Голубая Аргунь

ГЛАВА XXIV

Раннее утро июня. На берегу Аргуни сидит Степан. Вставать по утрам в половине шестого, купаться в реке и до завтрака часа два заниматься политучебой — вошло у него в привычку.

Это утро показалось ему необыкновенно хорошим: и ласково греющее раннее солнце, и ясное, без единого облачка, голубое небо, и особенно река.

В рамке зеленых, а ближе к воде желтых песчаных берегов, застыла спокойная, величавая Аргунь. На ее гладкой голубой поверхности, как в зеркале, отражаются прибрежные горы и заросший тальником высокий берег. В одном месте берег подмыло. Тальник свесился с крутого яра до самой воды. Широким золотым мостом лежит через всю реку солнечная полоса.

Тишина. Далеко на повороте чернела лодка, и около нее копошился человек, очевидно, высматривающий свои с вечера поставленные переметы. Рыбака было чуть видно, но каждый производимый им звук — хруст по гальке шагов, всплеск воды, стук весла об лодку — отчетливо доносился до слуха Степана. Ему не хотелось ни о чем думать, а лишь сидеть бы вот так, охвативши руками колени, ощущать на себе благодатное тепло июньского солнца и без конца любоваться рекой. Но думы сами собой лезли в голову. Невольно вспомнилось вчерашнее собрание: переполненный народом школьный зал, яростное сопротивление богачей, их разгоряченные потные лица. Вспомнились короткие оживленные речи выступающих, сопровождаемые то одобрительным гулом, то злобными выкриками, то смехом, то шумными аплодисментами.

Но как ни старались богачи, перевес оказался на стороне сельсовета, и предложение о проведении самообложения было принято подавляющим большинством голосов.

— Как ни противились, а наша взяла! — рассмеявшись, сказал Степан и принялся раздеваться.

Раздевшись, он с разбегу кинулся в воду, нырнул с головой и снова выплыл на поверхность. Вода уже не казалась ему холодной, а приятно освежала тело. Он еще раз нырнул, широко размахивая руками, поплыл на средину реки и, сделав полукруг, повернул обратно.

К Аргуни верхом на лошади, запряженной в телегу с бочкой, подъезжал батрак Дмитрия Еремеевича, Тимофей Ушаков.

Громыхая бочкой, Тимофей въехал в реку так глубоко, что вода чуть не залила дроги, остановил лошадь, по оглобле перебрался на телегу и деревянной лейкой принялся наполнять бочку водой.

— С добрым утром, Степан Иваныч, — приветствовал он подплывающего к берегу Степана.

— С добрым утром, — становясь на ноги и отжимая руками мокрые волосы, ответил Степан. — Раздевайся, давай купаться.

— Ой, нет, сроду по утрам не купаюсь, боюсь, вода холодная.

— Ничего не холодная, в самый раз.

Степан вышел из воды и стал одеваться. А Тимофей, начерпав полную бочку, так же по оглобле взгромоздился на лошадь и, выехав на берег, остановился. Спрыгнув с коня и привернув его к оглобле, он подошел к Степану.

— Степан Иванович, а ты все с книгами, — заметил Тимофей, увидев в руках Степана газеты и небольшую книжку, и, усевшись рядом на теплый песок, полез в карман за кисетом, — даже купаться-то с книгой ходишь!

— Учусь, Тимофей Ананьич.

— Да ну! — удивился Тимофей. — Кажись, и так хорошо грамотный, али еще не все науки превзошел?

— Что ты, Тимофей Ананьич, до этого, брат, очень далеко. Для нас теперь самое важное политику партии хорошо изучить.

— А что это?

— Брошюра Ленина о продналоге.

— Так, так, умственная, значит, книга.

— Надо учиться у Ленина и делать так, как он учит. Никогда не ошибешься. Надо и газеты читать, чтобы быть в курсе событий, не отставать от жизни. Вот я и занимаюсь по утрам до завтрака. Днем некогда, вечером тоже. А утром на свежую голову очень даже хорошо.

— Поэтому и купаться так рано ходишь? — Тимофей развернул кисет и, закурив, протянул его Степану. — А я бы на твоем месте спал да спал.

— Привык, — свертывая папироску, ответил Степан. — Утром проснусь и сразу на Аргунь. Искупаюсь, посижу на берегу, посмотрю на реку, и вроде как душа отдохнет. Ведь красота-то какая, глаз не оторвешь!

— Летом-то на ней хорошо, — согласился Тимофей, — но зимой поругиваем мы ее частенько. Мороз у нас крепкий, а на нее выедешь, и вовсе — хиус завсегда, как солью, так и солит.

Оба замолчали и, попыхивая папиросами, сидели, любуясь рекой.

— Я тебе хотел сказать, Степан Иванович, — заговорил Тимофей, — хозяин мой что-то с Платоном сговариваются. Вчерась я сидел недалеко от Платона, всю ихнюю политику наблюдал. И вот, когда обложение приняли, Платон сразу на улицу, смотрю, Коноплев за ним потянулся и хозяин мой. Я вижу, тут что-то неладно, и за ними. Вышел на улицу. Слышу, они уже шушукаются у забора. Я тихонечко обошел кругом школы, подкрался с другой стороны и слушаю. Правда, многого не разобрал, но понял, что Платон сегодня поедет в район, хлопотать, чтобы обложение отменили. И что-то он Лопатина поминал, вроде как надеется, что тот поможет ему… Ты смотри, Степан Иванович, как бы они тебя не подковали…

— Ерунда, у нас все законно. Ничего им не сделать, пусть ездят да хлопочут, а мы будем приступать к ремонту. — И, посмотрев на загорелое с реденькой курчавой бороденкой лицо Тимофея, на его войлочную дырявую шапчонку, он поблагодарил за сообщение и с искренним участием добавил: — Вот тебе хозяин будет, пожалуй, мстить за то, что голосовал за самообложение.

— Плевать мне на него! — махнул рукой Тимофей. — Что он может мне сделать? От работы не откажет, у меня договор. Теперь нашему брату легко с ними разговаривать, не прежнее время… Вчера на мельницу меня посылал с ночевкой, чтобы на собрание я не попал. А я говорю: «Нет, Митрий Еремеич, у меня сегодня выходной». А сам думаю: «От собрания-то ты меня на аркане не утянешь, и сам пойду, и бабу за собой…»

— Правильно, Тимофей Ананьин, спасибо, — поднимаясь с земли, чтобы пойти в сельсовет, еще раз поблагодарил Степан Тимофея. — Спасибо! Идешь ты по правильной дорожке, не слушаешь кулаков.

…К сбору средств по самообложению Степан приступил с первого же дня после собрания. Посыльный все время ходил по селу, вызывая плательщиков, а поэтому в сельсовете с утра толпился народ.

Бедняки и маломощные середняки охотно выплачивали начисленное на них самообложение. Освобожденные от налога отказывались от льгот и вносили добровольно приличные, по их состоянию суммы. За ними, втихомолку поругиваясь, неохотно тянулись и более зажиточные. Зато богачи и все, кого обработал со своей компанией Платон, всячески увиливали от платежей, стараясь оттянуть выплату как можно дольше. Все они возлагали большие надежды на Платона, зная, что он уехал в райцентр, где постарается доказать ненужность этой затеи. Они надеялись, что там заставят отказаться от самообложения или, в крайнем случае, значительно уменьшат суммы платежей. Но Степан нажимал, ежедневно вызывая в сельсовет недоимщиков, и богачам волей-неволей приходилось раскошеливаться.

— Голютин Спиридон, — вызывал Степан очередного богача.

— Я, — отзывался тот из дальнего угла.

— Самообложение уплатил?

— Да нет еще…

— А что же тянешь?

— Денег нету, Степан Иваныч, подожди немного, вот продам быков, рассчитаюсь…

— Брось ты мне очки втирать! Почему у бедноты есть деньги, а богачи, как оговорились, все без денег? И ты мне не прикидывайся казанской сиротой, а плати без разговоров!

— Пойду, — вздыхал Голютин, — может быть, займу у кого, отдам хоть половину.

— Где ни бери, а самообложение уплачивай сегодня же. И не половину, а все. Иначе составлю протокол и отправлю в РИК за саботаж. Хватит уже с вами волынить!

Говор и шум в сельсовете не утихали ни на минуту. Двери беспрерывно хлопали, впуская все новых и новых посетителей. Вокруг стола секретаря Коваленко было густое кольцо плательщиков, преимущественно из бедняков и середняков.

— Кузьма Иваныч, — протискался к столу батрак Илья Вдовин, — посмотри-ка, сколько с меня?

— С тебя не полагается, ты же от налога освобожден.

— Нету, что ли? Эко, паря… — Вдовин на минуту задумался и, махнув рукой, решительно заявил: — Так не годится Что же я, хуже людей, что ли? Запиши в список да выписывай квитанцию на пять рублей. Ну вот, теперь и мне не совестно своих ребятишек в школу посылать.

— Меня посмотри-ка, Патрушева Никиту. Тоже нету? Запиши на шесть рублей.

А Степан уже договаривался с плотниками, печниками, производил закупку бревен, кирпича, стекла, краски и всего необходимого для стройки. Уговаривал, рядился, спорил из-за каждого рубля. Ему активно помогали Федор Размахнин, превратившийся в десятника по строительству, Афоня Макаров и Абрам-батареец.

— Степан Иваныч, — подошел к столу Размахнин, — вот дядя Архип соглашается в народном доме сложить печку. Лучшего печника у нас и не найдешь.

— Давай, дядя Архип, берись, — согласился Степан. — А сколько возьмешь за работу?

— За работу? — Архип достал из-за пазухи кисет и, не торопясь, стал набивать табаком трубку. — Да, пожалуй, ничего не возьму.

— Как же это так, ничего не возьмешь? — удивленно переспросил Степан. — Выходит, бесплатно?

— А там думай, как хочешь, — серьезным тоном ответил старик. — Оно, видишь, Степан Иванович, дело-то какое. Я ведь у вас, можно оказать, в долгу. Ну, сам посуди: и семена мне каждый год дают, и от налога освободили, и ссуду давали в кресткоме сколько раз… За это, конечно, спасибо. Но ведь я-то тоже должен чем-нибудь помочь? Вот я теперь и хочу печь вам сложить за все про все. Это для меня ерунда. Если дадите подручника ловкого, так ее за два дня обыграем: будь, матушка, тепла да не угарна.

— Правильно, Архип Андреич, спасибо тебе, — с благодарностью тряс руку старика обрадованный Степан. — Но знаешь что, дедушка, все-таки многовато будет с тебя полсотни на самообложение. Ведь ты же бедняк, семья у тебя, нужда… Давай сделаем так: если уж у тебя такое желание помочь, выпишем тебе квитанцию на 25 рублей, а двадцать пять получи на руки. И тебе будет хорошо, и нам.

— Ну смотри, как лучше, — пожал плечами Архип. — Нужды-то ее, конечно, полно, как говорится: голоду-холоду сусеки намолоты, а наготы да босоты, все завешаны шесты. Но ведь нам уж к ней не привыкать, к нужде-то. Зато уж если я вам помогу, так и мне будет не совестно обратиться в случае чего, хоть бы и в тот же крестком.

— Это-то верно.

— Ну вот. Тогда вы сегодня подвезите кирпич, глину, словом все, что нужно, а завтра я с утра примусь за дело.

— Хорошо, приготовим все. Печь будем класть в солоновском доме, нам его РИК отдал бесплатно. Туда и приходи, Архип Андреич. Я там буду рано.

— Молодец какой Архип-то оказался! — ликовал Степан после ухода Архипа. — Вот как беднота идет нам навстречу. Знаешь, что я придумал. Давай организуем молодежь во главе с комсомолом и устроим коллективный день труда в это воскресенье. Ремонтировать солоновский дом будем. Молодежь на это дело пойдет с радостью.

— Пойдет, — поддержал Федор. — Да и не только молодежь, старики-активисты, вот такие, как Семен Христофорович, Абрам-батареец — эти обязательно придут. Ох, и развернем же мы работенку, черт возьми! Правильно ты придумал. Сегодня же надо созвать собрание комсомола специально по этому делу.

— Собирай. А я съезжу в Нерчинский Завод, привезу гвоздей, краски, стекла и все, что надо. Расстараюсь плакатов разных, портретов вождей… Дело теперь у нас пойдет, Федя, закипит работка!

Степан с Павлом Филипповичем поехали в Нерчинский Завод закупать необходимые для строительства клуба материалы.

Яркий солнечный день только что начинался. Окна магазинов вокруг базара были закрыты, двери замкнуты, но площадь уже кишела народом. День был воскресный, базарный.

Павел Филиппович остановил лошадь около телеги, доверху нагруженной кулями с репчатым луком. Дальше продвинуться было невозможно. Впереди находился небольшой, похожий на часовню навес, окруженный плотным кольцом подвод с мукой, зерном и овощами. Там с утра — толпа, говор и перебранка.

В ту же минуту к телеге Павла Филипповича, задев ее колесом, подъехали: с одной стороны угрюмого вида бородач с бочкой дегтя, с другой — пристроилась дородная казачка в пестром платке и голубой кофте. На телеге у нее в наспех сколоченном ящике повизгивали поросята.

— Куда же ты прешь? Сдурел, что ли! — прикрикнул Павел Филиппович на мужика с рыжей бородкой, подъехавшего настолько близко, что конь его уперся грудью в телегу Павла. — Проход-то надо оставить, али нет? А ну, спячивай назад!

— Не горячись, дядя, не горячись, — осаживая коня, миролюбиво проговорил рыжебородый. — Вот тебе и проход. С табаком?

— А ты с губой? Ох, и народ, — доставая из-за пазухи кисет, Павел Филиппович укоризненно покачал головой. — Откуда сам-то? С Зорголу? Так я и знал! Хуже вашей станицы по всему свету не найдешь, веки-вечные вы на чужом табаке пробиваетесь.

Оставив Павла Филипповича около телеги, Степан все время бегал по магазинам, возвращаясь оттуда то с ящиком стекла на плече, то с гвоздями, ссыпанными в мешок, то с банками олифы и краски, и, передав все это Павлу, снова исчезал в пестрой шумливой толпе.

Время перевалило за полдень, когда Степан, закончив свои закупки, отправил Павла Филипповича обедать, а сам принялся упаковывать и укладывать купленное в телегу.

Выпив за обедом два стаканчика водки, Павел возвратился из столовой в приподнятом настроении. Он еще издали заметил около своей телеги дружески разговаривающего со Степаном рослого плечистого парня, одетого в синюю косоворотку, диагоналевые галифе и в новые добротные сапоги.

— Узнаешь? — кивнув головой на парня, обратился к Павлу Степан.

Павел Филиппович, внимательно посмотрев на приветливо улыбающегося паренька, перевел взгляд на Степана и недоумевающе развел руками:

— Обличье-то вроде знакомое, а вот где видал, никак не припомню.

— А про коноплевского батрака Ивана Чижика слыхал?

— Вона! — всплеснул руками старик, — да неужто это ты… Иван… это как его… Андреевич?

— Я самый, Павел Филиппович, — крепко пожимая старику руку, ответил Иван.

— Ах ты, моя сударыня, — путаясь в словах, лепетал охмелевший Павел. — Как же это я тебя сразу-то не узнал? А ведь ты мне, ежели разобраться, еще и родней приходишься. Отец твой, Андрей Семеныч, царство ему небесное, сродный братан сватье моей, Акулине, — тут Павел Филиппович даже всхлипнул и, вытерев слезы концом кушака, продолжал: — А какой же ты, Ваня, стал большой, да это самое… бравый.

До самого хребта проводил своих посельщиков Иван. Дорогой рассказал им, как он, выйдя из больницы, работал сначала грузчиком в кооперативе, затем по путевке райкома комсомола, кочегаром паровой мельницы. Поступил учиться в вечернюю школу. За две неполных зимы он окончил четыре класса и теперь готовится поступить в школу крестьянской молодежи.

Всю дорогу у Павла Филипповича только и разговору было, что о встрече с Иваном.

Домой с базара приехали вечером. Пока Степан и поджидавший его Федор Размахнин совещались между собой и заносили купленные материалы в амбар, Павел Филиппович прошел в избу и там, сидя за чаем, рассказал старикам о своей встрече с Иваном.

— Вот какие времена подошли, Иван Кузьмич, — закончил свой рассказ Павел. — И вылечили парня, и грамоте выучили, словом, в люди вывели. А по прежним временам ворочал бы теперь Ванька на чужого дядю за коня, да за обмундировку, а уж про школу и думать не моги.

— Чего там говорить, — усердно подливая в опорожненные стаканы чаю, говорил Иван Кузьмич. — Кто же бы стал учить батрака, когда его и за человека не считали.

— А какие диковинные штуки появились в Заводе, — продолжал Павел. — Порассказал нам Иван! В клубе по вечерам показывают живые картины. И паровозы там, и пароходы, и люди!

— Слыхал от Степана, кино называется.

— Да это еще не все, Иван Кузьмич, — Павлу Филипповичу явно хотелось удивить Ивана Кузьмича. — А еще появился там громкоговоритель, вот, брат, штука-то, шибко умственная. В Чите говорят, а у них в Заводе слушают.

— Тоже слыхал, — к огорчению Павла, Иван Кузьмич нимало не удивился. — И в газетах об этом писали, да еще и похлеще этого. Вот ты рассказываешь, что в Чите говорят, а у нас в районе слушают, а вот Степан слышал, что в Москве говорят, а в Хабаровске слышно! Это как?

— Может быть, не спорю, — согласился Павел, но решив про себя огорошить Ивана Кузьмича чем-то совершенно новым, продолжал: — Вот ты сказал, от Степана слыхал? А я сам сегодня послушал этот самый говоритель. Вот те истинный Христос, не вру! — и с торжеством глядя на удивленного, наконец, Ивана Кузьмича, пояснил ему: — А получилось оно так. Едем мы сегодня утром мимо почты, а ведь громкоговоритель там находится. Смотрю: что за чудо? Дверь у почты на замке, окна закрыты, а там музыка играет! Потом высказываться кто-то начал, да все, знаешь, так это по-ученому, про новую жизнь разъясняет. Тут только я догадался, что это, стало быть, и есть этот самый громкоговоритель.

Иван Кузьмич проводил гостя за ворота ограды.

— Ничего, Павел Филиппович, — сказал он на прощанье, — Степан говорит, что скоро все это появится и у нас в поселке: и живые картины, и громкоговорители — все будет. Многие, конечно, этому не верят, а я, брат, верю. И вот, попомни мое слово, подойдет время, что будем мы с тобой сидеть в избе чай пить и слушать, как из Москвы говорят… К этому идет!