Нас ленинская партия вела... Воспоминания

Три ареста

В Одессе меня ранили.

На баррикаде Базарной улицы я оказалась в самой гуще защитников. Сергей ни за что не хотел давать мне оружие, отсылая к санитаркам перевязывать раненых. Я настояла, и он дал мне тяжёлый револьвер «смитт-вессон», показал, как с ним обращаться. Я стреляла по наступавшим жандармам, держа револьвер обеими руками. Один из нападавших подкрался совсем близко. Я поднялась из-за укрытия, чтобы разглядеть, где же он притаился. Вдруг услышала крик Сергея:

— Таня, берегись!

Я заметила прижавшегося к одному из домов жандарма в тот момент, когда он поднимал свой пистолет. Наши взгляды встретились, я подняла «смитт-вессон» и почувствовала, как что-то сильно обожгло меня. «Жандарм успел выстрелить раньше, попал в сердце, сейчас упаду и больше не встану. Всё, конец», — мелькали мысли, закружилась голова. Я стала сползать к земле.

Товарищи подняли меня, понесли. «Только б не в сердце», — твердила я себе. Стало тоскливо, жалко своей молодости, ведь жизнь и борьба лишь начинались!

В «летучем» пункте студент-медик сказал:

— Рана неопасная, но вам надо немедленно добраться домой и лежать, лежать по крайней мере неделю, пока не подлечитесь. Есть ли тут поблизости знакомые?

— Я отведу её к себе, — решил Сергей. — Живу недалеко...

Верные друзья приносили туда йод, бинты, студенты-медики обрабатывали рану. Через неделю она стала затягиваться. Однако квартира Сергея давно была под наблюдением полиции. Как только я вышла из неё, поддерживаемая Сергеем, к нам подошли жандармы:

— Вы оба арестованы, следуйте за нами.

Не в первый раз с противным визгом закрывались за мной тюремные ворота и со звоном защёлкивался замок камеры. Но я как-то легко отнеслась к аресту, не верилось, что долго просижу, слишком уж бушевал народ. «Хорошо, хоть дали подлечиться. Друзья выручат», — подумала я.

В камере было очень тесно, людей пригнали сюда множество, прямо с баррикад. Мы сидели, плотно прижавшись друг к дружке, ночами переворачивались на другой бок по команде.

— Так долго продолжаться не может, или быстренько сошлют нас туда, куда Макар телят не гонял, или отпустят на все четыре стороны, — говорили арестованные.

Охранники сочувствовали нам, передавали с воли записки. Мы узнали, что утихшие было волнения разгораются с новой силой, забастовки продолжаются, одно из требований к властям — освободить из тюрем политических. Однажды утром арестованные услышали крики людей, пение, по камерам забегали тюремщики:

— Которые политические, выходите с вещами!

Власти вынуждены были освободить нас. Я искала глазами в толпе Сергея, не нашла. На квартире его тоже не оказалось. Через несколько дней я получила письмо: его успели выслать из города.

А трудовая Одесса продолжала волноваться. Капиталисты составляли чёрные списки, нанимали штрейкбрехеров. Рабочие блокировали предприятия.

Похороны жертв полицейского террора выливались во внушительные демонстрации, огромные толпы следовали за гробами, люди пели:

Многие плакали, глядя на это печальное шествие. Власти не в силах были запретить похороны...

Наступила весна 1906 года. Под давлением масс 4 марта царское правительство приняло закон о профсоюзах. Оно надеялось, что в России, как и на западе, профсоюзы станут реформистской организацией, что подберутся такие руководители, которые потянут их прочь от политики, от классовой борьбы. Мы, большевики, начали бой за профсоюзы — верный помощник партии — с самого первого дня их организации. Члены горкома РСДРП посещали рабочие собрания, помогали вырабатывать устав и организовывать союзы по профессиям.

Никогда не забуду бурного, чисто одесского собрания будущих членов профсоюза швейников. В громадной аудитории сидели и стояли почтенные бородачи-портные, возле которых увивались услужливые, юркие подмастерья. Никто не хотел слушать председательствующего, говорили все одновременно, яростно размахивая руками, крича до хрипоты, с красными, возбуждёнными лицами, каждый старался перекричать всех, убедить их силой своего голоса. Ораторы подчас пускали в ход заковыристые ругательства, один несдержанный мастеровой замахнулся на оппонента стулом. Нам стоило большого труда повернуть собрание в организованное русло. Как представитель горкома РСДРП, я вошла в комиссию по разработке устава профсоюза портных города Одессы. И устав обсуждали не менее горячо, по пунктам.

Помню наши битвы с неким «теоретиком» — реформистом Столпером. Он отстаивал нейтральные «свободные» профсоюзы, не зависимые от каких-либо партий. Столпер с блеском возражал анархистам, не признававшим профсоюзы, как и всякую другую организацию. Но когда речь заходила о том, что партия должна руководить профсоюзами, он становился нашим противником.

Наконец устав был утверждён, правление избрано, и мы разошлись. Хотя я вела откровенно большевистские разговоры, меня после этого собрания не арестовали, видно, не было на нём доносчиков.

В тяжкое время реакции многие отходили от нас, заискивали перед охранкой.

Либералы испугались репрессий, пытались скрыть свою причастность к революционным событиям. Как прав был Ленин, споря на II съезде партии с Мартовым о том, кого считать членом партии. Однажды, собирая средства на подпольную работу, я пришла на квартиру к известному в то время врачу, в дни революции сочувствовавшему нам. Он принял меня в присутствии лакея. Я попросила:

— Нельзя ли поговорить с глазу на глаз?

— С вами нельзя, — ответил либерал.

— Хотите иметь свидетеля для охранки?

— Вы догадливы...

Я повернулась и ушла, не сказав больше ни слова. Гляжу — догоняет меня лакей:

— Барин приказали передать вам рубль.

Я вспыхнула от гнева, достала из ридикюля десять копеек.

— Верните вашему барину этот рубль, и вот ещё гривенник ему на чай. — И ушла.

Кольцо реакции сжималось, мы, активисты, чувствовали усиленную слежку охранки. Начались новые аресты.

В один из январских дней 1907 года на конспиративной квартире проходило заседание подпольного горкома партии. Мы только начали обмен мнениями, как вбежал взволнованный товарищ:

— Полиция окружает дом, наверное, среди нас провокатор!

Разбираться не было времени, мы стали выходить по одному через чёрный ход. Ушли немногие, большинство, в том числе и я, было арестовано.

Продержали меня в тюрьме две недели и выслали в Тирасполь. Был он тогда маленьким городишком. Там я должна была являться на регистрацию в полицию. Очень тосковала по Одессе. Однажды тайком вскочила я в вагон отходившего поезда — и снова появилась среди друзей.

Встретили меня радостно, включили в работу. Состав горкома обновился, многих полиция ещё не знала. А я примелькалась в Одессе достаточно, за мной всюду следовали мрачные тени филёров, надо было играть в прятки, увёртываться, используя проходные дворы, тёмные закоулки.

Как-то раз горком собрался, чтобы ознакомиться с новыми указаниями ЦК партии, в одном из домов на Ришельевской улице. Здание окружил отряд жандармерии. Меня снова арестовали. Паспорт на чужое имя не спас, меня узнали и выслали на этот раз в Бендеры.

Но мне удалось освободиться от человека, которому полиция поручила сопровождать меня, я села в поезд и опять вернулась в Одессу.

— Тебя уже ищут. Имей в виду: четвёртый арест может кончиться высылкой в Сибирь, реакция свирепствует, — предупредил секретарь горкома. — Мы тут посоветовались и решили послать тебя в Питер. Расскажешь о положении в Одессе, поможешь связаться с нами. Идёт?

Я согласилась. И через несколько часов поезд уносил меня с новыми документами на север. Прощай, солнечная Одесса, город моей бурной юности, прощай!