперь не нужны стали? Вырастили, можно и по шапке…

— Откуда ты это взял? — спросил Степан. — С какой стати пойду я в дом? Нужен он мне с его богатством, как прошлогодний снег.

— Мне все уши прожужжали, что уходишь!

— Ну, мало ли что там говорят, да особенно про нас, про комсомольцев, только слушай.

— Жениться-то на ней все-таки думаешь?

— Думать-то думал, — смутился Степан, — но, однако, ничего не выйдет. Венчаться она настаивает в церкви, а я не хочу.

— А что же тут плохого, Степа, — вмешалась Петровна. — Кабы повенчаться, так еще лучше.

Зачем же? Я человек неверующий, антирелигиозные беседы провожу, и вдруг поеду венчаться! Нет, ничего не выйдет.

— Мне все равно, — махнул рукой Иван Кузьмич. — Бoгaя не отрицаю, ну, а попам-то тоже не шибко верю. А уж вот насчет невесты надо обдумать.

— А что же тут думать-то? Раз полюбили друг друга.

Девушка она хорошая. ^

— Да не в том дело, что кобыла бела, а в том дело, что не везет, — не унимался Иван Кузьмич. — Мне вот не глянется, что она из богатого дома. Начнет тут куражи наводить да богатством своим корить.

— И что это ты за человек! — снова заговорила Петровна. — Посмотришь вон, люди радуются, если невеста из богатого дома, а у нас все как-то не по-людски. Ну, пускай бы привела в приданое две-три коровы. Так разве это лишнее? Все бы зажили полегче.

— Нашла облегченье! Про Аграфену-то забыла с Андреем, а? То-то и оно. Тот также вот позарился на богатство, да и выхватил себе ведьму носатую, прости ты меня, господи, ругать-то ведь грех покойницу. Уж как я его отговаривал. Брось, говорю, Андрюха, не зарься на чужой капитал. Жить- то тебе не с коровами. Ты, говорю, посмотри кого берешь: она на корню вся высохла, зазвенит, если по ней стукнуть. А нос-то! Уж, действительно, на двоих рос, да ей одной достался. Так ведь не послушал и мучился с ней, пока не умерла. А злющая-то какая была, оборони бог. Этих сковородников об него обломала, так ежели бы их все собрать, ползимы бы протопили избу. Хоронить стали ее, бабы плачут, а я, грешник, думаю: «Да ладно, что тебя бог скоро прибрал, лежи уж ты там, земля тебе пухом. Хоть Андрюха-то отдохнет…» Вот тебе и богатство. Так же и тут может случиться. Да оно и понятно: человеку, привычному к привольной жизни, разве поглянется в нашей нужде? Чего там говорить! Нет уж, надо рубить дерево по плечу, чтобы и она нас не чужалась, и мы ее.

Иван Кузьмич достал из кармана кисет, набил табаком самодельную из березового корня трубку и задымил.

Уже выйдя на крыльцо, Степан услышал, как в разговор вступила бабушка. Она совсем по-иному поняла Ивана Кузьмича. Степан на минуту остановился и, улыбаясь, слушал их разговор.

— Так что же, она уж, видно, шибко бедна? — допытывалась бабушка.

— Да нет, не бедна, — кричал Иван Кузьмич. — Господи ты боже мой, — продолжал он тихонько, — этой опять разъясняй. Иди ты, — крикнул он Петровне, — пореви хоть ты с ней, растолкуй, что к чему, у меня и так уж голова болит.

«Вот интересно, — думал Степан, выходя на улицу, — в одной семье и все по-разному. И отец тоже чудак, думает, легко отказаться от такой девушки… Вот только ее упрямство меня злит. Затеяла обязательно венчаться. Ну, нет, у меня тоже настойчивости хватит. Какая бы ты ни была, а позорить себя перед комсомолом не согласен».

На бревнах у Никулы Ожогина, где Степан всегда встречался с Варей, сидели девушки, двое низовских парней, и несколько подростков. Но Вари среди них не было. Степан посидел с ними, покурил и пошел на улицу, где жила Варя. Дорогой он встретил Фильку-гармониста.

— Сходим на низ, — предложил Степан. — Дойдем до бабки Бакарихи. Там, может быть, девки сидят на завалинке.

— Пойдем, — согласился Филька.

Когда они подошли к новому с тесовой крышей дому Василия Яковлевича, Степан запел:

В конце улицы они повернули обратно, и, еще не доходя до дома Василия Яковлевича, Степан увидел у ворот беленький платок Вари.

— Ждет! — толкнул его локтем Филька. — Ну, ты оставайся, а я пойду.

…Степан вернулся на пашню, когда уже совсем рассвело, на небе угасали последние звезды, на востоке ярко полыхала заря и в пади стало отчетливо видно пасущихся лошадей и быков.

На таборе весело пылали костры, около них у телег и палаток, кучками и в одиночку чаевали хлеборобы.

Перейдя речку, Степан умылся холодной ключевой водой, подошел к своей палатке и, поздоровавшись с дядей, сел у разостланного на земле мешка, где Мишка расставил деревянные чашки, разложил ломти ржаного хлеба и поставил котел с горячим чаем.

Дядя Малый сидел рядом и на перевернутой кверху дном большой деревянной чашке крошил сочный полевой чеснок. Искрошив чеснок, он собрал его в чашку, пересыпал солью и принялся растирать ложкой до тех пор, пока он не стал влажным от собственного сока.

Покончив с чаем, Бекетовы стали запрягать, а с табора уже разъезжались в разные стороны упряжки соседей. Когда они подъехали к пашне, взошло солнце, а с соседних еланей доносились монотонные выкрики пахарей, им вторили погонщики быков.

Пахали на самой ближней елани. Перед ними, как на блюде, раскинулась Раздольная. В сплошную серую массу сливались дома и усадьбы, среди которых выделялись тесовые и цинковые крыши богачей. Из труб белыми клочковатыми столбами высоко тянулся дым. Слышно было, как пели петухи, лаяли собаки, а на желтеющей новыми постройками погранзаставе, где работал в артели Иван Кузьмич, стучали топорами плотники. Где-то заиграл в рожок пастух дядя Миша, и на луг из крайней улицы пестрой цепочкой потянулись коровы.

Аргунь ниже Раздольной делала крутой поворот к востоку и виднелась во всю свою ширину, сверкая и переливаясь на солнце, словно расплавленное серебро.

Ночью прошел обильный дождь, и теперь от свежевспаханной, пригретой солнцем земли струился легкий пар.

Степану очень хотелось спать, и как только остановились на отдых, он лег на влажную, теплую землю и сразу же заснул. Разбудил его дядя Малый.

— Ты это что же, парень, газеты-то, верно, всю ночь читал? Вставай, а то простынешь на сырой земле.

Степан проснулся, зевая и потягиваясь сел, прислонился спиной к плугу и снова вспомнил вчерашний разговор в сенях с отцом, темную улицу, встречу с Варей.

«Вот чёртова девка, — думал он, — заладила свое венчаться, как будто кто ее агитирует на это дело. Ну, нет, девушка, по-твоему не будет. Еще раз поговорю, не согласится, значит, все», — и, искренне желая укрепиться в своем решении, сам того не замечая, решительно заявил вслух: — Кончать надо.

— Да ты что это, в своем уме? — удивился Малый, по- своему поняв Степана. — Все люди еще пашут, а мы кончать! Для чего же отдыхали-то? Нет, пока загон не кончим, выпрягать не будем.

— Нет, это я пошутил, — усмехнулся, поднимаясь с земли, Степан. — Садись, Миша, поехали.

Допахав загон, Бекетовы распрягли лошадей и поехали на стан. На самой середине елани все еще работали Тарасовы дочки. В отличие от всех посельщиков, у середняка Петра Романовича Тарасова всю мужскую работу выполняли его дочери. Зимой они ездили за сеном и дровами, а весной пахали, боронили и даже сеяли вручную не хуже любого мужика.

Степан поехал прямо через пашню Тарасовых. Девушки пахали на трех парах быков. Старшая, Настасья, шла за плугом, средняя, Евфросинья, погоняла быков.

— Цоб, Мишка, ближе! — по-мужски покрикивала Настасья.

- Цобе, рябый!.. Ц-о-о-б… — вторила ей Евфросинья. Не видя подъезжающего сзади Степана, помахивая кнутом, она весело напевала:

— Правильно, Фрося! — подъехав к ней, громко оказал Степан. — Большевиков, значит, любишь?

— А чего мне их не любить-то? — оглянувшись на Степана, бойко ответила Фрося. — Цоб, Ванька!

«Хороша девушка!» — подумал Степан, любуясь стройной фигурой Фроси. Ее румяное, загорелое лицо показалось ему очень привлекательным. Простая рабочая одежда сидела на ней как-то особенно ловко и даже красиво — и плотно облегающая высокую грудь голубая кофточка, и черная дрелевая юбка, и пестрые из бараньей шерсти чулки, и даже олочи^{12} на ногах из самодельной дубленой кожи.

«Вот про кого сказал Некрасов: «Во всякой одежде красива, ко всякой работе ловка», — подумал Степан, а вслух сказал:

— Почему же в комсомол не вступаешь, Фрося?

— Плохо агитируешь, — подзадорила она Степана. — Даже Варю свою сагитировать не можешь, а уж нас-то и подавно. Свадьба-то скоро у вас?

— Когда у чёрта мать умрет, — усмехнулся Степан, — а у нее еще и голова не болит.

— Рассказывай, так я тебе и поверила. Цоб, Цыган, прямо!.. А мы уж на девичник к ней собираемся.

— Рано, Фрося, рано. Ты ведь тоже, говорят, замуж выходишь в Воробьевку.

— Здорово пожелал! — Фрося презрительно пожала плечами. — Что я за казачка, если пойду замуж за крестьянина?.. Цоб, Ванька!

— Это, Фрося, неправильно. Ведь они такие же граждане, как и мы.

— Сравнил тоже… Они и одеваются не по-нашему, и на коне сидят, как чучелы. Да ну их… Я бы там с тоски пропала. У нас одна Аргунь что стоит, любо-дорого посмотреть.

— Вот про Аргунь сказала верно.

Доехав до края, девушки остановили быков и стали распрягать их. Степан шагом поехал на стан и снова услышал за собой звонкий, задорный голос Фроси:

«Молодец девушка! — невольно с восхищением подумал о ней Степан. — Надо втянуть ее в комсомол».

В этот вечер Степан домой не пошел. Еще днем, когда пахари, пережидая полуденный зной, отдыхали, забившись от жары в палатки и под телеги, он послал домой Мишку за свежими газетами. А вечером вслух читал их, сидя у костра.

В газете «Забайкальский крестьянин» был опубликован декрет об едином сельскохозяйственном налоге. Новость эта заинтересовала всех, и вокруг Степана образовался большой круг из работавших на пашне.

Степан прочитал декрет и передовицу, в которой подробно разъяснялось, какие льготы по налогу получали бедняки и среднее крестьянство. Затем, прочитав инструкцию о новом налоге, Степан сделал приблизительный подсчет, на кого и сколько будет начислено налогу.

— Хорошо, паря, очень хорошо, — восхищался сидящий рядом со Степаном Лаврентий Кислицын. — Сколько, говоришь, с меня будет? Ну, так это же совсем пустяки. Вот оно, что значит народная-то власть! Видишь, как умно придумали? Кто много имеет, много и платит.

— Хорошо-то хорошо, если так будет, — усомнился Родион Петелин. — Как бы обману какого не было?

— Что ты, голова садовая, — накинулся на Петелина Иван Малый. — Что же, по-твоему, Советская власть народ обманывать станет? Ведь это же декрет, самим Лениным подписанный!

Долго сидели у костра и разговаривали хлеборобы, обсуждая новый декрет о налоге.

— Вот так почаще читал бы газеты по вечерам, как бы хорошо было, — говорил Степану Иван Малый, укладываясь спать в палатке.

— Будем читать, — пообещал Степан. — В воскресенье соберу комсомольцев, накажу им, чтобы читки проводили!

Накануне Петрова дня Бекетовы работу начали раньше обычного, чтобы закончить недопаханный загон и к вечеру уехать домой. С пашни было видно, как по всей Раздольной дымили бани. К вечеру в поселок по всем дорогам, вздымая пыль, потянулись подводы.

Допахав клин, поехали и Бекетовы. Около ворот поскотины они нагнали Тарасовых. Впереди на телеге ехала Настасья. Фрося позади гнала быков. Под ней горячился плохо объезженный вороной белоногий трехлеток. Вырывая из рук повод, он колесом изгибал шею, грыз удила, клочьями ронял на дорогу желтоватую пену. Часто перебирая тонкими сухими ногами, он боком теснил к телеге быков и то и дело становился поперек дороги.

— Добрый вечер, казачки, — приветствовал девушек Степан, вплотную подъезжая к Фросе и любуясь ее красивой посадкой. — Ну и молодец же ты, настоящая казачка, джигит!

— Кабы не молодец, так Дунькой бы звали, — задорно рассмеялась Фрося. — Спробуем бегунцов, кто кого обгонит? Размять надо моего-то, чтоб не горячился.

— Что ты, Фрося! Твой на меже ходил, а мой только что из бороны. Нет, уж как-нибудь в другой раз. Да и поговорить мне надо с тобой.

— Поговорить? О чем? Да ну, ты! — прикрикнула она на лошадь.

— Дай-ка повод мне, — предложил Степан, — вот так, теперь пойдет спокойно. О комсомоле я хочу поговорить, Фрося. Помнишь, ты мне сказала, что плохо агитирую.

— Это я шутя. Какая я комсомолка, неграмотная…

— Ну и что же такое? Это не препятствие. Выучим, было бы желание. Прикрепим к тебе паренька хорошего, чтобы он тебе и в женихи подошел…

— Ну, жениха-то я сама найду. А уж в комсомол если пойду, то не одна, подговорю кого-нибудь из подруг. Вот только, говорят, скучновато у вас как-то…

Далеко вперед уехали дядя Малый и Мишка, а Степан все ехал рядом с Фросей и разговаривал. У переулка, где надо было сворачивать Фросе, Степан остановился.

— Значит, на собрание завтра к нам придешь, Фрося?

— Одной как-то неловко. Подговорю Лушку Архипову. А когда оно у вас будет?

— К вечеру. Да я зайду за вами, дожидайтесь меня у вас или у Архипа.

— Ладно, будем ждать.