Сны. Корнет

Глава 30

Через день, при полном параде, то есть: в подаренном казаками черкесском костюме, при своей знаменитой шашке и чуть менее знаменитом кинжале, в сопровождении Некраса, также одетого по полной гусарской форме, Плещеев прибыл в станицу Кабардинскую.

Прибыл, в общем-то, по событию печальному: предстояло присутствовать на похоронах погибшего казака. Подпоручика специально никто не уведомлял о начале мероприятия, и даже его присутствие было необязательно, но… Посчитал он, что — должен быть! Ибо именно при его пусть и довольно формальном командовании, погиб казак.

Похоже было, что и Подшиваловых, и станичную «головку» его приезд весьма удивил. От командования Второго терского казачьего полка, куда сейчас была приписана станица, присутствовал незнакомый Плещееву молодой хорунжий, представившийся товарищем, сиречь — заместителем командира сотни, в которую и входил погибший.

— Прочих командиров не будет? — спросил он у хорунжего.

— Есаул наш в Ставрополе заболевши. Сотник — сам с припадком лихорадки слег здесь, в Пятигорске. Так что… Один я, за всех командиров.

Юрий попросил Ефима представить его родителям погибшего. Статный, крепкий и нестарый еще казак хмуро принял соболезнования. Матушка погибшего находилась у гроба и, похоже, слов подпоручика вовсе не разобрала.

Выйдя из дома во двор и повернувшись к старикам и казакам, сидевшим вдоль ограды на лавках и стоявшим во дворе, Плещеев поклонился в пояс, замер так на пару секунд, а потом, выпрямившись, сказал:

— Простите меня, славные кабардинцы, что не уберег вашего сына, брата, друга и родича. Второй выход мы всего вместе были. Я Василия и не знал толком, но казаком он был славным, умелым и смелым. Иначе и не взял бы его с собой урядник Подшивалов. А то, что произошло… Как говорится — и на старуху бывает проруха! Сами знаете, и с опытным, матерым воином случается… Смерть подстерегла там, где и не ожидал вроде бы. Но умер он в бою, как и подобает настоящему казаку. Царствия ему небесного, пухом ему земля!

И перекрестился широко, истово.

Присутствующие, поднявшиеся на ноги с началом его речи, повернувшиеся к нему, восприняли ее, судя по всему, благосклонно. Ибо и в ответ принялись кланяться кто — как и что-то бубня в ответ.

По знаку Ефима Плещеев подошел к сидевшему с краю двора деду Подшивалову, Еремею Лукичу. Присел по приглашению того рядом.

— Благодарствую, ваш-бродь, от всего обчества! — негромко прогудел дед, — Казаки у нас гибнут нередко, но вот от их благородий мало кто бывает на поминках. Обычно…

— Так, вон же… хорунжий полковой! — удивился Юрий.

— То — наш казак! Кабардинский он. Сенька — Никодима Кручины сын. Вишь, как: поехал он в Ставрополь, стал-быть, учиться. А потом учебу-то бросил, да и на службу поверстался. По причине некоторой учености — офицерский экзамен сдал. Так что… вроде и офицер он теперь, однако же — свой… Мы его таковым и считаем.

Посидели молчком. Глядя, что курить на таковых поминках-посиделках не запрещено, Плещеев тоже закурил трубочку. Да и переговаривались многие казаки, пусть и негромко. Подшивалов-старший тоже не удержался, вроде как шепотом, однако же, по причине изрядного голоса получалось это откровенно плохо, спросил:

— А вы, ваш-бродь… Поранетых-то не откажетесь ли подлечить?

Юрий покосился на рядом сидящих, поморщился от обилия свидетелей, «явно греющих уши»:

— То — долг мой, ибо вместе в бою том были!

Дед кивнул с удовлетворением, однако разговора не прекратил:

— Мы ж с пониманием… Общество вам подарок соберет!

Резко отмахнувшись рукой, Плещеев пресек это:

— О том и речи быть не может! Они — товарищи мои боевые, невместно на ранах товарищей наживаться!

Еремей Лукич крякнул, кивнул с согласием, и даже вроде бы покосился с превосходством на рядом сидевших стариков, с видом: «Я же вам говорил!».

— К-х-м-м… к-х-м… А ежели не тех… ну, кто в бою с вами не был? То — как? Согласитесь ли?

«Ну а ты что думал? Долго ли этому тайным было быть? Нет, недолго!».

— Смотря что. Не за всякую болячку я возьмусь. Да и как со временем моим… Сам же, Еремей Лукич, понимаешь: сегодня я здесь, а завтра, куда под Тифлис ушлют. Так что…

— И это — тоже понимаем! — кивнул дед, — Ладно… Потом поговорим, не время сейчас.

Плещеев наклонился поближе к уху старика и спросил:

— Откуда слушок-то пошел, а?

Подшивалов поморщился, огляделся и с виноватым видом прогудел:

— Марея… Дура! Бабы — они и есть бабы! Ничё в них не держится. Чуть только полегше ей стало, когда вы помогли… Ну и — по соседкам хвастать, языком чесать! А те-то… уж чуть ли не хоронить ее вскорости собирались, а оно — вон чё! Она уже вскачь по базу, а там и по всей улице, что твой телок по весне. И языком, языком… где надо и где не надо! Ты не думай, ваш-бродь, я ее и вожжами уже выходил-поучил, да где там… Поздно уж! Сам же знашь — слово не воробей, вылетит — не поймаешь!

С досадой, но и с осознанием собственной вины в происшедшем, Плещеев кивнул.

Когда выносили в ограду гроб с телом казака, Юрий сказал Ефиму:

— На руках на погост понесете? Ага… Тогда я с тобой в пару встану, мы ростом вроде бы подходим.

— Ваш-бродь… Может, не стоит так-то? Вам-то это зачем? — удивился Ефим.

— Вот что я тебе, урядник, скажу и повторять не буду. Василий этот… хоть и почти незнакомый мне был казак, но получается, что он мой первый подчиненный, пусть и временный, кто погиб под моим началом. А посему… Должен я так, понятно ли?

Станичное кладбище было неподалеку, на горке, вправо от станицы. А потому, сменяясь, казаки донесли домовину до могилы не утомившись. Слушая молитвы священника, крестясь вслед за остальными, Юрий раздумывал:

«А ведь и вправду — первый мой погибший подчиненный. И сколько их таких еще будет? Испытываю ли я горечь потери? Честно сказать — не особо. Я и правду почти не знал казака. Но все же… есть какая-то грусть в душе!».

На поминках народа было много, потому управителями были накрыты столы в несколько заходов. Плещеева предупредили, что он, как и наиболее близкие и родные, должен будет заходить в третий, последний заход.

Видел подпоручик и охотников во главе с Макаром. Те тоже были и на похоронах, и на поминках. Макар, улучив момент, шепнул Плещееву:

— Дуван-то мы посчитали уже. Но пока не распродавали — мож кто что выберет в счет своей доли…

Юрий кивнул и ответил:

— Я тут слышал, что у младшего брата Василия — коник несправный, вроде как даже до строевого недотягивает. Вот в счет моей доли — выберете с Ефимом коня самолучшего и сведете его к ним. В качестве поклона…

— Да-к… погибшим-то всегда три доли на родных идет! — попытался объяснить и остановить Юрия унтер.

— Пусть! Я сказал: ты услышал! — пресек дальнейшие препирательства Плещеев.

— Сделаем, ваш-бродь…

— Вот то-то же!

Видел Юрий среди казачек, накрывавших столы, Глашу и Аньку Подшиваловых. Но перемолвиться не получилось — не время и не место. Обратил внимание только, что и у той и у другой были платки новые — красивые, яркие, большие — так что кисти платков спускались ниже пояса.

«Не поскупился, выходит, Некрас при выборе и покупке подарков! Ну — и ладно!».

Когда народ начал расходиться, уже смеркалось. Ефим, предупредив подпоручика, отправился к знакомцам-казакам, что лучше знали покойного, чтобы помянуть уже тесным мужским казачьим кругом. Некрас с дедом Подшиваловым отправился домой ранее, потому подпоручик пошел по улице станицы один, неторопливо.

Но — недолго! Ибо обогнала его стайка баб и девок, что, шушукаясь меж собой, кидая на офицера любопытные взгляды, проследовала в том же направлении.

— А что это вы, ваш-бродь, задержались? Или заблукали и не помните, куда идти? — со смехом обратилась к нему одна из казачек.

— Да нет, Глаша… Куда идти — помню, а что не тороплюсь… так перед сном — доктора говорят — полезно гулять.

— Вот как? Ну тогда и я с вами погуляю. А ну как все ж таки заблудитесь впотьмах-то! — с коротким смешком отозвалась казачка, махнула рукой подружкам, — Вы идите, мы следом…

Некоторое время шли молча, Плещеев не знал, что говорить, только косился на женщину. Потом спросил:

— Значит, понравился мой подарок?

— А то! Конечно, понравился. Плат вон какой баский, просто так таскать не будешь. Только в люди куда. И Аньке тож понравился, она уж крутилась-крутилась в нем, все пробовала — то так наденет, то сяк повяжет!

— Я рад, Глаша…

Казачка хихикнула:

— И Анисье понравился. Ажно в краску ее кинуло. Видно, вспоминала что…

Плещеев, не зная, что сказать, почесал затылок, хмыкнул. Женщина с улыбкой смотрела на него. Потом как-то враз сникла и пригорюнилась.

— Ты чего это… понурилась-то?

— Да…, - казачка махнула рукой, — Вот хороший вы человек, Юрий Александрович… А ведь через доброту свою… все перековеркали.

Плещеев опешил:

— Что я перековеркал? Или ты сейчас… про казака этого, Василия?

— Да не про него… Васька-то — тот еще злыдня был. У него, когда жена родами померла, он ведь все ко мне клинья бить пробовал. А я тогда…

— Это — когда же?

— Да после смерти мужа моего. Если б он что-то всерьез, а так… для баловства — я была несогласная.

— Х-м-м… а почему?

— Да не нравился он мне. Я тогда… Скажу честно — на Ефима больше рассчитывала. А этот Ефим… телок и кобель — все ни ну, ни — тпру!

— А сейчас — что я перековеркал? — все-таки решил определиться Плещеев.

Женщина помолчала, а потом с явной издевкой произнесла:

— А то вы не понимаете? Иль и правду не понимаете? Так кто ж свекровку мою, на ноги-то поставил, не вы ли?

— Да разве ж это плохо? — удивился Юрий.

— Ну… Кому — как! Вроде бы и неплохо, а только… здесь и другая правда есть. Баба-то она — с характером, а с возрастом и прямо вредная стала. Я пока еще с мужем-то жила, после свадьбы-то… Ох и шпыняла она меня, ох и грызла! И то ей не так, и это — не эдак! Поедом ела! Потом-то… как мужа схоронили — и вовсе. Считай всё на меня в доме, да во дворе свешали. Анька, правда, подросла — помогать стала. Но опять же, Анька-то — дочь, а я кто? Потом, как спину ей, свекровке-то, прихватило, вроде как более покладистой стала. И чем сильнее ее сгибало — тем более ласковой ко мне была. Под руки уж водили же! А там… Ефим этот! Я же… На что надеяться стала — что хозяйкой в доме буду. А как она оправилась, то снова — здорово! Снова — она хозяйка! И уж… Ведь она Ефиму-то… невестку принялась подыскивать, неугодная я стала. А ведь знала она о нас, догадывалась!

— А Ефим — что же?

— А что Ефим… Этот кобель… Ему же молодую девку подберут, а я, вроде как, и стара!

— Какая же ты — старая, Глаша?! — еще больше удивился Плещеев, — Ты вот какая молодка — кровь с молоком!

— И-е-эх! Юрий Александрович! Вы, как и все мужики, как кутята слепые! Вон… вы как первый раз у нас побывали, Анька-то — как с ума сошла! Все вздыхать начала, да чего-то такое в голове держать. Я уж ей сколько раз…

«М-да… и правда, как кутята слепые!».

— Ну это… Я же даже в мыслях никогда… Девка она совсем юная. Зачем мне это? Да это же… как в дом вам нагадить! Что же я — не понимаю, что ли? Подшиваловы ко мне — с добром, а я — вот так? Не-е-е…

— Вот! Я так ей и сказала… Где господин офицер, а где казачка простая…, - кивнула Глаша.

— Да я не об этом вовсе…, - начал было подпоручик.

— А я — об этом… Вот. Так, вы своим лечением все мои планы и порушили…

— Да уж… Даже в мыслях такого не было! Так что ж мне было… Отказать Ефиму лечить мать, что ли?

— Не знаю я… А только знаете, что еще сказала эта неблагодарная? — горько усмехнулась Глаша.

Юрий помотал головой.

— Когда дядька Некрас платки эти привез… Шипела она мне, что, дескать, на кой черт господину офицеру Анисью в баню спровадила? Не могла, что ли, сама ему спинку потереть?

— Вот ни хренаж себе… Да как я мог? Ты ж… с Ефимом!

— Вот и я о чем! А ей, грымзе этой злобной, только и того, что — платок, видите ли, Анисье. А чего, дескать, такого — ты вдова, баба молодая, с тебя не убудет! А добро-то — все в дом! Говорит, такого человека — офицера и лекаря — надо к своему дому привязывать, а не раздавать благо по дворам!

— Ишь как…, - только и оставалось, как растерянно протянуть Плещееву, в очередной раз почесав затылок.

— Отож! — кивнула женщина, — И вот так… И как теперь быть? Куковать, видно, мне так — вдовой да приживалой. Ефима эта курва оженит, молодая-то — куда больше веса в доме иметь будет. Я бы и к своим, может, ушла, да не дадут. Сын у меня, а дед Еремей внука из дома не выпустит. Да и у моих… брательник женился, уж двое детишек у них. Тесновато стало! Мы куда как победнее Подшиваловых жили…

— И как тут быть? — не понимая, спросил Юрий.

— А я — знаю? Тоже в голове ничегошеньки толком нету. Может, и права свекровка, что не Анисью надо было звать, а самой к вам в баню идти.

Казачка вдруг оживился, прильнула к плечу подпоручика, и, заглядывая ему в глаза, шепотом спросила:

— Аль не оттолкнули бы вы меня, Юрий Александрович, а? А то ведь… в таком разе… и не поблудить мне никак вскорости будет. А Анисья-то… зараза такая, как нарассказывает-нашепчет, как вы в бане миловались, так — аж завидки берут!

Что говорить — Плещеев не знал вовсе. А потому изо рта выходили все больше какие-то беканье и меканье.

— Эх! А ведь вы боевой офицер, да и кобель изрядный! Что ж вы тут теряетесь? — опять горько усмехнулась женщина, — Иль вовсе негожа я вам, а?

— Глаша… ты вот что! Ты вот так, наотмашь не руби, хорошо? Что ты молодка красивая, то я уже сказал… Но вот в дому вашем я предметом ругани быть не хочу. Вот что я могу сказать… Давай, это… Пусть немного времени пройдет. Глядишь — там и видно станет.

В раздумьях и молчании они и подошли к дому.

И в комнате, где стояла уже знакомая ему кровать, ворочаясь без сна, Плещеев все чертыхался и матерился про себя, удивляясь, какие коленца может выделывать жизнь, и как на нее, на жизнь эту могут неожиданно повлиять наши поступки.

«М-да… тут в своей жизни-то — толком не понять и не разобраться, а уж в чужой-то — и подавно. Никогда не вдавался во взаимоотношения в доме Подшиваловых, а — поди ж ты! Как тут все тоже непросто!».

Рапорт по результатам рейда подпоручик подготовил на второй день по возвращении. Ближе к вечеру, если быть точным. Потому как от купчихи он смог выбраться уже далеко не ранним утром — горяча была женщина. Горяча и голодна! А потому банально проспали — и он, и она, утомленные весьма бурной ночью.

В рапорте подробно изложил все обстоятельства их похода, с перечнем потерь своих и противника. Одного лишь не включил в этот рапорт — предупредительные мероприятия по предотвращению набегов впредь. Так, витиевато он — для себя, прежде всего — обозвал тот кровавый перформанс, который они оставили в захваченных и разоренных лагерях.

Рапорт сдал Рузанову — Веселовского на месте не оказалось. Как пояснил адъютант, подполковник убыл по делам в Моздокскую крепость и должен был вернуться лишь через неделю. Потому Плещеев решил заняться своими делами — лечением раненых, приведением в порядок одежды, снаряжения и прочим.

Утром после дня похорон перед убытием домой, Ефиму Подшивалову он предложил раненых доставлять к нему — дважды в неделю. Благо вторая комната освободилась, и было место, где заняться всем этим. Перед отъездом еще раз осмотрел казака и охотников, вновь поудивлялся удачливости раненого в живот — по всему выходило, что и впрямь свезло бойцу!

Подумал Юрий и не стал говорить Ефиму о случившемся вечером разговоре:

«Мало ли! Может, Глаша уже и сама сожалеет о случившейся откровенности? М-да… будь я менее тактичным или более «голодным» вполне можно было воспользоваться минутой слабости женщины. Вот я какой — весь джентльменистый! Ага… себе-то хоть не ври!».

Почти сразу после его приезда, в гости заявилась Варвара, как он уже называл про себя хозяйку.

«Нет, все-таки она точно подглядывает из своих окон за этой оградой! Иначе как бы она узнала, что я вернулся?».

Нет, не для того пришла купчиха… Хотя, может, и для того, но вид сделала: вроде как осмотреть освободившуюся после Гордеева комнату, еще раз обговорить условия найма. Пользуясь случаем, дождавшись, когда Некрас выйдет во двор, подпоручик приобнял женщину, отчетливо сжав ладонями так понравившиеся ему намедни ягодицы:

— Ну что… Не жалеешь о том, что случилось? — шепнул ей на ушко.

Хозяйка зарделась, потупилась на секунду:

— Нет… Хотя, признаюсь, была весьма шокирована и вашим напором, Юрий Александрович, и… вашими умениями. Это же надо так… Я о многом даже и не догадывалась!

Плещеев не стал уточнять — о чем не догадывалась женщина. То ли о таких позах, или же — о минете, а может — и по поводу анала так высказалась.

«Все-таки… в который раз уже говорю: Максим — полный дурень! Потерял такую фемину, и отчего? Дам-с ему восхотелось! Ну-ну… Во-первых — будут ли те дамы вообще, а во-вторых — позволят ли они такое? Хотя… возможно, Гордеев ничего такого с купчихой и не проделывал? Ну — кто ему доктор, в таком разе?».

— Сегодня… придешь ли? — потянулась к нему женщина.

Поцеловав податливые губы, Юрий чуть шлепнул Варвару по попе:

— А ты хочешь?

Та снова отвела взгляд, покраснев щечками:

— Не хотела бы — не спрашивала!

— Хорошо… Только ужин слишком обильный не заказывай, а то буду сонный и квелый! — подмигнул он.

Проводив взглядом женщину, в который раз усмехнулся:

«А одежда сейчас — дурацкая! Вот никак не скажешь, что эти длиннющие, многочисленные и пышные юбки, вот этот салоп, да сверху еще и шаль, скрывают вполне крепкую, без особых «излишеств» женскую фигуру. Не балерина, само собой, но — вполне в соку женщина! Крепкие ноги, ядреная задница. Талия — имеется! Небольшой, мягонький животик… Этакий — шарман-шарман! Небольшая, совсем не провисшая грудь. Не женщина, а мечта поэта!».

Вспомнив прошедшее, подпоручик самодовольно заулыбался. Начал-то он и впрямь — как лекарь-мануал. Зайдя за ширму, Юрий увидел лежащую на кровати ничком Варвару. Тело ее было укрыто льняной белой сорочкой с обилием кружев и оборок. А попа и ноги — прикрыты шелковым покрывалом.

Чуть слышно Варя спросила:

— Вам же… поясницу нужно оголить, не так ли?

— Вы лежите, мон ами, я сам все сделаю…

Приподняв всю эту воздушность воланчиков кверху, обнажил поясницу. Та была и впрямь несколько зажата. Размял ее, постепенно усиливая напор и добавляя силу своего дара, потом чуть поднялся по крепкой спине. Здесь стал более ласковым и нежным. Приходилось даже прислушиваться — уж больно невесомым сделалось дыхание женщины, которая замерла, боясь пошевелиться. Потом опустился, хмыкнув про себя, приспустил покрывало, открыв верх ягодиц.

«Ох, ты ж… Какая красота! Да тут мять и мять! Есть где порезвиться!».

Постепенно, вроде как и ненароком, «лекарь» все больше и больше сдвигал покрывало к ногам и, наконец, увидел все «богатство». Задница ее была крепкая, широкая, смачная!

Варвара не противилась «охальнику». Так что, оставив более тщательное исследование на потом, он перешел к ногам. Бедра… почему-то Юрию захотелось назвать их именно — ляжками, были тоже весьма аппетитны.

«А то, что они пока так крепко сжаты — это временное. Это препятствие мы устраним!».

В процессе Плещеев так увлекся, что даже и не расслышав сразу, что женщина начала прерывисто дышать и даже постанывать. Ноги ее расслабились, и уже без труда пустили меж себя руку наглеца.

«М-да… а она — готова!».

Варя затихла, когда он, плюнув на всю мишуру якобы лечения, принялся судорожно раздеваться. И охнула, когда он, навалившись на ее, вошел. Приподнявшись над ее телом, он периодически наклонялся, чтобы с чуть слышным рыком покусывать ей плечи и шею. Движения, сначала чуть заметные, становились все более размашистыми и резкими. Юрий пропустил тот момент, когда женщина, задрожав, обмякла. Но даже заметив это, продолжал наращивать темп — все сильнее, сильнее. Крепче!

«Как там было? Быстро. Очень быстро. Гораздо быстрее. Быстро, как только возможно. И — еще быстрее!».

Примерно на третьей странице, купчиха снова принялась стонать, а потом и подаваться ему навстречу. Еле слышимые поначалу шлепки тел становились все громче, переходя в оглушительную фазу.

«Эдак она меня еще и скинет!».

Гусар ухватил бедра женщины и рывком на себя заставил ту встать на четвереньки.

«Вот так-то будет лучше!».

«Блин! Но до чего же кровать неудобная! Да и скрипучая же — до умопомрачения!».

Варвара и сама уже порыкивала, вцепившись зубами в кружевную наволочку верхней подушки. А потом принялась подвывать — форте… фортиссимо…

— Нет… Нет, нет, нет… Не в меня! — простонала она.

«Было бы сказано!».

Гусар рывком подтянулся к спинке кровати и, воспользовавшись тем, что женщина тяжело дышала, втягивая воздух широко раскрытым ртом…

— М-м-м-м…, - вроде бы возмущенно, но руки Плещеева были явно сильнее, и прижимали голову Вари к себе крепко.

Когда он закончил содрогаться, предупреждая ее возмущенную отповедь, он потянул купчиху на себя и просунув руку ей между ног, положив ладонь на лобок, выдав все, что мог из своего запаса накопленной природной силы. Женщина задохнулась, потом, проглотив все возмущение, охнула утробно и упала ему на грудь.

«Вот так-то, мля! Кто читер? Я читер!».

Чуть погодя, отдышавшись, со всхлипами, она все же укоризненно спросила, не поднимая головы:

— Что ж вы так-то… Юрий Александрович. Зачем вот так…

— Милая! Разве я чем тебя обидел? Разве тебе нехорошо было? — воркующим шепотом.

Варя помолчала обдумывая.

— Хорошо. Очень хорошо… Но зачем же… в рот-то?

— Я хочу, милая, чтобы меж нами не было ничего, чтобы мы… я или ты назвали бы предосудительным. Ничего не стыдно, нечего стесняться! Тебе хорошо, мне — хорошо. А все прочее — вздор и досужие сплетни. Разве не так?

Женщина помолчала, а потом сдавленно ответила:

— Никогда я такого даже в мыслях… А уж чтобы позволить такое…

— Милая! Я хочу тебе отдаваться полностью. И жду от тебя такого же. Разве это неправильно? Все это останется меж нами, не так ли? Так что — прочь стыд и стеснение! Согласна?

И он, чтобы ускорить ее положительный ответ, принялся поглаживать женское тело. Медленными ласковыми движениями, почти невинными. Потом — все более настойчивыми и бесстыжими. Пустил в ход губы и язык…

— Юрий… Александрович! Ну хоть свечи давайте задуем…, - простонала она.

— Нет, милая. Я хочу, чтобы ты видела меня, я хочу насладиться видом твоего прекрасного тела!

Когда она уже была готова к продолжению «бесстыдства», запустив пальцы к ее густые растрепавшиеся волосы, он вновь потянул ее голову вниз.

— Что… опять? — широко раскрыв глаза, Варя смотрела на него испуганно.

— Ты попробуй! Попробуй сама. Вот увидишь — через малое время тебе и самой это будет нравиться…

— М-м-м…, - она чуть освободилась, — Но… Но я же не умею!

— Ничего страшного. Давай я тебя научу! Вот так… да…