Нас ленинская партия вела... Воспоминания

Новые аресты

Жарким было лето 1909 года. На небе ни тучки, ни облачка. Раскалённое солнце сменяла красная луна. И вечером не чувствовалось прохлады. Земля дышала зноем и обдавала жаром. Недалеко от финской границы горели торфяные болота, в воздухе носился горьковатый запах дыма.

Нам, подпольщикам, работать было трудно. Реакция свирепствовала, аресты следовали один за другим, каждый член нашего комитета, остававшийся на свободе, вынужден был управляться за двоих, за троих. Вместо разгромленных типографий создавались новые. Одну из них мы решили организовать за городом. Чтобы раздобыть шрифты, я устроилась подёнщицей в крупной типографии. Хозяин её строго следил за рабочими, не отставали от него и мастера. В проходной всех обыскивали. Но мы всё-таки обманывали их. Я надевала юбку в частую сборочку, к поясу пришивала холщовые мешочки. Женщин сторожа не обыскивали, один попробовал, но его так обругали, что он сразу же отказался от своей попытки.

Однажды, убирая наборный цех, я «нечаянно» сбросила часть свёрстанного набора на пол, чтобы затем пополнить карманчики своего пояса. Нагнувшись, я увидела сапоги стоявшего надо мной мастера. Он потребовал, чтобы я немедленно убиралась вон.

— И скажи спасибо, что не позвал полицию, — бросил он вслед.

Моё место занял мальчик Шурик. Его старший брат, опытный наборщик, заболел туберкулёзом, рабочие упросили хозяина взять Шурика в услужение. Мальчик наведывался в наборный цех в обеденные перерывы. Затем когда мастер посылал его за водкой или когда он бегал за булочками и молоком для корректоров, то направлялся не через проходную, где можно было наткнуться на городового, а через парадный ход, где дремал швейцар. Я поджидала Шурика у Сампсониевского моста, у остановки конки, чтобы при случае легче было улизнуть от шпика. Там Шурик выворачивал кармашки, передавал мне наборный шрифт.

Но однажды, когда Шурик выходил из типографии, карман его прорвался, шрифт рассыпался. Шурик успел скрыться. Набежали городовые. После этого строгости в типографии усилились. Шурик не смог больше выносить шрифт.

Не меньшую изобретательность приходилось проявлять нам, чтобы обеспечить подпольную типографию бумагой. Я была достаточно высокой, худощавой женщиной. Помню, обмотали меня бумагой, дали адрес, куда её везти.

Доехала дачным поездом до маленькой станции. Пять вёрст шла то лесом, то полем. Было очень жарко, я едва передвигала ноги, таща на себе тяжёлый груз. Еле дошла до пропылённого дачного домика с покривившейся трубой и облезлыми наличниками. На пороге меня встретила «хозяйка», напоила холодным молоком из погребка. Голова у меня закружилась, затошнило, я села на лавку и... очнулась, когда хозяйка расстегнула воротник глухого платья, растёрла нашатырным спиртом шею, виски, поднесла ватку к носу.

— Сомлела, бедняжка. Давайте скорее освобожу от тяжёлой ноши. Счастье ваше, что всё приключилось здесь, а не на дороге. Разве можно по стольку таскать? Добрый пуд наворотила...

Меня отправили спать в прохладную баньку. После отдыха пришла в типографию. Там работали два человека: печатник Петрович и наборщик Володя. Они жили отшельниками, были рады моему приходу и приветам, которые я им привезла из города.

Я старалась быть очень осторожной. Но всё же меня арестовали в третий раз, причём прямо на столичной улице. Здесь же, рядом, находилась тюремная карета, всё было предусмотрено. И шпик, который выслеживал меня, находился тут же. Я попыталась нырнуть в ворота, но у ворот стоял дворник.

Жила я тогда в приличной квартире на Второй линии Васильевского острова. Казалось, конспирация была надёжной. Правда, ко мне иногда наведывался сосед-студент. Он часто пытался заговаривать со мной. Я видела, как один раз от него вышел околоточный надзиратель. Однажды я застала студента в моей комнате, он рылся в книгах. Извинился: мол, хотел что-нибудь взять для чтения...

Обычно после ареста доставляли в участок, потом, установив личность и проведя первые допросы, везли в тюрьму. А меня сразу привезли в «Кресты». Там был уже приготовлен пакет с печатью.

— Фамилия? Имя? Отчество? — начал дежурный офицер.

Я спросила:

— Разве вы не знаете, кого арестовали?

На вопросы отвечать я отказалась, потребовала объяснения, на каком основании схватили меня на улице и приволокли в «Кресты». В моей сумочке лежал вполне приличный паспорт на имя Гейны Гейновны Генрих.

Но офицер меня узнал:

— Мне посчастливилось уже встречать вас. Только тогда вы имели документ на имя мещанки Волгиной... А ещё раньше, в Одессе, вы подвизались под кличками Новорыбная, Ванька и Стриженая, хотя у вас прекрасные косы. Клички в подполье частенько строятся на парадоксах... И ещё кличка у вас Акушерка, а также Волевая.

Я была поражена осведомлённостью этого жандарма. Значит, в комитете провокатор, думала я. Кто же, кто?

— У вас есть возможность облегчить собственную участь, — продолжал между тем офицер. — Дать откровенные показания.

— Что?! — возмутилась я. — Да как вы смеете?!

— Можете не продолжать, — усмехнулся офицер. — За долгую службу в охранном отделении я знаю только один способ заставить таких, как вы, потерять власть над собой — предложить дать откровенные показания. Я не ждал показаний, а предложил по долгу службы...

Да, предстояла битва с умным и сильным врагом. Подумала: что ж, не в первый раз...

Я упорно отрицала свою вину. Меня посадили в карцер. На пять суток. Это была квадратная клетушка с маленьким зарешеченным окошком, до которого невозможно дотянуться. Снаружи, за матовым стеклом, была натянута сетка для защиты от голубей: кому-то пришло на ум, что заключённые могут пользоваться голубиной почтой. В углу — кровать из железных полос, без матраца. Сесть на неё было нельзя — железо обжигало холодом. На стенах — ледяной мох, на полу — вода. По тюрьме ходили слухи, что из карцера вычерпывают после дождя по двадцать тазов воды.

Приведший меня в карцер старший надзиратель взгромоздился на кровать, задвинул железные ставни. Наступила чернота, лишь из коридорчика пробивалась полоска света.

Пять суток... Жандармы-тюремщики не имели права держать меня в карцере — ведь им было известно, что у меня туберкулёз...

Потуже завернулась в халат. Дрожала от холода и сырости. И раньше сиживала я в карцерах, но в таком — впервые.

Стала барабанить в дверь — никто не откликался. Что же делать? Я замерзала... Вода по щиколотки. Сняла ботинки, положила на кровать, стянула бушлат, подстелила. Кое-как взобралась на кровать, чтобы спасти ноги. И стала читать стихи. Мысли заняты, и время проходит.

Уж не знаю, как выдержала этот карцер, наверно была двужильная. Потом меня перевели в камеру. Там днём и ночью горел электрический свет, ночью — синий. Спать полагалось лицом к двери. Я легла не по правилу — и вспыхнул яркий белый свет. Потом синий, потом опять белый... Надзиратель явно издевался. Тогда я нажала на звонок и не отрывала руки до тех пор, пока надзиратель не оставил меня в покое. Я сохраняла самообладание, терпела всё. Из зуба гребёнки изготовила иглу: при обыске уцелела булавка, ею, раскалив на свече, я сделала дырочку. Нитки вытянула из пальто, которое мне приносили для прогулок, стала латать свой жалкий скарб.

Вскоре поместили меня в большую круглую камеру. Там тринадцать коек размещались по стене, посередине стоял стол, вокруг него — тринадцать табуреток. Всё здесь было до такой степени грязным, что трудно себе представить. Матрацы, набитые соломой, были промочены, выпачканы и кишмя кишели насекомыми. В камере этой до нас находились уголовники, и они, будто бы назло тюремщикам, грязнили матрацы. Прикрыть грязь было нечем, лечь на неё не хватало духа. Вместо постельных принадлежностей мы расстелили плащи, пальто, спали, не раздеваясь. Меня водворили сюда за упорство на следствии.

Мы шумели, требовали старшего, грозили голодовкой, собирались писать прокурору — ничего не помогало.

По ночам возили нас по одной на допрос в жандармское управление.

— Нам всё известно из достоверных источников, можем обойтись и без ваших показаний, хватит материала, чтобы судить вас по всей строгости, — похлопывая рукой по толстой папке, напирал следователь.

— Тогда судите, зачем же вызываете, — отвечала я.

— А вы должны подтвердить...

То-то и оно! Как ни бился со мной следователь, я молчала. Чертыхаясь, он приказывал отправить меня обратно в тюрьму.

Не могло быть ничего тягостнее, чем попасть за тюремную решётку, оказаться в вынужденном бездействии в то время, когда революционное настроение в стране крепло с каждым днём, когда кругом разгоралась борьба.

Шли недели. Мы ожидали решения своей судьбы. Скорее бы! Нас не пугало, даже если бы вынесли приговор о высылке в Сибирь на поселение. Пусть только выпустят из этой проклятой тюрьмы! Найдём способ, убежим из ссылки.

Товарищи не забывали меня. Одна подпольщица приходила на свидания под видом моей сестры. Свидания, как обычно, в тюрьмах проходили так: заключённые становились к одной решётке, пришедшие на свидание — к другой, между нами ходил тюремщик. Пускали к решёткам сразу по десятку человек, все перекликались, шум получался невообразимый, трудно было что-нибудь понять. Всё же удавалось кое-что узнать и передать. Иногда в сдобной булочке находила я записку на папиросной бумаге, свёрнутой в шарик. Она была испещрена маленькими буковками.

Видя, как я худею и кашляю — у меня с лёгкими было неважно, как и у погибшего брата, — товарищи добились через знакомых юристов, чтобы меня определили в тюремную больницу. Тут за некоторую мзду я получала нетюремные обеды. Сочувствовавшие мне няньки помогали связаться с «волей». Вообще мне показалось, что я в раю. Как всё в мире относительно! Однако тюрьма есть тюрьма. По воскресеньям нас заставляли молиться богу, это уж совсем было ни к чему, и на приказание идти в молельню я отвечала:

— Бога, пожалуйста, берите себе...

Мечтала вырваться из тюремной больницы на свободу, но лишь только здоровье моё чуточку улучшилось, меня снова перевели в камеру...

Так в разных тюрьмах Петербурга я просидела с лета 1909 года до марта 1911 года. Жандармам хотелось создать против меня «дело». Видно, оно не получалось, хотя на следствии уже упоминали Одессу.

Сидела я и в Литовском замке, сначала в одиночке, потом в общей камере, вместе с уголовницами. Теперь уже, если товарищам удавалось передать для меня посылку, её содержимое тут же расхватывали. Я съедала свою долю. Зато, если что-нибудь раздобывали уголовницы, они меня не обходили. А тюремной «баланды» мне давали они больше — в награду за то, что я рассказывала им интересные истории. Очень уж эти обиженные и отверженные обществом люди любили слушать мои рассказы.

Но однажды я узнала о страшной трагедии. В нашу камеру посадили женщину, арестованную в Кронштадте. Она рассказала о расправе царского правительства, учинённой над участниками Свеаборгского восстания, показала листовку, которую тайно привезла с собой. В ней сообщалось о жестокой расправе с восставшими моряками. Перед расстрелом палачи связали всех осуждённых матросов канатом, как бы нанизав их на него. Расстрел был варварским. В листовке приводился рассказ солдата, одного из тех, которых для острастки пригнали смотреть на казнь невинных: «Те, которых не коснулись пули, рвались в стороны, но тщетно, так как были крепко привязаны... Стрелкам было выдано только по два патрона. Офицер, командовавший ротой, приказал выпустить по второй, последней пуле. Но стрелки, растерявшись, целились плохо, стреляли наугад. Когда, казалось, всё было кончено, замерли стоны и крики, привстала окровавленная фигура и слабым голосом говорит: „Братцы! Да как же я-то?.. Я ведь жив!“»

Я была потрясена прочитанным. Забыла об осторожности. И тут незаметно подкралась надзирательница, вырвала из моих рук страшный листок. Слишком уж переживала я, читая его, слёзы наворачивались на глаза... Меня снова отправили в карцер...

Тогда же арестовали около трёх тысяч моряков, многие из них сидели в том же Литовском замке, и я слышала лившуюся откуда-то сверху песню:

...После долгих допросов меня перевели в предварилку, затем в пересыльную тюрьму. Выпустили в один из мартовских дней 1911 года, взяв подписку, что я немедленно выеду на родину под надзор полиции.