Лев Майсура

В столице

Богат и прекрасен Майсур. Много в нем плодородных долин с россыпями валунов, ласковых синих озер и рек. Вершины гор увенчаны седыми крепостями. В густых лесах никем не считанные и не пуганные, бродят стада слонов, оленей, кабанов и буйволов. А ночами там наводит ужас на все живое хриплый рык тигров.

Не обижен Майсур и водой. В положенные сроки густые муссонные тучи щедро изливаются грозовыми дождями. По груди его течет Кавери — великая река Декана. Кавери пробивает себе дорогу в непроходимых лесных зарослях, низвергается с круч, спеша выбраться поскорее на равнины Майсура, где она течет мимо древних городов, среди плодородных полей, на которых трудолюбивые пахари кидают драгоценные зерна в щедрую землю.

И воздух в этой стране всегда чист и приятен...

По мягкой пыли майсурских дорог уже который день все шли да шли бхат и его племянник. Выйдя из Читтура, они поднялись по горным перевалам на каменное майсурское плато, пересекли его и теперь были недалеко от Шрирангапаттинама.

Земля в ту пору была дивно хороша. Стояла мягкая прохлада. Качая темно-зелеными кронами, кокетливо гляделись в воду каналов пальмы. На окрестных полях работали крестьянки, а их мужья и сыновья молотили на токах зерно или отвозили в деревни тяжелые желтые снопы.

Кормиться в Майсуре легко. Здешние крестьяне добры и хлебосольны. Почему не накормить прохожих людей, если самим хватает и зерна, и молока!

Бхату и племяннику часто встречались группы богомольцев, мелкие отряды, спешившие к армии Хайдара Али. Нередко видели они на дорогах беженцев из Карнатика. Беженцы рассказывали страшные истории о белых шайтанах, которым их наваб — Мухаммад Али отдал на откуп свою страну. Не выплатишь налога белому откупщику, так он отнимет корову, быков, арбу и дом. А нет их, так велит привязать крестьянина к дереву и бить кнутом, загонять ему под ногти бамбуковые шипы или прижигать пятки каленым железом. Чтобы выпытать, где крестьянин спрятал последнюю корзину с зерном, у него на глазах казнили детей, на грудь жене сажали ядовитых скорпионов, от укусов которых чернеет лицо, а тело сводят ужасные судороги...

Бедняки с завистью смотрели на цветущие поля Майсура.

— А наши-то поля заросли чертополохом и кустарником, — говорили они со вздохом, — вытоптаны солдатскими ногами, выжжены огнем. Колодцы наши опоганены, завалены трупами да дохлой скотиной. Деревни разорены. В развалившихся домах ухают по ночам нечистые птицы. Разорил нас наваб с его ангрезами!

Беженцы жили надеждой, что Хайдар Али разрешит им поселиться в Майсуре. До них доходили слухи, что Хайдар Али зовет народ в свою страну. А крестьянина и на голом месте посади, так он вскоре обрастет мясом, скот заведет, рис вырастит — только дай ему подняться немного на ноги!

Бхат все чаще пускался в длинные рассказы о Хайдаре Али и Типу, о славных боевых делах майсурцев, о коварных ангрезах. И сегодня тоже, едва они затоптали костер, отправляясь в дорогу, как бхат уже завел историю:

— Смелый всегда удачлив, Хасан. Вот и Хайдар Али тоже. Полжизни был он простым наиком. А когда началась война в Карнатике и хитрец Мухаммад Али пообещал майсурскому далаваи[86] Нанджараджу город Тируччираппалли, если он поможет ему победить франков, тогда показал Хайдар Али свою удаль. Отвел он смерть от Нанджараджа. И себя тоже не обидел — отбил у врага двух верблюдов с казной и припрятал их. Припрятал еще триста добрых коней, пятьсот мушкетов...

Отблагодарил Хайдара Али Нанджарадж — назначил его фаудждаром крепости Диндигал. И за пять лет накопил Хайдар Али тьму денег и сил. Франки ему в Диндигале порох делали. Свои у него и пушки (и сипаи появились. Народ у него был сыт, обут и одет. А в майсурской казне ни гроша — все ушло на дурацкую войну в Карнатике, в которой остался Нанджарадж с носом, потому что не отдали ему Тируччираппалли.

Тем временем ворвались в Майсур сперва маратхи, а потом хайдарабадцы. Едва от них откупились. А своим сипаям платить нечем. Явился тогда из Диндигала Хайдар Али, рассчитался с сипаями, уплатил все долги. А вскоре он занял место Нанджараджа и сам стал править Майсуром. Вот каков Хайдар Али!

Долгим был рассказ бхата об удивительной судьбе Хайдара Али, о заговорах и интригах его врагов и завистников. Круто расправлялся с ними Хайдар Али, ловко распутывал их хитрости. Наконец, бхат заметил, что Хасан его почти не слушает.

— Что молчишь, Хасан? — спросил он. — Может, ты заболел или у тебя тяжелая дума на сердце?

Хасан и вправду загрустил. Вспомнились ему родная деревня Чампака и мать. Лежит сейчас мать на деревенском кладбище под одиноким голым деревом, на котором серые грифы чистят клювы и высматривают добычу.

— А о чем говорить-то? — нехотя спросил он.

— Мало ли о чем могут говорить путники, чтобы скоротать дорогу. Не будь таким молчальником, как вон тот...

И словоохотливый бхат с укоризной кивнул на шагавшего впереди плечистого молодца с черным одеялом на плече. Они давно уже растеряли попутчиков, с которыми вышли из Читтура, а с этим человеком почти все время шли рядом, рядом разжигали вечерами костры, но странный попутчик так ни разу и не обмолвился с ними даже словом, что возмущало бхата.

— Палка ему дороже разговора с бывалыми людьми! — ворчал он про себя. — Ложится спать, так кладет ее рядом — словно это молодая жена. Что, как не поучительная беседа, делает человека мудрее?

Убедившись, что на Хасана нашла грусть и что разговора с ним не получится, бхат со вздохом замолчал, а потом замурлыкал старинные стихи о Майсуре:

Наконец, путники оказались на невысоком холме, откуда открывался вид на столицу Майсура.

— Гляди, Хасан, гляди на славный город, — сказал бхат. Он опустился на колени и поклонился городу. — Мир тебе и слава, Шрирангапаттинам. Пусть вечно стоят твои стены и башни, мечети и храмы. И пусть будут крепки духом твои защитники!

Хасан с бьющимся сердцем смотрел на затянутую дымкой столицу, о которой бхат наговорил ему дорогой столько былей и небылиц.

— Пойдем скорей туда, дядя, — потянул он за рукав бхата. — Чего тут стоять?

— И то правда, — согласился бхат. — Пойдем, Хасан!

Чем ближе, тем красивее становилась майсурская столица. На фоне синих далей с невысокими холмами, в оправе светлых струй Кавери, все величественнее подымались с каменного ложа острова высокие, беленные чунамом боевые стены и прямоугольные бастионы, на фоне которых темнели четкие силуэты кокосовых пальм.

Из-за крепостных стен возносились к небу шестигранные минареты Великой мечети. Слева от них над высоким каменным пьедесталом на флагштоке реяло зеленое знамя Майсура, а правее темнели гопурамы[87] с золотыми маковками. Над крышами столицы поднимались дымки. Слышались приглушенные расстоянием голоса, гудение барабанов, пение рожков и горнов, ржание, трубный рев слонов.

Окрестности Шрирангапаттинама были полны мира и покоя. Вокруг недвижимо стояли прохладные рощи. Зеленели посадки риса. По дорогам к городу тянулось множество арб с зерном, хворостом, соломой, камнем и лесом. Молодые женщины и девушки из ближних селений со смехом и веселыми разговорами несли туда корзины кизяка, овощей и глиняные корчаги. Был базарный день...

— Порядки в городе стали теперь строгие, — рассказывала подружкам какая-то молодка. — Кизячной лепешки — и той не пронесешь в город. Все осматривают. Сердит киладар[88].

— Почему бы это? Раньше за ним такого не замечалось.

— Так ведь киладар-то теперь новый.

— А как зовут нового киладара?

— Асуд Хан. А фаудждаром сидит нынче Саэд Мухаммад. На днях назначены...

Бхат, с интересом слушавший этот разговор, пораженный, остановился на дороге.

— Ты чего, дядя? — удивился Хасан.

— Да знаешь ли ты, Хасан, кто такие Асуд Хан и Саэд Мухаммад?

Хасан промолчал — откуда ему было знать.

— Оба они — доверенные люди Типу! А это верный знак того, что Азраил вознес душу Хайдара Али на небеса. Как же так? Когда успел он помереть? Внезапное известие повергло бхата в глубокое раздумье. Шутка ли — целых двадцать лет правил Хайдар Али Майсуром. И нету его больше!

— Эх, Хайдар Али! — вздыхал бхат. — Был ты суров, а часто и жесток. Грехов на тебе — что репьев и колючек на одежде путника, который заблудился в лесу. И все-таки уважал и любил тебя народ за то, что ты невиданно возвеличил Майсур и расстелил ковер горя и уныния в домах ангрезов...

Бхат и племянник оказались, наконец, у самой Кавери. С крепостных стен на другом берегу на них грозно смотрели пушки. Отталкиваясь шестом, к ним подплыл бритоголовый, насквозь прокаленный солнцем перевозчик на круглой лодке из гнутого бамбука, обтянутого бычьей кожей.

— Перевезти?

— А сколько возьмешь?

Перевозчик заломил такую цену, что бхат ахнул:

— Да ты никак очумел? Откуда у бедняков такие деньги? Пойдем-ка вброд, Хасан!

Бхат скинул шаровары, задрал рубаху до самой бороды и, придерживая над головой посох, торбу, дхоляк и одеяла, храбро вошел в реку. За ним последовал Хасан. Перевозчик некоторое время плыл рядом, понемногу сбавляя цену, потом крепко выругался и отстал.

На острове у восточного края крепости было многолюдно. Хозяева поили распряженных быков. С треском хлопали бельем по отшлифованным камням дхоби[89], умудряясь без мыла выстирать его до необыкновенной белизны. С визгом и гиканьем нагишом скакали по серым камням ребятишки.

— А теперь, Хасан, пойдем к Бангалурским воротам, — сказал бхат. — Они тут недалеко.

У Бангалурских ворот была толчея. Молочники гнали в город буйволиц. Носильщики несли на коромыслах корзины с зеленью, орехами, фруктами и всякой снедью. Тычась друг другу под животы глупыми мордами, теснились овцы. Затевали бои молодые бараны, не подозревая о том, что вскоре попадут в казаны с рисом. Толпа с шумом напирала на стражников, которые стояли у низких сводчатых караулен.

— Живей шевелись, сторожа! Товар пропадает.

Потные и злые сипаи огрызались:

— Время военное. Пройдет чужак — Асуд Хан голову снимет.

— Проворней смотрите!

— И так не спим...

Бхат и племянник начали проталкиваться к узким и высоким Бангалурским воротам. Их запыленная одежда, страннические посохи и котомки, стертые чувяки не привлекли внимания стражей. Мало ли ходит странников по Декану. Они было увязались за арбой с ранними арбузами, надеясь скорее попасть в город, но арбу остановил высокий чернобородый сипай.

— Эй, дед! — окликнул он возницу. — Что везешь?

Старик на арбе удивился.

— Или не видишь? Арбузы.

— Вижу, не слепой. А под ними ничего нет?

— Ничего. Да ты сам погляди.

Сипай начал копаться в арбузах, интересуясь больше их размерами, чем дном арбы.

— Видно, хорош нынче урожай, — сказал он старику.

Тот рассиялся морщинами:

— Лучше и нельзя. Дождей последнее время не было...

— Хороши арбузы! — нахваливал сипай. — Особо вон тот, что наверху. Сам в рот просится.

— Может, взял бы? — дипломатично предложил старик.

— Да я не к тому...

— Ладно, бери, служивый.

С усмешкой поглядывая на бородача, старик затрясся на своей арбе дальше к воротам, а сипай отошел в сторонку, кривым ножом вспорол бок красавца арбуза и жадно принялся за еду.

Хасан успел увидеть все, что его интересовало. Он свесился с перил и заглянул в глубокий ров, плюнул на плававшую там щепку, а оказавшись в воротах, с интересом осмотрел их лепные потолки. Вдруг он вскрикнул при виде страшных, обросших длинными волосами людей, прикованных к стенам боковых галерей.

— Не бойся, не бойся, Хасан, — успокоил племянника бхат. — Это злодеи и изменники. Они крутят колеса, отчего поднимается и опускается подъемный мост. Возле них постоянно находится стража, так что не убежишь. Знай себе крути да замаливай грехи.

Пройдя через ворота, путники оказались на просторной площади, запруженной пестрой толпой. По ней гоняли босоногих, вооруженных деревянными мушкетами джаванов, на которых покрикивали наики и французы-унтеры. По левую руку от ворот все пространство было занято пушками и военными двуколками. А дальше, до самой крепостной стены, тянулись бараки. Там гремели барабаны, пели трубы.

Постукивая посохом, бхат шел по главной улице в город и рассказывал Хасану, что у Бангалурских ворот и в окрестных деревнях исстари живут кузнецы, ткачи, оружейники и прочий мастеровой люд. В центре города стоят дворцы Хайдара Али и Водеяров. А самый дальний его угол, западный, заняли богатые купцы и знатные военачальники.

Хасан видел, что дядя полон радости. Видно, любезен был его сердцу вид родного города.

По правую сторону возвышалась Великая мечеть. Вокруг ее шестигранных минаретов с золочеными шпилями вились стаи голубей. На углу возле мечети, поджав под себя ноги, на большом камне сидел худой человек с лихорадочно сверкавшими глазами и что-то говорил окружившей его толпе. Завидев бхата, он обратился к нему так, будто продолжал недавно прерванную беседу:

— Говорил я тебе — жестоко карает Аллах за безбожие. Карает он сильных, которые, вознесшись до небес, забывают о своей вере, для которых нечестивые иноверцы дороже братьев мусульман...

Бхат усмехнулся:

— Полно говорить глупости, пир Ладха. Приятен Аллаху тот, кто печется о мусульманах. Но еще любезней ему тот, кто не видит разницы между людьми, кто отважно бьется за свою страну и не сидит всю жизнь понапрасну на камне. Если бы все сидели сложа руки, то ангрезы давно бы стали хозяевами Декана...

— Гляди, настигнет и тебя кара Аллаха! — зашипел пир. — Ты тоже смолоду безбожник.

Бхат безнадежно махнул рукой:

— Говорить мудрые слова глупцу — все равно, что класть капустные листья перед козой. Аллаху, наверное, глядеть на тебя противно, хоть ты и пир.

Многие из тех людей, кто еще минуту назад с почтением слушал речи пира, не могли сдержать улыбок. Бхат проворно отошел от взбешенного святого, который готов был запустить в него своей глиняной плошкой.

— За что он озлился на тебя, дядя? — спросил Хасан.

Бхат некоторое время молча шагал вдоль веселых, чисто выбеленных домиков главной улицы. Потом заговорил:

— Мал ты еще, Хасан. Не понять тебе, в чем дело. Хайдар Али святых пиров ни в грош не ставил, а самого Ладху чуть не выгнал из города за его строптивость и глупость. Ладха много лет точил на Хайдара Али зубы и рад сейчас, что нет его больше в живых. Только чему радоваться? Ломятся в страну чужаки, а выгнать их некому. Все только и делают, что считаются — я мусульманин, а ты хинду, я сикх, а ты парс. Один Хайдар Али ни у кого не спрашивал, в какого бога веруешь. Потому-то за спиной у него был весь народ Майсура, и его как огня боялись ангрезы...

Хасан и вправду ничего не понял. Он уставился в небо, где над темными крышами, минаретами и гопурамами храмов, над раскидистыми пальмами и крепостными стенами ходили колесом и грозно гудели ярко размалеванные змеи. У иных были трещотки, иные напоминали драконов с длинными хвостами.

Шло настоящее воздушное сражение, за которым, задрав головы, с интересом следили с улицы и крыш стар и млад. Мальчишка с пучком волос на полуобритой голове был искусным бойцом. Мастерски управляя своим змеем, он подвел оклеенную дробленым стеклом нитку под змей противника и дернул ее изо всех сил. Гудевший рядом страшный рогатый змей беспомощно затрепетал в воздухе. Нитка его была перерезана. Его хозяин, мальчуган в темном ширвани[90], от обиды упал на спину и начал колотить пятками о землю, а потом кинулся с кулаками на обидчика. Началась потасовка — с шумом, криками и слезами, пока драчунов не окатил водой из бурдюка проходивший мимо водонос.

— Приди в другой раз в нашу махалла![91] — вытирая разбитый нос рукавом ширвани, вопил потерпевший вслед обидчику, который, мотая своим пучком, кинулся догонять с друзьями падающий змей. — Я брата позову, так он тебе покажет...

Хасан огляделся и чуть не заорал от страха: пропал дядя! Во весь дух припустился он вдоль улицы и бежал до тех пор, пока не увидел в толпе знакомый пестрый тюрбан.

Через полчаса бхат и Хасан уже отдыхали в тесной хижине возле самой городской стены. Бхат рассказывал набежавшей родне о том, что видел и слышал, а Хасан сидел со свеженамасленной головой у очага, смахивал с носа капельки пота и уписывал за обе щеки угощение.

— Ешь, ешь, бедный сиротка! — говорила толстая сердобольная тетка. — Заморил тебя в дороге дядя. Где ему понять, что ты еще дитя малое. Ему бы только шляться по свету да рассказывать всякие небылицы...

Бхат отвлекся на минуту от веселого разговора:

— Не сердись, сестра. И верно, исхудал Хасан. Зато возле тебя он мигом поправится...

Хозяйка была отличной стряпухой. Плов с луком и бараниной, чатни и доса у нее были такие, что язык проглотишь.

«А тетка добрая! — решил про себя Хасан. — Как моя мата-джи[92]».