Нас ленинская партия вела... Воспоминания

В Париже

Какое значение для нас, подпольщиков, имела одежда, я ещё раз услышала из уст Надежды Константиновны Крупской. По её словам, Ленин не любил шума большого города, он говорил, что Париж живёт «толкотливо». Но, оказавшись в тогдашней столице мира, Владимир Ильич быстро приспособился к ритму парижской жизни. По внешнему виду он не был похож на русского интеллигента, а выглядел как средний парижанин — в котелке, узком пальто с бархатным воротником, тросточкой.

Позже я узнала, что революционер писатель Иван Фёдорович Попов, увидев Ленина на одной из парижских улиц, сказал ему:

— На кого вы похожи? Вы же типичный французский коммивояжёр.

— Нет, в самом деле? И не выделяюсь в толпе? Так это же замечательно! Просто великолепно! — обрадовался Владимир Ильич.

Каждый из нас заботился о том, чтобы не быть заметным в толпе, не остановить на себе взгляд шпика.

Итак, вместо родного местечка Тальное я очутилась на шумном вокзале Парижа. Куда идти? Провожающий снабдил меня адресом одного товарища, столяра, ставшего революционером. Когда-то он тоже вынужден был покинуть родину, а сейчас работал на одной из фабрик Парижа. Столяр не был предупреждён о моём приезде. Пробираясь нелегально, по подложному паспорту, я не могла с границы или с пути дать телеграммы, да ещё незнакомому человеку, чтобы встретил на вокзале. Значит, нужно добираться самой.

Париж встретил меня неприветливо. Дождь, туман. Французский язык я знала плохо. В петербургских тюрьмах усердно штудировала учебник Туссена, почти вызубрила одно из произведений Шатобриана, но уже на вокзале я убедилась, что этот самый Шатобриан был для меня плохим помощником. Правда, я считала, что могу рассказать о североамериканских прериях, которые он описывал. Но спросить, как добраться до квартиры моего столяра, мне оказалось нелегко.

Карманы наших политэмигрантов были набиты не только газетами, брошюрами, но и словарями, без которых многие русские не решались выйти на улицу. При малейшем затруднении в разговоре с продавцом магазина или консьержками пускались в ход словари.

После двухчасовых скитаний добралась я до указанной мне квартиры. Хозяин её встретил меня радушно.

Следующее утро было ясным и солнечным. Столяр решил показать мне Париж.

— Вот он, город великих исторических традиций, город революции! — с гордостью воскликнул он, когда мы взобрались на площадку Триумфальной арки, от неё веером расходились прямые линии проспектов. Я долго не могла оторвать восхищённого взгляда от панорамы города, о котором мечтала, собираясь за границу.

Много раз описан Париж в романах Бальзака, Флобера, Золя, но одно дело — читать, другое — увидеть, шагать по его площадям, улицам.

Мы слились с Парижем. Шагали по великолепной улице Суффло, увенчанной бессмертным шедевром французского зодчества Пантеоном, по узенькой уличке Эстрапад с её вечным полумраком и нищетой, сидели в убогом ресторанчике, пропахшем кислыми запахами кухни, за пятьдесят сантимов ели «бифштекс» из конины. Прохаживались по величественным молчаливым аллеям, ведущим от задумчивого Люксембургского сада к Обсерватории и каменным Бельфорским львам. Казалось, что сама история взывает к нашим сердцам, что герои Парижской коммуны приветствуют меня, зовут продолжить их дело.

Вот Латинский квартал — средоточие культуры Парижа. Здесь учатся, творят, мечтают, свершают открытия художники, студенты, учёные. Улицы носят имена мучеников и героев науки — Линнея, Пастера, Бертоле, Сен-Жака. В узкой улочке эпохи средневековья Валь де Грас гудит орган консерватории Скола Канторум. Где-то здесь бесчисленные опыты делали супруги Кюри, под сводами монументальной Сорбонны юноши и девушки слушали лекции мировых учёных.

Сорбонна, эта славная альма-матер передовой научной мысли, знаменита и тем, что в её стенах работал Ленин. В её библиотеке он готовил заметки о книгах по естествознанию и философии. Книгу «Материализм и эмпириокритицизм» Владимир Ильич писал в Парижской национальной библиотеке.

Латинский квартал — самый интернациональный квартал многоязыкового Парижа. Здесь множество иностранцев. Преимущественно в этом районе селились русские политэмигранты, в том числе большевики. Некоторые улицы, кафе, рестораны обслуживались русскими. Одна знакомая француженка пошла с нами в ресторан. Слыша лишь русскую речь, она обратилась к официанту:

— Здесь кто-нибудь говорит по-французски?

«Парижский край» — так любовно местные жители называют Латинский квартал. А вот крохотный сад, носящий громкое название — Парк Монсури. Его можно обойти из конца в конец за несколько минут. Но он встречает вас прохладой, даёт успокоение. Тёмный грот, тенистый пруд, густая зелень кустарников, каменная стена, сплошь увитая растениями. Здесь часто бывали Владимир Ильич и Надежда Константиновна. Этот район Парижа особенно дорог нам, большевикам, потому что в нём жил в эмиграции Ленин.

О том, что Ленин в Париже, я узнала через несколько дней после приезда. В Латинском квартале, в столовой русских эмигрантов по улице Глясьера, я встретила петербургского товарища, рабочего-обуховца, который помогал мне в партийных делах в 1908 году.

— А у Ильичей вы были? — спросил он. — Они в Париже. Всякий русский большевик, приезжающий в эмиграцию, стремится прежде всего повидать Ленина. Обязательно зайдите, не откладывайте. Владимир Ильич и Надежда Константиновна рады каждой новой весточке с родины.

Конечно, я поспешила к Ленину. Мне подробно объяснили, где он живёт. Я шла через парк Монсури, по улице Саррет, затем свернула на первую небольшую уличку под названием Мари-Роз. Её северную сторону занимает один пятиэтажный дом, весь в тёмных железных балкончиках. На самом верхнем этаже балконы чуть пошире, над ними я заметила маленькие окошки мансард.

Не сразу вошла я в дом, где жили Ильичи. Преодолевая робость и смущение, прошлась несколько раз по улице Мари-Роз, наконец взобралась по лестнице на четвёртый этаж (считая подвал), постучала.

Дверь открыла Надежда Константиновна. Её я узнала сразу, хотя до этого виделись мы только три раза: в Питере в день моего приезда из Одессы, на загородной конференции большевиков и на даче в Финляндии.

— Здравствуйте, вы меня узнаёте? — спросила я.

Крупская присмотрелась, ответила спокойно:

— Здравствуйте, Танюша, мне говорили, что вы приехали в Париж, мы ждали вас. Заходите, Владимир Ильич в библиотеке, он скоро придёт. Пока расскажите, как добрались.

Мы расцеловались, пошли на кухню, где варился на плите обед. Хозяйка предложила табурет, я села, осмотрелась.

В парижской квартире Ленина было три комнаты. В одной из них Владимир Ильич устроил рабочий кабинет.

— Мы не всегда готовим обед, — заметила Крупская. — Тут за углом, на улице Саррет, есть маленькая дешёвая закусочная, мы там часто обедаем, иногда в кредит...

Уютная чистенькая кухня служила столовой и гостиной. Здесь я увидела блестящие метлахские плитки, газовую плиту, белые табуретки для гостей.

— Словно в лаборатории, — заметила я.

— Вам нравится? — живо обернулась ко мне Крупская. — Эту мебель мы сами заказали столяру-ремесленнику, обошлось недорого...

В доме Ильичей царили крайняя скромность и идеальная чистота. Хотя сюда приходило множество посетителей, полностью отсутствовали суета и шум. Лишь на кухне, как я потом убедилась, порой происходили жаркие диспуты. Засунув руки в карманы, хозяин квартиры ухитрялся на ограниченной площадке шагать широко, разъясняя товарищам свои мысли.

Квартира не казалась тесной благодаря образцовому порядку. На простых железных койках лежали белоснежные покрывала, на некрашеных столах возвышались аккуратные стопки книг. Они лежали всюду — занимали уголки, размещались на деревянных стойках, поднимавшихся почти до потолка.

Методичность, система во всём — характерная черта квартиры на улице Мари-Роз. Это было видно и в библиотеке. Не всякий обладатель библиотеки мог похвалиться таким образцовым порядком. Любую из книг можно было найти без труда. На столах лежали газеты, журналы, словари.

Скромность обстановки смущала домовладельца, он беспокоился, кредитоспособен ли арендатор квартиры. Много позднее, когда Ленин стал главой Советского правительства, этот домовладелец выступил в газете «Юманите» с воспоминаниями. Он гордился тем, что в его доме жил такой великий человек, и, между прочим, отмечал, что Ленин исправно вносил квартплату.

Не сразу освоилась я в квартире Ильичей. Крупская села напротив, внимательно оглядела меня, улыбнулась:

— Что ж, выглядите неплохо.

— Подкормили меня родственники в родном доме. И с дороги успела отдохнуть у хорошего товарища.

— Вот и отлично. Теперь рассказывайте, как переходили границу.

Моё смущение прошло. Надежда Константиновна слушала мой рассказ с живым интересом. В свою очередь она вспомнила, как и ей довелось нелегально перебираться за границу, ехать из Уфы в Прагу.

— Забавная была история, — рассказывала она. — В рабочем квартале Праги ищу господина Модрачека, зная, что под этой фамилией живёт Владимир Ильич. Нашла. Дверь открыла молодая чешка. «Господин Модрачек здесь живёт?» — спрашиваю. «Папа, тебя!» — кричит чешка. Выходит рабочий: «Я Модрачек, что угодно?» — «Как вы?! Модрачек — мой муж!» — «А, вы, вероятно, жена герра Ритмайера, — догадался рабочий. — Так он живёт в Мюнхене, а письма и книги в Уфу пересылал через меня».

Поехала я в Мюнхен. Еле разыскала Ритмайера. Мне показали пивную, зашла — сидит за стойкой толстый немец. «Мне нужен господин Ритмайер...» — «Это я...» — «Не может быть, говорю, Ритмайер — мой муж!» Тут вмешалась жена немца: «А, вы, вероятно, жена герра Мейера, он ждёт вас из Сибири. Идёмте, провожу к нему». Повела через двор во флигелёк, открыла дверь — сидят за столом Владимир Ильич и Анна Ильинична... «Почему не написал, где тебя найти?» — накинулась я на Володю. Оказывается, последнюю книгу с его адресом зачитали товарищи...

Такое случалось и с другими товарищами, — продолжала Крупская. — Так Бабушкин вместо Англии чуть не доехал до Америки... Ну, так где думаете селиться? — спросила она. — Советую где-нибудь в глухом районе Парижа, среди французов, скорее научитесь разговаривать по-французски. Конечно, хотите учиться?

— Да, в Питере для этого было мало возможности, да и партийную литературу мы получали нерегулярно...

— Здесь получите всё, что нужно, я дам записку на склад. Для таких парторганизаторов, как вы, Танюша, мы открываем специальную школу в Лонжюмо, под Парижем. Будете изучать марксизм. А практика у вас есть...

Дверь открылась, вошёл Владимир Ильич. Он узнал меня сразу:

— Приехала, Танюша! Отлично! Поговорим, вместе позавтракаем. Ну, как там в России, рассказывайте! И подробно, не стесняйтесь приводить детали, меня всё-всё интересует.

— Да, да, пожалуйста, помните, что нет мелких подробностей для нас, живущих вдали от родины, всё имеет значение, ничего не упускайте, — добавила Крупская.

Они засыпали меня вопросами. Как могла, рассказала я о состоянии партийной работы в России, которую приходилось вести в условиях жестокой столыпинской реакции. Робость и смущение исчезли, я лишь боялась упустить что-нибудь важное. Ленин обладал непревзойдённым даром заставить собеседника разговориться. Он направлял разговор в нужное русло и делал это с предельной простотой, с горячим интересом к тому, что творилось в России.

Мне казалось, что мои новости устарели, однако то, что я тогда смогла сообщить о работе Петербургской партийной организации в восьмом — десятом годах, Ленин слушал с интересом. Он сказал, что многие факты подтвердили его прежние выводы: революция приближается!

Особенно заинтересовало Ленина и Крупскую, как приняли в России вышедшую в 1909 году книгу «Материализм и эмпириокритицизм».

— Наш рабочий актив большевистского подполья понял сущность этого труда, нашёл в нём мощное оружие для защиты коренных интересов пролетариата, — сказала я и назвала имена знакомых Крупской рабочих, учившихся в вечерней школе для взрослых за Невской заставой, где она преподавала в своё время. — Вы обучили их грамоте, теперь они читают и понимают труд Владимира Ильича. Помните Александра Буйко с Путиловского завода, Бублеева с Семянниковского судостроительного, работниц Полю с фабрики Паля и Ксюшу с фабрики Торнтона... Они сами уже спорят с ревизионистами из интеллигентов... Один меньшевик — студент Технологического института — обманывал рабочих, будто сам Ленин в революцию 1905 года не спорил с теми, кого «обзывают» махистами, и только теперь яростно выступает против...

Владимир Ильич расхохотался:

— Вот мошенник! Философские споры велись гораздо раньше, просто в разгар революции нам нельзя было тратить время на споры с отдельными интеллигентами и обращать внимание на их философские выверты.

Я сказала, что питерские рабочие восприняли труд В. И. Ленина как мощный удар по реакционной философии, пролетарским чутьём уловили правильность ленинских положений. Они сами давали отпор меньшевиствующим философам.

Ленин слушал меня с видимым удовольствием, прерывал мою речь, чтобы вставить важное замечание, задавал всё новые и новые вопросы.

— Такое поведение рабочих, — сказал он, — залог того, что их классовое сознание растёт. Нет сомнения, что в будущем рабочие дойдут до полного понимания партийной сущности философии, до понимания основ нашего мировоззрения.

Ленин стал горячо доказывать мне, почему именно теперь, в период реакции, так важна непримиримая борьба с теми, кто стремится под марксистским флагом протащить идеализм и поповщину.

— Надо разгромить всех, кто ревизует марксистскую теорию!

Так вы говорите, крепко борются питерские большевики против ликвидаторов и отзовистов? Ну-ка, расскажите поподробнее, как создавался единый фронт против них. Это очень интересно...

Рассказала я, как мы боролись за влияние в легальных организациях, вышибая оттуда меньшевиков-ликвидаторов.

— И правление союза металлистов завоевали?

— Да, председателем стал большевик А. Е. Бадаев... И Петербургский совет безработных возглавили большевики.

— А как прошёл съезд народных университетов? — спросил Владимир Ильич. — Я слышал про эту кадетскую затею... Вы там присутствовали?

— Пришлось, — ответила я. — Организаторы пригласили представителей профсоюзов и других общественных организаций, меня делегировали кожевники Московского района. Заигрывают с рабочими... Делегаты-большевики предложили общий проект резолюции от рабочих организаций, но меньшевики отказались...

— Как они низко пали! — воскликнул Ленин.

Сначала он слушал сидя, потом, по своей привычке, стал шагать по комнате, засунув руки в карманы.

Не забыла я рассказать и о волнениях в моём родном местечке, про забастовку на сахарном заводе, про нашу листовку.

— Это хорошо, это замечательно! — сказал Владимир Ильич. — И в глухих уголках России поднимается рабочий класс!

Надежда Константиновна внимательно слушала нашу беседу, проявляя живой интерес к тому, что делается на родине. Она также задавала вопросы. Владимир Ильич порой обращался к ней:

— Ты слышишь, Надюша, ты слышишь?

По содержанию вопросов, задаваемых Лениным, я поняла, что он и Крупская хорошо знают о том, что происходит на родине, о положении в России, и всё же интерес к новому человеку «оттуда» долго не угасал.

— Ну, а как вам показался Париж? — спросил меня Ленин.

— Ошеломил меня, — призналась я.

Ленин посмотрел на меня лукаво:

— Вас ошеломил Париж? По-моему, вы его ошеломили своим видом. Надюша, посмотри-ка на нашу парижанку! Сразу видно, что она прибыла из глубокой провинции Российской империи. А ведь здесь русских филёров хоть отбавляй!

Я покраснела. Мимоходом Владимир Ильич преподал мне урок конспирации. Уж конечно не из-за моих красивых глаз люди, особенно женщины, оборачивались мне вслед. Ленин был прав, полиция отлично знала, что Париж — прибежище политэмигрантов. Здесь даже действовал начальник заграничного отделения царской полиции, имевший немалую агентуру. Кто не придерживался правил конспирации в Париже, считая, что наконец-то попал в свободный мир, при возвращении в Россию проваливался, как только пересекал границу. Ленин говорил, что все мы живём для того, чтобы вернуться домой при первой возможности. Потому здесь должны стараться быть не слишком заметными.

— Приоденьтесь по моде, — добродушно посмеиваясь, заключил Владимир Ильич. — Надюша вам поможет, посоветует.

— Однако я засиделась, пора и честь знать, — поднялась я. Хотела попрощаться, Надежда Константиновна остановила:

— Куда вы? А ну-ка за стол!

— Спасибо, я ела...

— Когда это было? Вы у нас уже более трёх часов!

— Садитесь, садитесь, и разговаривать нечего на эту тему! — категорически заявил Владимир Ильич. — Не стесняйтесь, тут все свои, у нас часто обедают товарищи...

Пришлось согласиться. С большим аппетитом поела я овощной суп, кашу с молоком. Всё мне показалось очень вкусным. Во время обеда Ленин продолжал задавать вопросы, я отвечала.

— Дай человеку поесть, — останавливала его Надежда Константиновна, и Ленин, взглянув на неё виновато, принимался за еду. — Он всегда так, — продолжала Крупская. — Или книжку читает во время обеда, или газету, или беседует, когда надо есть.

— Не буду, не буду, — обещал Владимир Ильич.

Потом я узнала, какой живой, непоседливый характер у нашего Ильича, а тогда всё это было для меня в новинку.

Я прониклась огромным уважением к этим самоотверженным людям, посвятившим себя целиком великому делу борьбы за победу рабочего класса.

Ленин и Крупская проводили меня по лестнице до выхода и, прощаясь, настойчиво просили:

— Заходите почаще, не стесняйтесь...

Шла я по парку Монсури и чувствовала себя легко, возвышенно. Вспоминала наш разговор, и каждое слово казалось исполненным глубокого смысла. Какие простые, сердечные люди! Какая высокая культура! Тогда я ещё не представляла себе степени образованности и одарённости жены Владимира Ильича. Потом я узнала, что она в совершенстве владела немецким, французским и английским языками, а когда понадобилось для выпуска большевистских газет, изучила ещё и польский...

Квартира, в которой я побывала в те далёкие годы и позже заходила не раз, впоследствии была приобретена коммунистами Франции. В настоящее время там открыт музей...

Вскоре мне дали первое поручение. Оно было не трудным, но важным. Большевистская организация за границей очень нуждалась в деньгах для выпуска литературы и других целей. Все мы знали, что сам Владимир Ильич старался поддержать и пополнить партийную кассу. Мне приходилось не раз вывешивать объявления о его лекциях и рефератах, такие, например, как:

«В четверг, 13 июня 1912 г., состоится реферат товарища Ленина на тему: „Революционный подъём Российского пролетариата“. Начало ровно в 8 1/2 час. веч. ЦЕНА за вход 50 сантимов и 1 франк».

Обычно на его лекциях зал был переполнен. Я сама с огромным интересом слушала, как он говорил о событиях на Лене, о массовых стачках, о неизбежности революционного подъёма, об опыте революции 1905–1907 годов.

В январе 1914 года Ленин выступил в Париже с докладом по национальному вопросу. Собранные средства также пошли в партийную кассу.

Кроме лекций и рефератов мы устраивали лотереи, концертные вечера. Однажды мне поручили открыть на одном таком вечере платный буфет, выручка от которого должна была пойти в партийную кассу. Я горячо принялась за дело. Результат превзошёл ожидания. Мы приготовили множество вкусных блюд, напекли пирожков и сухариков, сделали бутерброды. Сочувствующий нам парижанин-кондитер бесплатно консультировал нас, все мы работали с большой охотой. Буфет, таким образом, стоил нам недорого, продукты были очень свежие и поданы со вкусом. Деньги мы расходовали лишь на их покупку и оплату помещения.

— Пригласите Монтегюса, успех гарантирую, он вам и публику соберёт, и агитацию проведёт, — посоветовал Ленин.

Он увлекался французской революционной песней, нравился ему певец Монтегюс, внук парижского коммунара.

Монтегюс легко слагал куплеты, удачно подбирал музыку, сам сочинял её. Выступал в недорогих театрах, порой в кабачках рабочих предместий.

«Смех убивает», — гласит французская поговорка. Люди, терпевшие горе, нищету, становились сильнее, слушая и напевая остроумные искромётные куплеты Монтегюса. Из его песен Ленину особенно нравилась «Привет, привет вам, солдаты 17-го полка». Этот полк в 1907 году не только отказался поднять оружие против крестьян-виноградарей, но и пришёл к ним на помощь, за что в полном составе был сослан в Африку.

Песня стала народной. Владимир Ильич часто напевал:

Вечер состоялся в зале дома № 8 по улице Дантона, в Латинском квартале. Это было привычное место наших встреч. Здесь мы слышали знаменитый реферат Ленина о Льве Толстом, в том же зале Ленин в октябре 1911 года читал реферат «Столыпин и революция».

Во время концерта Монтегюса Владимир Ильич был очень взволнован и тихонько подпевал ему. А после концерта я увидела Ленина вместе с певцом за столиком, они были увлечены горячей беседой. Вокруг собралась толпа наших товарищей. Слышался смех, все были веселы, оживлены.

Мой буфет дал выручку в две тысячи франков. По тем временам это была значительная сумма. Узнав об этом, Ленин смеялся, говорил:

— К Танюшиным талантам, очевидно, придётся присоединить умение устраивать хорошие буфеты. Какая инициатива, какие хозяйственные способности! Это надо иметь в виду!

Жизнь за границей для нас, политэмигрантов, была нелегка. Позднее мне довелось бывать в Берне, и там я узнала, что даже в «свободной» федеративной Швейцарии пребывание эмигрантов было ограничено большими формальностями.

Властей мало смущали наши политические убеждения, но зато они очень боялись, как бы эмигрант не задолжал кому-нибудь из швейцарских граждан нескольких франков и не скрылся, не уплатив их. Они требовали от наших товарищей, желавших получить вид на жительство, либо определённую сумму залога, либо поручительство на эту сумму двух местных граждан.

Оторванный от живого дела, чувствуя себя временным постояльцем, причём не всегда желанным, эмигрант порой жил здесь хуже, чем в ссылке. Единственное преимущество перед ссылкой — свобода передвижения, но и она, кстати сказать, не всегда была полной. Материальное положение эмигрантов, как правило, было весьма стеснённым. Правда, эмигранты-рабочие сравнительно легко находили работу, особенно во Франции. Но плохо приходилось тем из нас, кто во время продолжительного пребывания в тюрьме или ссылке терял свою квалификацию. Тогда приходилось заниматься любым трудом: мыть магазинные витрины, перевозить мебель, выполнять подсобные работы на каком-нибудь заводе.

Мой квартирохозяин, хороший столяр, сам всегда имел работу, он устроил меня в швейную мастерскую. Я не разучилась портняжничать — быстро пришивала пуговицы, смётывала отдельные детали платья, за что получала по 60–70 сантимов в день. Вместе со мной в мастерской работала революционерка Людмила Сталь, тоже приехавшая из России. Мы часто бывали вместе, много разговаривали. Имея большее образование, чем я, она помогала школьникам, детям эмигрантов, готовить уроки. Нашего заработка едва хватало на хлеб и овощи, мясные блюда мы ели очень редко, сахар и дешёвые конфеты расходовали экономно. Людмила также близко знала семью Ленина, выполняла его поручения. Это нас ещё больше сблизило.

Уже в первые дни войны хозяин моей квартиры сообщил, что его знакомые уезжают в Швейцарию, оставляют квартиру из трёх комнат, ищут, кого бы вселить в неё. Я немедленно перебралась туда, пригласила Людмилу Сталь с мужем, к нам присоединился эмигрант Назаров. Начали жить коммуной, питались все вместе, сообща покупая продукты.

Бытовые трудности закаляли нас. В помощь товарищам, не имевшим профессии, мы создавали кружки обучения ремеслу. Все мы жили очень скромно, все нуждались, а многие просто бедствовали — жили на средства эмигрантской кассы, питались в долг в эмигрантской столовой. Но все мы горячо верили в будущее. И эту веру прежде всего вселял в нас Владимир Ильич.

Я наблюдала жизнь Ленина и Крупской в Париже в течение двух лет, затем в Берне в 1915 году и немного в Цюрихе. Они испытывали материальные трудности, экономили во всём. В Цюрихе питались в дешёвой столовой. Владимир Ильич любил беседовать с её посетителями о трудовой жизни.

Надежда Константиновна часто болела, не всякую работу могла выполнять, не позволяло её здоровье, потому и не всегда был постоянный заработок. Помню, как долго искала она подходящую должность, пока не устроилась в эмигрантской кассе техническим секретарём.

Когда наступало, по словам Ленина, «сугубое безденежье», Крупская брала всякую работу: писала адреса на конвертах для рассылки в Россию реклам швейцарских фирм, давала уроки детям богатых туристов. Но, несмотря на трудную обстановку, напряжённую работу, она не переставала заботиться о товарищах. Часто беседовали мы с Крупской о личном и общественном. Сочетание личного и общественного обогащает человека, говорила Крупская. У меня осталось неизгладимое впечатление об отношениях Ленина и Крупской. Мне кажется, что их жизнь будет примером семьи будущего: здесь сочетались целеустремлённый труд и совместная борьба за счастье человечества с огромной любовью и уважением друг к другу.

Все мы любили посещать Владимира Ильича и Надежду Константиновну, всегда встречали там радушный приём, а когда требовалось, то и крепкую товарищескую поддержку, оказываемую с величайшим тактом и простотой. В их квартире нередко находили приют товарищи, измученные тяжёлой подпольной работой в царской России, каторгой, ссылкой. Здесь они отдыхали, получали необходимую медицинскую помощь. Владимир Ильич разыскивал для них хороших врачей, Надежда Константиновна была сиделкой, делала перевязки. Сколько раз я заставала её за этим занятием.

Сам Владимир Ильич, несмотря на большую занятость, всегда старался выполнить повседневные просьбы товарищей, остро переживал их горе, помогал, чем мог. Особенно чутко относился он к детям. У одной из наших знакомых эмигранток умер муж, она осталась без средств и не имела возможности пойти на работу из-за маленькой дочурки, которую не с кем было оставить. Она жаловалась нам:

— Никаких родственников нет.

— Надюша, — обратился Владимир Ильич к Надежде Константиновне, — а не устроить ли нам одноместный детский сад, не оставим ли мы дочку Ниночки — так звали женщину — на время у себя?

Девочка целые дни проводила в квартире. Её очень полюбила мать Надежды Константиновны Елизавета Васильевна, да и сами они в свободное время охотно играли с девочкой. Жилось ей здесь очень хорошо. Только вечером за нею приходила мать.

У Владимира Ильича и Надежды Константиновны был один день в году, который они любили проводить вдвоём, без гостей, — день рождения Ленина. Помню, как 22 апреля 1912 года я зашла к ним.

— О, Танюша! Пойдёте с нами! — встретила меня Крупская. — У нас сегодня особое путешествие, день рождения Ильича! В этот день мы себе устраиваем праздник, уходим в лес, в горы. Пойдёмте, день изумительный!

Я сердечно поздравила Владимира Ильича, но нашла предлог, чтобы уклониться от их приглашения, — мы старались не нарушать установленные ими традиции. И они отправились на прогулку в лес, к деревне Бонбон, где когда-то жили.

Мы знали, что в часы отдыха Владимир Ильич играл в шахматы, катался на коньках, велосипеде, словно юноша увлекался этими видами спорта. Посещал театры, музеи, слушал музыку. Большую же часть эмигрантской жизни провёл он в библиотеках, и, когда работал дома, двери его комнаты были наглухо закрыты...

Ленин по-своему любил Париж. Его мало интересовали фешенебельные кварталы и места развлечения буржуазии. Зато он был частым гостем окраин Парижа, охотно посещал рабочие собрания. Среди рабочих блуз и кепок Ленин чувствовал себя превосходно, весело шутил и заразительно хохотал вместе со всеми.

Находясь в эмиграции, мы старались жить в гуще трудового народа, не отгораживаясь от него, не замыкаясь в кругу только своих знакомых и друзей. Пример в этом отношении мы брали с Владимира Ильича Ленина.