Нас ленинская партия вела... Воспоминания

В московском округе

Секретарь Московского комитета партии Василий Матвеевич Лихачёв расспросил меня о прежней работе и сказал:

— Найдите Надежду Николаевну Колесникову, секретаря окружкома. Она рядом с нами, в Леонтьевском переулке. Я обещал ей выделить несколько человек. Поработаете пока в окружкоме. Согласны?

— Почему вы спрашиваете? — удивилась я.

— Да так... Надо ездить по районам... Многие товарищи хотят быть только в Москве.

— А дисциплина? — вырвалось у меня.

Конечно, мне бы тоже хотелось поработать с московскими рабочими, но я считала, что от партийного поручения большевик не может отказываться, принимала его как директиву и немедленно приступала к исполнению.

Колесникова обрадовалась:

— Вот и хорошо. Поможешь нам здесь, потом поедешь в Богородск (ныне Ногинск). Там нет ни одного нашего организатора, в Совете и завкоме засели меньшевики, эсеры, они нас встречают в штыки. Придётся повоевать.

Окружком занимал одну-единственную большую комнату, дверь которой выходила в длинный тесноватый зал. Во множестве других комнат этого здания размещались разные общественные организации. Здесь же продавали и раздавали литературу: газеты, брошюры, листовки. В те дни у газетчиков трудно было достать большевистские издания, и за ними приходили сюда от всех заводов и казарм.

В окружкоме работали Колесникова, Цецилия Самойловна Бобровская, ставшая впоследствии секретарём окружкома, товарищ Георгиева, выполнявшая всю техническую работу с помощью молодого паренька М. Дугачева (погиб во время Великой Отечественной войны). В уезды выезжали инструкторы Н. Н. Овсянников, Н. Л. Мещеряков и я. Очень помогали окружкому также товарищи М. С. Николаев, А. С. Ведерников, Я. Д. Зевин (последний был зверски убит англичанами в числе 26 бакинских комиссаров).

Нас было совсем немного, но мы жили и работали сплочённым коллективом, одной дружной семьёй. Именно эта большевистская сплочённость, воспитанная годами нелегальной борьбы, была нашим огромным завоеванием. Окружком служил как бы местом явки. Здесь постоянно, с утра до вечера, находился секретарь или его заместитель, сюда приходили представители уездных комитетов, фабричных ячеек, рассказывали о делах на предприятиях, в деревнях, о борьбе с меньшевиками и эсерами, просили разъяснений по вопросам текущей политики, требовали докладчиков, литературы.

В комитете за отдельным столом сидел технический работник, с помощью которого секретарь выдавал литературу, наводил разные справки. Третий стол занимал член бюро окружкома, а четвёртый — секретарь железнодорожной организации. Окружком существовал легально, был открыт для всех посетителей. Легально выходили газеты и выступали партийные агитаторы, но нам всё казалось, что мы находимся в подполье. Мы только-только начинали привыкать к изменившимся условиям работы, овладевать новыми её формами.

Секретарь окружкома рекомендовал докладчиков и сам подбирал их. А это — трудное дело. Опытных кадров у нас было не так уж много, а докладчик-большевик должен быть не только политически грамотным и хорошим оратором, но и активным борцом — ведь ему приходилось вступать в бой с нашими противниками — меньшевиками и эсерами.

Разъезды по районам занимали массу времени. Не раз приходилось ночевать на каком-нибудь предприятии или в деревне, где подстерегали враги. Они пытались причинить большевикам неприятности, грозили убийством.

Своим разъездным агентам окружком давал деньги только на железнодорожные билеты, и у нас часто было нечем заплатить за ночлег, за лошадей или обед. Правда, когда мы выезжали на фабрики, местные товарищи, как правило, встречали нас на станции (порой им давали для этого фабричных лошадей), помещали в домах для приезжих, кормили за счёт фондов, которые до революции тратились на развлечения администрации. Члены ячеек охотно брали приезжих агитаторов домой на ночёвку — очень уж хотелось первыми узнать столичные новости. Но не всегда встречи были такими тёплыми, иногда приходилось идти от станции несколько километров пешком...

Возвращаясь в Москву, мы обязательно отчитывались на бюро окружкома о поездке. В обсуждении мог участвовать всякий, даже случайно присутствовавший на заседании товарищ с места, он тоже имел право высказаться по затронутому вопросу.

В первые месяцы семнадцатого года приходилось завоёвывать массы на сторону большевистской партии.

В конце мая меня послали в подмосковный городок Богородск. Руководители городского Совета, меньшевики и эсеры, стали навязывать мне тему доклада на пленуме: «Влияние русской революции на Европу».

— Про Европу могу потом рассказать, а пока в вашем Богородске ещё есть множество неотложных дел, — возражала я, но переспорить их было невозможно.

«Вы хотите отвлечь массы от насущных задач русской революции? Не очень-то хитро действуете, господа меньшевики. Ладно...» — подумала я и согласилась с названием доклада. Но сделала его в духе... Апрельских тезисов Ленина. Меньшевики крутились и так и этак, а прервать доклад не посмели. Кое-что рассказала я и о Европе, а больше всего говорила о том, как от буржуазно-демократической революции перейти к социалистической, как превратить Советы в подлинно революционные органы власти.

Ведущим предприятием Богородского уезда была Глуховская мануфактура.

В тридцатых годах прошлого века Савва Морозов открыл в Богородске, у реки Клязьмы, маленькую отбельно-красильную фабрику и раздаточную при ней. По избам на ручных станках бабы пряли пряжу. Морозов скупал эту пряжу и отдавал ткачам-мастерам. От Саввы фабрика перешла к Захару. Тот нажился и построил механическую ткацкую и прядильную фабрики. Ткачи и прядильщики задыхались от хлопковой пыли. Работали здесь и дети, разнося корзины с пряжей, со шпулями. В те годы по Глуховке ходило горькое присловье: «День не едим, два не едим, немного погодим и снова не едим...»

Товарищи надоумили меня захватить с собой в поездку один из номеров газеты «Искра» за 1901 год. В ней была статья известного рабочего корреспондента «Искры» Ивана Бабушкина про Глуховку. В статье говорилось:

«Есть ещё в России такие рабочие центры, куда прямые пути для социализма затруднены, где культурная жизнь искусственно и усиленно задавливается. Там рабочие живут безо всяких культурных потребностей, и для их развлечения достаточна одна водка, продаваемая хозяином (теперь казённая монополька), да балалаечник или плясун из рабочих. Такие места напоминают стоячую воду в небольшом озере, где вода цветёт и цвет садится на дно, образуя вязкую грязь, которая втягивает в себя всё, что на неё попадёт. К такой категории можно причислить и Глуховскую мануфактуру...»

Как пригодились мне эти сведения и заметка Бабушкина в первый же день моего пребывания на фабрике!

Обстановка в Богородске оказалась действительно сложной. Председателем Совета в первые месяцы после Февральской революции был центрист, примиренец. На самой фабрике меньшевики тоже имели большое влияние.

Помещение, в котором мне предстояло выступить, было набито людьми до отказа. Я видела перед собой море голов, главным образом женщин. Угрюмые лица носили следы нужды и страданий. Председатель фабкома профсоюза, в глазах которого я прочла враждебность, проговорил:

— Тут приехала некая Людвинская от большевистского комитета, просит слово для доклада...

И сразу взревело несколько голосов:

— Дать слово!

— Не давать! Хватит, наслушались! Пущай наши скажут! Верните её туда, откуда приехала!

— Нечего слушать большевичку! Утопить её в речке, и весь сказ! — Ко мне тянулись руки из толпы отнюдь не для пожатия и приветствия, они порывались стащить меня с трибуны, вышвырнуть из помещения, да ещё, может быть, поколотить по дороге... Неважно я чувствовала себя среди разбушевавшейся толпы. Но старалась держаться спокойно, будто всё это меня и не касалось.

На трибуну вскочил местный большевик, поднял руку:

— Так нельзя, товарищи, — обратился он к женщинам и к бородатым мастерам, сидевшим важно и обособленно. — Товарищ до нас приехала рассказать про Ленина, про то, как он старается помочь нам, а вы...

Услышав «про Ленина», собрание притихло.

— Дайте ж ей говорить! — решил председатель фабкома, и его послушались.

— Вот у меня номер газеты «Искра», который выпустил товарищ Ленин шестнадцать лет назад, — начала я. — Тут помещена заметка про Глуховку... — прочитав заметку Бабушкина, я спросила: — И что же изменилось с той поры? Из-за проклятой войны стало ещё хуже. А что надо сделать, чтобы пришли перемены? Партия большевиков, товарищ Ленин указывают прямой и ясный путь...

Меньшевики пытались снова поднять шум. Но на них зашикали. Полтора часа длился мой доклад. Все напряжённо слушали, а потом бурно аплодировали. Когда кончился доклад, председатель фабкома всюду ходил за мной, с готовностью выполняя все мои просьбы. Он извинялся за ту «встречу», которую мне устроили местные меньшевики.

После собрания остались члены немногочисленной ячейки большевиков. Они были возбуждены, как будто победили в битве.

— Вот если бы почаще приезжали к нам такие ораторы... Нету помощи из окружкома, — жаловались они, а один предложил:

— Послушайте, Татьяна Фёдоровна, оставайтесь-ка у нас, хоть на время... Скажем, секретарём, а?

— Верно! Это дело! — поддержали остальные. И тут же дружно проголосовали за нового секретаря ячейки.

Что мне было делать? Я не посмела отказаться. Старые работницы подходили ко мне, спрашивали:

— Это правда, что вы остаётесь у нас?

А я тем временем созвонилась с секретарём окружкома и сообщила о внезапном решении ячейки. Мне посоветовали остаться там.

— Раз так, поддержим вас, ещё как поддержим, — говорили работницы.

Так я осталась с глуховцами. Вместе с ними боролась против меньшевиков. Сначала на фабрике, потом в Совете и в думе.

Не раз большевистская ячейка выводила глуховцев на демонстрации и митинги протеста против антинародной политики правительства Керенского.

Директор фабрики пытался вредить нам. Я ходила к уездному комиссару, требовала ареста директора. Комиссар не разрешил. В этом не было ничего странного — ведь он был поставлен Временным правительством. Фабричная администрация чувствовала поддержку Временного правительства и временных правлений, заменивших городские думы, земельные управы. Все они надеялись, что большевики скоро будут раздавлены.

А народ в Глуховке был за нас. По моей просьбе окружком присылал на фабрику товарищей с докладами, часто приезжал к нам бывший член Государственной думы, впоследствии член ЦКК Муранов.

Я пригласила на Глуховскую мануфактуру и Инессу Арманд. Она охотно согласилась и приехала, как всегда, красивая и очень элегантная. Доклад её был блестящим, он очень понравился работницам. Ей шумно аплодировали. После её выступления к нам подходили рабочие и говорили, что они никак не ожидали именно такого выступления, они были уверены, что к ним приехала какая-то буржуазная дама...

Забегая немного вперёд, скажу, что в тяжёлое для глуховцев время, весной двадцатого года, когда мужчины были на фронте, а работали почти одни женщины, они выбрали девять делегатов, направили их к Ленину. Владимир Ильич принял их 1 марта. Они доложили о тяжёлом продовольственном положении на фабрике, просили приравнять паёк Глуховской мануфактуры к пайку рабочих Москвы.

Ленин на бланке Председателя Совнаркома изложил суть вопросов, волновавших работниц. И написал членам коллегии Наркомпрода: нельзя ли экстренным порядком оказать продовольственную помощь?

Помощь была оказана. Через три с половиной года глуховцы снарядили новую делегацию к Ленину, чтобы отчитаться перед дорогим Ильичём и пожелать ему скорейшего выздоровления. Делегация передала Владимиру Ильичу тёплое письмо глуховцев и саженцы вишни, чтобы их высадили под окнами его комнаты.