Лев Майсура

Мурти подслушивает разговоры

Между тем совары, с которыми столкнулся Мурти, неторопливо шли по улицам палаточного лагеря, пока не оказались на неширокой площади, заставленной грубо сколоченными столами.

— Давайте поужинаем, — предложил Садык. — Я знаю тут одного дукандара[21]. Еда у него хорошая, и он не подмешивает к гхи[22] всякой дряни.

В этот поздний час у столов толпилось много народу. Горели фитили в плошках с жиром, и их слабое колеблющееся пламя неярко освещало то темные лица сипаев — каннадига[23] и телинга[24] под большими тюрбанами, то более светлые резкие профили соваров-мусульман. Разговор шел на местных наречиях и на дакхни[25].

Толстяк, хозяин стола, гнал прочь изможденного оборванца.

— Уходи, уходи! — размахивал он черпаком перед самым носом оборванца. — В долг больше ничего не дам. Ни щепотки риса.

— Давно не воевал, — оправдывался оборванец. — Да и не везло мне последнее время...

— Иди с богом! Уплатишь долг, так милости просим. А сейчас нет тебе ничего!

Служилые люди кто с усмешкой, кто с сочувствием смотрели на оборванца, который, глотая слюну, нехотя пятился в темноту.

— Вот она бедняцкая доля! — бормотал он. — Вечно в долгах. И нет никому дела до того, что пал конь, а тебя самого проткнули пикой...

Садык и его товарищи положили на стол по медной монете, и хозяин, расстелив перед каждым сшитые пальмовые листья, стал накладывать черпаком вареный рис и густо наперченное варево из гороха. Совары принялись за еду, прислушиваясь к общему разговору.

— Мы вчера пришли из-под Мадраса. Наш командир хотел видеть Хайдара Али, а к нему не пускают. Говорят — дел у него много, диктует приказы своим мунши, толкует с иностранными вакилями[26]...

— Это верно. Последнее время его не видать. А как дела под Мадрасом?

— Хороши дела! Ангрезы из крепости нос высунуть боятся. В городе есть нечего, падает скот. Говорят, вот-вот разразится моровая язва. Наваб Мухаммад Али совсем перестал платить своим людям, и они с семьями бегут в Майсур. Знают, что у Хайдара Али не придется голодать.

Вокруг стола заговорили наперебой:

— Что верно, то верно!

— Иначе не собрались бы под его знамена со всего Декана лучшие конники...

— Мне тоже довелось служить навабу Мухаммаду Али, — сказал один из соваров. — Так сбежал от него. Голодом заморил, окаянный! Отдал весь Карнатик на разграбление ангрезам. Пошли ему Аллах скорую смерть!..

Из темноты к говорящим придвинулся приземистый пожилой человек в огромной пестрой чалме, с торбой за плечом и дхоляком-барабаном у пояса.

— Э, джаван![27] — нараспев сказал он. — Следует ли поминать поганое имя Мухаммада Али вместе с именем Аллаха? Наваб для Декана хуже, чем болезнь для человека. Не видать навабу райских садов после смерти. Фереште — небесные ангелы не будут о нем плакать и вытирать слезы белыми рукавами. Сам шайтан запряжет наваба в арбу и будет на нем кататься по аду за все его прегрешения...

Кругом засмеялись. Было видно, что многие знают этого седоволосого человека с опаленным солнцем морщинистым лицом.

— Бхат![28] — улыбнулся старший из соваров. — Ты ли это? Может, опять надумал служить Хайдару Али? Помню — весело было ходить в бой под твои песни. И сам ты, видит Аллах, был неплохим воином.

— Нет, Хамид-сааб! — замотал головой бхат. — Стар я уже. Живу тем, что рассказываю молодым о былых подвигах, о славе предков... Куда уж мне теперь...

— Так ведь и это немало. Откуда ты?

— От сестры. Умерла, бедная — как убили ее мужа, десятника Хайдара Али.

— Стало быть, один ты теперь, как перст.

— Э нет! Есть у меня еще одна сестра в Шрирангапаттинаме. А потом, гляди-ка! — и бхат подтолкнул к столу мальчика лет десяти, в широкой красной рубахе. — Вот прихватил с собой сироту-племянника. Хочет служить Хайдару Али. Хайдар Али знает куда идти, а следовать за тем, кто знает дорогу, — все равно, что есть сладкий сахар. Верно, Хасан?

— Верно, дядя, — застенчиво, глядя в сторону, отвечал Хасан.

Кругом раздались одобрительные возгласы, и множество рук принялось ласково хлопать по плечам и спине Хасана, который переминался с ноги на ногу, смущенный общим вниманием.

— Молодец, Хасан!

— Из твоего Хасана выйдет славный совар, бхат!

Бхат сказал, улыбаясь:

— Отец Хасана был славным десятником. Не отстанет от него и Хасан. Взять хотя бы Типу — в чем он отстал от Хайдара Али? Да ни в чем!

Разговор пошел о Типу — наследнике Хайдара Али.

— Типу — храбрец!

— Кто о нем не слыхал в Декане!

Бхат, лихо подкрутив усы, вступил в разговор и мигом завладел общим вниманием.

— Я вижу — тут все больше зеленая молодежь. Откуда вам знать о Типу? А я видел его в бою, и в походе, и на отдыхе. Жаль, дела у меня, а то бы рассказал вам об одной охоте Типу...

— Что ты, бхат! — взмолился Садык. — Какие могут быть дела ночью? Рассказывай свою историю!

— Ну ладно, так и быть, — сдался бхат. — Случилось это, братья, лет десять назад, когда Типу только что встретил свою двадцатую весну. Отправился он с одним франком[29] охотиться на тигров. Франк был отважным человеком, а смутился душой, когда раненый тигр с ревом выскочил из-за деревьев. Франк было прицелился, но Типу вырвал у него мушкет и закинул в кусты. Глаза у Типу горели не хуже, чем у самого тигра, который бежал прямо на них. «В сабли его!» — крикнул он. И оба храбреца кинулись навстречу могучему зверю и изрубили его в куски. Вот каков Типу!

Громкие возгласы заглушили слова рассказчика:

— Храбрец!

— За таким — в огонь и в воду!

— Недаром прозвал его народ Львом Майсура!

Бхат заложил за щеку большую порцию бетеля.

— А храбрецом Типу прослыл еще в ту пору, когда был мальчиком с блестящими от любопытства глазами, — продолжал он. — Однажды Хайдар Али, да славится его имя, взял Типу с собой на Малабар. Звезда Хайдара Али тогда восходила в зенит. Он завоевывал Малабар и жестоко бился с тамошними раджами и махараджами. В самый разгар той войны майсурцы напали на Балам[30]. Махараджа Балама был разбит, но сдаться отказался. И кто знает, чем бы кончилось дело, не вмешайся Типу. В свои пятнадцать лет он проявил военную мудрость и отвагу, присущие только поседевшим в битвах полководцам. Узнав от джасусов, где укрылся с семьей и казной махараджа, Типу с тремя тысячами сипаев прошел сквозь дремучие леса и болота в горы к его тайному убежищу. Многие из слуг махараджи полегли в битве, остальные сдались. Махараджа пал духом и сложил оружие. Следом за ним сдались и остальные вожди Малабара.

Воины вокруг столов не дыша слушали рассказ бхата, представляя себе, как Типу штурмует горное гнездо владыки Балама.

— Когда Хайдар Али узнал о подвиге сына, радости его не было конца, — заканчивал свой рассказ бхат. — Он встретил юного героя с великими почестями и назначил его начальником над двумя сотнями всадников своей личной гвардии...

— Прости, бхат-сахиб, — несмело сказал один совар, такой молодой, что через его редкую бородку просвечивала нежная смуглая кожа. — Правда ли, что Типу еще и ученый человек?

— Ну конечно! — подхватил бхат. — Когда наследнику исполнилось четыре года, четыре месяца и четыре дня, его, как водится, засадили за Коран. А потом искусный полководец Гази Хан научил его верховой езде и сабельной рубке, научил командовать войсками. От других учителей Типу постиг многие полезные науки и был так старателен и прилежен, что даже вызвал неудовольствие отца. Однажды он, высунув от усердия язык, переписывал какую-то персидскую касыду[31]. Хайдар Али увидел это и спросил: «Зачем ты так стараешься над ней?» «Хочу стать великим ученым», — ответил Типу. Наваб нахмурился и сказал: «Сын мой! Нашему государству меч нужнее пера!» Только напрасно хмурился Хайдар Али. Типу стал великим воином, и многие победы Майсура связаны с его именем.

Хамид, старший из соваров, уже кончивший ужинать, заметил:

— Об этом знает в Майсуре и стар и млад. Три года назад Типу разбил полковника Бейли с его четырьмя тысячами белых солдат и сипаев, а совсем недавно — полковника Брайтуэйта. Приехали эти полковники за деньгами и славой, а попали в плен.

— И поделом! Не зарься на чужое добро! — воскликнул Садык. — Типу сейчас на Малабаре. Задает там ангрезам жару!

Бхат закинул за плечо свою торбу и поклонился всем:

— Спасибо, братья! Пора нам с Хасаном искать местечко для ночлега. Мне-то все равно где спать, а Хасану подавай мягкую подстилку.

Хамид предложил:

— Пойдем к нам. Переночуешь, а заодно и расскажешь, что творится на белом свете. Наверное, полмира обегал.

— Вот и нашелся нам ночлег, Хасан! — обрадовался бхат. — Свет не без добрых людей.

Сидевшие у стола дружно распрощались с бхатом и соварами.

Мурти ужинал по соседству, внимательно прислушиваясь к разговорам. Когда бхат ушел, он расплатился с хозяином стола, который начал уже собирать в короб свою нехитрую утварь. Пора было возвращаться к палатке купца Шетти.

Вступала в свои права ночь. Улеглись спать совары и сипаи. Запахнув полы палаток и выставив наружу сторожей, чутко дремали рядом со своими товарами купцы. Угомонились горластые лотошники. Слышнее стали протяжные окрики на дальних сторожевых постах.

Осторожно ступая босыми ногами по крупному песку, Мурти медленно шел по затихшему лагерю мимо темных палаток, неподвижных фигур у костров, мимо бесчисленных арб и дремлющих быков. Недалеко от палатки Шетти, из дерюжного шалашика, в котором ночевали аробщики, до него донеслись тихие голоса. Словно здесь продолжался разговор, который шел недалеко у стола дукандара. Говорили двое на каннада — исконном языке жителей Майсура.

— ...Извоз дело нелегкое, но терпимое. До Хайдара Али, я помню, носа из деревни было не высунуть: всюду воры, грабители. Поедет пахарь в город, — так этому палаяккару[32] плати, тому плати. Иной раз отнимут у бедняги товары и быков, а самого до смерти изобьют. И пожаловаться некому.

— Что правда, то правда, брат Паркаш! — вздыхал невидимый собеседник. — Совсем забыла Лакшми[33] о нашем брате-крестьянине.

— Вот-вот! При Хайдаре Али стало вроде бы полегче. Палаяккаров сейчас и не видно. Показал им Хайдар Али! Раньше в майсурских деревнях что ни год — то голодный бунт. Подвесят крестьяне на окранне деревни плуг к баньяну — и в леса. Мочи нет! А Хайдар Али такого не допускает. Велит всем гаудам[34] чинить плотины, чистить каналы. А кто ослушается — вызывает в Шрирангапаттинам и велит при всем честном народе сечь на площади кнутом...

— Верно, брат Паркаш! Наш гауда не разбойничает как бывало. Побаивается.

— А потом — хоть сам они мусульманин, а нас — хинду в обиду не дает, — продолжал Паркаш. — Я помню, было дело в Шрирангапаттинаме. Прибежал как-то к Хайдару Али пир[35] Ладха. Жалуется, что хинду избили на базаре мусульманина. Хайдар Али разобрался — мусульмане виноваты. Так ведь отказался взять сторону пира Ладхи. Тот грозится: «Уйду из города!» А Хайдар Али ему: «Ну и ступай на все четыре стороны!» Пир Ладха говорит тогда: «Сам мусульманин, а мусульман в обиду даешь?» Хайдар Али ему в ответ: «А кто тебе сказал, что в Майсуре мусульманское правительство?» Так и ушел пир Ладха ни с чем.

— Неужто правда, брат Паркаш?

— Спроси любого в городе. Не помнишь разве — брахманы Пурнайя, Аянгары, Кишан Рао, раджа Канкери — самые доверенные его люди. А в Бангалуре сидит фауджадаром хинду Шитаб Рао.

— А ведь и правда! Как это я раньше не подумал.

— В Шрирангапаттинаме у самого его дворца три наших храма стоят, и ничего — Аллаху молиться они ему не мешают...

Пригнув голову, Мурти вслушивался в разговор крестьян, пока он не сменился зевками и молитвами в честь святого Ранги — покровителя Шрирангапаттинама.

«Небось возликует махарани, узнав о смертельной болезни Хайдара Али, — размышлял Мурти по пути к палатке купца. — Экая жалость, что кто-то другой сообщит ей об этом! А принеси я вместе с добрыми вестями из Мадраса еще и новость о болезни наваба, так махарани наградила бы меня вдвое. Когда она рада, так всегда щедрее. Завтра чуть свет пойду в Шрирангапаттинам. О том, что я слышал сейчас, — ни слова! Иначе разгневается махарани и не видать мне награды...»