Первый год

ГЛАВА 22

Как-то утром, подняв глаза от тетрадей, Виктор Петрович увидел в окне шахту, прежде скрытую зеленой стеной деревьев.

Кончалась первая четверть. Притихшие ребятишки трудились в школах над контрольными работами, деловито сопели, согнувшись над партами, скрипели перьями, грызли ручки, марали чернилами лица и руки. После уроков дети окружали учителей, наперебой спрашивали ответы к задачам или трудные слова из диктантов, радовались и огорчались.

Провел в своих классах четвертное сочинение и Виктор Петрович. Теперь он сидел за проверкой.

Логов полюбил эту работу: было что-то волнующее и радостное от сознания, что в ученических тетрадках он увидит не только труд ребят, но и свой труд, поймет, что он хорошо делал и что плохо, так как удачи и ошибки детей — это прежде всего удачи и ошибки учителя.

«Вот интересно, — размышлял Виктор Петрович, — прочтешь страничку, иногда всего несколько строчек, а уже видишь, знает ученик тему или нет, какое у него развитие, способности. Даже характер можно определить».

Учитель проверил одну работу: крупные торопливые буквы, кое-где не доведенные до конца; твердые запятые, поставленные без всякого колебания, и ни одной поправки, хотя сочинение писалось без черновика; мысль четкая, уверенная. И Виктор Петрович живо представил себе Володю Светлова.

«Ну, ты у меня молодец! Врожденный философ. «Пять»!»

А вот другая работа, Маруси Приходько. Девочка мучилась над словом «интеллигенция». Она стирала одни буквы и ставила другие, потом и эти соскабливала бритвой и надписывала сверху третьи, наконец все зачеркнула и решительно вывела: «энтилегенция».

«Четыре ошибки в одном слове! Горе мне с тобой, Приходько! А намазала, намазала!..»

Виктор Петрович вспомнил Марусин ответ на последнем уроке. Выйдя к доске, она долго молчала. Логов успел до подробностей изучить ее лицо: смуглая кожа в белесых пятнах и прыщиках; на левой стороне вздернутого носа — темная родинка; под узкими, едва заметными бровями — маленькие серые глаза, испуганные и просящие. Казалось, девочка все время жила в страхе и отовсюду ждала беды.

«Вот о ком я почти ничего не знаю. Нужно еще зайти к ней домой», — решил учитель и, обращаясь к Марусе, спросил:

— Что мешает вам учиться?

— Ничего… — как-то слишком поспешно возразила Приходько, и в ее глазах снова промелькнул испуг.

— Впрочем, об этом после… Так помните вы годы жизни Грибоедова?

Теребя свою жиденькую овсяную косичку, девочка, наконец, ответила:

— Александр Сергеевич Грибоедов родился в 1795 году, а помер в 1929 году.

Дружный смех прокатился по классу.

— Ого! — воскликнул Володя Светлов. — Сто тридцать четыре года прожил! Хорошо бы было!

Виктор Петрович отложил Марусину тетрадь и взял следующую — Вадика Храмова.

«Зубоскал вместо Скалозуба — оригинально! — смеялся учитель. — А содержания комедии, дружок, ты не знаешь. Впрочем, это уже моя вина…»

Тетрадь Храмова после проверки трудно было узнать: из фиолетовой она стала красной. Над строчками и под строчками, на полях и прямо поперек текста легли то крупные, то убористые надписи, разнообразные пометки, линии, значки. Виктор Петрович заботливо исправил каждое слово, неподходящее по смыслу, каждую ошибку и внизу аккуратно вывел: «1».

Работа Степного отличалась прекрасным литературным слогом и хорошей грамотностью, но выполнена была небрежно. Учителя особенно поразило заключение:

«Ведь как сказано! Алеша, ты же умнейший парень! Почему же ты замкнулся, ушел в себя? И что мне с тобой делать?»

Учитель встал и долго ходил по комнате.

Темнело. В окно заглядывало выцветшее осеннее небо. И земля в сумерках тоже потеряла свои краски: шахта, дома, безлиственные сады — все было одинаково серым. Лишь изредка вспыхнет где-нибудь в зарослях багровый лист, как последняя искра догорающего лета, и погаснет во мгле…

«Почему Светлана не пишет?.. Что она делает сейчас?..» — Логов закурил и остановился возле открытой форточки. И одна за другой замелькали в сознании Виктора Петровича те необычайно привлекательные картины-мечты, которые теперь заменяли ему настоящие встречи с любимой девушкой. То представлял он, что Светлана приехала к нему в Н. Вот она входит в комнату, взволнованная, радостная, светлая. А он стоит и не может шага шагнуть. Он еще не верит, что все это правда, но вдруг срывается с места, бежит ей навстречу и… — можно задохнуться от счастья! — действительно чувствует на своих губах теплоту ее губ. Они не могут говорить, они только чему-то до глупости долго смеются и смотрят друг на друга. То рисовалась ему другая картина, что сам он приехал к Светлане в Р. Вот он встречает ее на улице… нет, лучше дома. Она сидит за роялем, играет что-нибудь из Чайковского или Шопена. Он, Логов, незаметно подходит к ней и… — можно задохнуться от счастья! — чувствует на своих губах теплоту ее губ…

Если эти картины — а было их очень много — начинались по-разному, то кончались они все одинаково. Но, несмотря на то, что все они кончались одинаково, Виктору Петровичу не надоедало думать об одном и том же. Напротив, именно это одинаковое больше всего было приятно ему.

Виктор Петрович вздохнул и снова принялся за тетради.

Быстро летело время. Уже поредели огни в окнах домов, уже зароились на улицах светлячки шахтерских лампочек (близилась ночная смена), а учитель все сидел, склонившись над столом, хотя красный листок календаря с утра твердил об отдыхе. В полночь Виктор Петрович почувствовал, что у него болят глаза, голова стала тяжелой, интерес к ученическим сочинениям почти пропал. Логов несколько раз ловил себя на том, что прочитывает фразы механически, не вникая в их смысл и не замечая ошибок.

«Довольно! — сказал он себе и бросил карандаш. — Пустая трата времени. Сколько ж я их…»

Он пересчитал проверенные тетради: тридцать одна работа за шестнадцать часов.

«Так медленно… А ведь у меня этих сочинений вон какая гора, сто тридцать штук! Когда ж я их все проверю? И так уже, кажется, почти не сплю… Да, трудновато…»