Первый год

ГЛАВА 25

Ольга Васильевна как-то сказала Логову:

— Для учителя, друг мой, очень важно постоянно держать в поле зрении весь класс, никого не выпускать из виду. Нельзя, к примеру, заниматься сначала Степным, а потом Храмовым, нельзя забывать о хороших учениках, когда есть плохие. Всегда, обо всех вместе и о каждом в отдельности должны вы заботиться, друг мой!

Виктор Петрович хорошо запомнил эти слова.

«В самом деле, — размышлял он, — я начал увлекаться Степным, забывая о других ребятах. Вовремя она меня предупредила. А Храмовым пора заняться… И Светловым тоже. Они друзья, и такие разные. Что же сближает их?»

Светлов и Храмов действительно были друзьями, хотя ни в характерах, ни в интересах, ни в развитии, казалось, не имели ничего общего и жизнь одного проходила совсем не так, как жизнь другого.

Когда Светлов проснулся и спустил ноги на холодный пол, вздрагивая всем телом, Храмов еще слюнявил во сне подушку.

— Ма! — крикнул Володя и выбежал в кухню.

Но матери уже не было: рано утром она всегда спешила в детский сад, где оставляла до конца работы Володину сестренку Леночку.

Мальчик покачал головой, потянулся и стал делать зарядку. Сначала он двигался медленно и вяло, но потом размялся и начал прибавлять к упражнениям такие выверты и выкрутасы, каких не найдешь ни в одном гимнастическом комплексе.

— А теперь приступим к водным процедурам, — сказал Володя и ногой распахнул дверь в холодные щелистые сени.

— У-уф! — вырвалось у мальчика, но он, фыркая и отплясывая над тазом, все-таки умылся до пояса. — Бр-р-р! Вот холодина! Треба дров нарубить. Климат в хате как на льдине у папанинцев.

Володя быстро оделся, выбежал во двор и, достав из сарая сучковатый чурбан и колун, принялся за работу.

— Батарея, огонь! — приговаривал он и со всего маху рубил колоду. — Р-раз! А-а, не сдаешься? Ну-ка еще!.. Огонь!

А Вадик тем временем еще спал в теплой комнате, и мать, подходя к нему в третий или четвертый раз, умоляющим голосом просила:

— Вадик, детка! Ну, вставай! Когда же ты уроки будешь делать?

— Отстань! — огрызался Вадик. — Когда да когда… Сказал, встану — и встану!

— Ну, поспи, поспи, сынок, только не сердись… Это все Виктор Петрович! Учитель-то без году неделя, а какой самоуверенный тон! (Эльвира Сидоровна никак не могла простить Логову тот разговор, что был еще в августе.) Разве можно столько задавать? Ребенок должен спать нормально…

Володя уже успел нарубить дров, уже сбегал за водой, растопил печь и уселся за стол читать историю, одновременно отхлебывая из кружки им же согретый чай, а Вадик только собирался вставать. Храмов долго потягивался в постели, щурил на свет опухшие глаза. Потом он взял со стола затрепанного «Барона Мюнхгаузена» и, не вставая, принялся читать. Мальчик пролежал бы так еще час и два, если бы не вошла мама.

— А, проснулся, книжничек мой, пухлянтик мой маленький! — ласково заворковала Эльвира Сидоровна, склоняясь, над сыном. — Ну, поцелуй маму.

Вадик вместо поцелуя подставил матери свою тугую щеку.

— Му-утик, — капризно протянул он, пряча лицо в подушку, — принеси-и поку-ушать.

— Нет, ты, Вадим, вставай? Умоешься, тогда сядешь кушать.

— А я хочу ту-ут.

— Лежа, детка, вредно кушать. Тебе же папа говорил?

— Ну, тогда я совсем не буду! — обиженно пробурчал мальчик и отвернулся к стене.

— Что ты! Что ты! Разве можно не кушать! — засуетилась мать.

И у Вадикиной кровати скоро появилась тумбочка с обильным и вкусным завтраком. Здесь были пухлые булочки, печенье, бублики, масло, варенье и вместительная чашка какао.

Через минуту Вадик, аппетитно, чмокал и чавкал, а мать сидела у его ног и непрестанно говорила:

— Вот маслица скушай. Смотри, какой румяный бубличек! Тебе налить еще какао?

Пока Храмов завтракал, умывался и одевался, Светлов успел решить все задачи по алгебре и сделал два упражнения по русскому языку. Писал он хотя и быстро, но старательно, рассуждая сам с собой, произнося, вслух или даже напевая отдельные фразы. Ему нравилось наблюдать, как под его рукой вырастали длинные ряды цифр, бежали строчки, как упражнения с пропущенными или недописанными словами преображались в стройный, содержательный рассказ.

Наконец, когда Володя выполнил все задания и аккуратно вложил в полевую сумку (это была единственная измять погибшего на войне отца) тетрадки и книжки, Вадик сел за уроки.

Историю он сразу отложил в сторону.

— Там и учить нечего.

Потом он заглянул в алгебру, но, не дочитав даже условия задачи, плаксиво заголосил:

— Му-утик, задача не получается.

Прибежала мать.

— Ну и учителя! — возмущалась Эльвира Сидоровна. — Не объяснят, как нужно, а требуют. Надо с вашим директором обсудить этот вопрос. Что тут у тебя не получается?

И мама с грехом и с ошибками пополам решила за сына задачи.

Оставался русский язык. Вадик нашел в сборнике заданные упражнения. Они показались ему слишком длинными. Мальчик осторожно, чтобы не слышала мать, вырвал листы и поспешно сунул их в карман.

— Вадим, уже двенадцать, — раздалось из-за двери. — Ты все сделал?

— Ага, — отвечал Вадик, небрежно запихивая в портфель учебники вместе с «Бароном Мюнхгаузеном». — Я сейчас пойду: у нас собрание.

— Погоди, погоди! — встревожилась Эльвира Сидоровна. — Я тебе завтрак заверну.

— А, не хочу.

— Как можно! Сейчас не хочешь — потом захочешь. На, спрячь в портфель. Да не раздавай кому попало: друзья-то все хороши, пока им даешь, а как у них попросишь…

В дверь кто-то постучал.

— Войдите! — крикнула Эльвира Сидоровна.

На пороге появился Володя с книгами в руках.

— Здравствуйте! — улыбнулся мальчик. — Я вот принес…

— Не испачкал? — Женщина внимательно осмотрела книги.

— Нет. Я всегда руки мою, когда читать сажусь. Эльвира Сидоровна, а вы дадите мне «Войну я мир»? Я аккуратно.

— Ну, возьми, только чтоб чистую вернул.

Женщина вышла, а Вадик тем временем шепнул на ухо товарищу:

— Я сказал, что у нас собрание. Ты молчи!..

— Ладно, — кивнул Володя. — Пошли ко мне, штуку одну покажу.

— Нет, я лучше в «Динамо». Там ножички мировые и марки.

Вернулась Эльвира Сидоровна.

— Вот первый том. Прочтешь — возьмешь еще.

— Спасибо.

— У вас что, собрание сегодня?

— Да… — замялся Володя. — До свидания.

Мальчики вышли вместе. Светлов поспешил домой, а Храмов — на улицу.

Володю ждала срочная работа: Виктор Петрович поручил ему нарисовать портрет Пушкина.

Мальчик уже несколько дней честно трудился над рисунком и теперь хотел закончить его. Он развернул и приколол к столу большой лист отличного ватмана, весь испещренный на первый взгляд небрежными и беспорядочными штрихами. Но издали среди этих штрихов уже можно было различить верно схваченные формы головы и лица.

Часто глядя в книгу, где был напечатан портрет, мальчик быстрыми и легкими движениями карандаша наложил первую грубую тушевку. Отошел. Прищурился. Кое-где уточнил контуры и стал усиливать тени. Скоро на бумаге сгустились и окрепли смелые штрихи, потом, как-то вдруг, после нескольких удачных нажимов графита, прояснились черты великого поэта и что-то живое сверкнуло в глазах.

Володя уже не смотрел в книгу. Настоящее вдохновение водило его рукой, послушный карандаш как будто сам находил на бумаге те места, где нужно было оставить то резкую, то мягкую, то чуть заметную линию. Сердце мальчика радостно стучало, в глазах разгорался огонек.

Все было хорошо в портрете. Лишь тени оставались какими-то плоскими. Светлов разглядывал рисунок и вблизи, и на расстоянии, и через кулак, сложив трубкой пальцы, но так и не определил своей ошибки. Мальчик задумался. Потом он достал альбом с открытками и вырезками из журналов, которые собирал уже несколько лет и не променял бы даже на морской кортик в ножнах, что по секрету показывал ему Храмов. Володя перелистал альбом и остановился на автопортрете Серова. Он стал внимательно изучать тени и вдруг обнаружил, что они не везде были одинаковы: чем ближе к свету — тем гуще тени, чем дальше от света — тем они бледнее.

Светлов схватил резинку, подбежал к портрету и широкой полосой снял карандаш с правой стороны лба, под глазами и на нижней части подбородка. Отошел. Взглянул. Лицо вдруг стало выпуклым. Когда же в других местах мальчик еще усилил тени, оно как будто выдвинулось вперед и отделилось от бумаги.

— Ай да Светлов! Ай да сукин сын! — в восторге закричал Володя, переделывая на свой лад слова, сказанные когда-то Пушкиным, и пустился перед портретом в пляс. Но, взглянув на ходики, он спохватился: до звонка на урок оставалось шесть минут. Мальчик снял портрет, свернул его в трубку и, подхватив сумку с книгами, что было духу помчался в школу.

— Вопрос: «Крестьянское восстание под предводительством Болотникова», — говорила Мария Прокофьевна, учительница истории. — До осады Москвы. Пойдет отвечать…

Пока Мария Прокофьевна водила пальцем по журналу, в классе стояла бездыханная тишина. Одни, кто не выучил урока, сидели, что называется, ни живы, ни мертвы; другие, хотя и знали урок, тоже замерли от волнения и некоторой робости, потому что волновались и робели их товарищи; лишь немногие смельчаки были сравнительно спокойны и сами просились к доске.

— Приходько Мария, — сказала, наконец, учительница, и тотчас по классу прошел облегченный вздох.

Вздохнул и Храмов, а Светлов и еще несколько ребят с сожалением опустили руки.

Робкими шагами, вобрав голову в плечи, Приходько побрела к доске. Постояла, подумала и словно запричитала слабым срывающимся голоском.

Тем не менее ответила она неплохо. Видно, случалось это довольно редко, потому что даже очки учительницы засияли удовольствием.

— Вот так Мурка!

— Приходько скоро отличницей станет! — послышались одобрительные возгласы.

— Молодец, Приходько! «Четыре»! — улыбнулась Мария Прокофьевна. — Ведь можешь хорошо учиться, только лень-матушка ходу не дает.

— «Пять»!

— Мария Прокофьевна, вы ей «петуха» поставьте! — зашумели ребята.

— Что это за «петухи» тут завелись! — с шутливой строгостью прикрикнула на них учительница. — Садись, Мария. Дальше пойдет отвечать Вадим Храмов.

Вадик поморщился, помялся на месте, однако зашагал к доске. По дороге он выразительно толкнул в бок одного из сидевших впереди ребят и подмигнул Светлову.

Заметив нерешительность Храмова, Мария Прокофьевна спросила:

— Ты чем это расстроен сегодня, друг мой?

— Голова болит, — соврал мальчик.

— Отчего же она болит?

— Не знаю.

— Оттого, что не знаешь?

По рядам прокатился смех. Вадик покраснел и отвернулся.

— Сейчас проверим. Возьми-ка указочку да отвечай урок.

— А что рассказывать?

— Как что? О дальнейшем ходе восстания расскажи.

Вадик покосился на Володю. Тот незаметно делал ему какие-то знаки, шевелил губами.

— В тысяча шестьсот… шестом году… Болотников начал брать Москву, — с остановками заговорил Храмов, — но… не смог взять.

Светлов утвердительно кивнул головой и опять задвигал пальцами.

— Помещики… изменили Болотникову, и его снова разбили под Москвой, — с пятого на десятое перескакивал ученик.

Мария Прокофьевна вскинула брови, но перебивать не стала.

Так, часто поглядывая на Володю или на других ребят, которые показывали ему из-под парт крупно написанные шпаргалки, Вадик ответил весь урок.

— Горе мне с тобой, Храмов, — вздохнула учительница. — Вот всегда ты тянешь, тянешь, полурока займешь, а толком ничего не ответишь. «Три». Садись…

На перемене в коридорах поднялась кутерьма: с визгом и топотом валили из дверей шестые классы, затевали шумную свалку и беготню. Но когда среди ребят появились учителя и дежурные старшеклассники с красными повязками на рукавах, установился порядок.

Храмов стоял у окна и жевал свой завтрак. К нему никто не подходил, только какой-то малыш завистливо косился на толстый бутерброд с маслом, медом и сыром.

Светлов же был в дальнем конце коридора, где происходило состязание силачей.

Окруженные плотным кольцом ребят, стояли в позе фехтовальщиков Федотов и другой восьмиклассник, такой же рослый и широкоплечий. Они тянули друг друга за руки, и каждый старался заставить противника сойти с места. Багровели от напряжения лица, бугрились и перекатывались под кожей молодые мускулы.

Учителя иногда подходили к толпе ребят, но не мешали невинной их затее.

«Пусть разомнутся немного, — думали они, — силенку-то некуда девать. Лишь бы не озорничали».

Володя прыгал около борцов, как заядлый арбитр, азартно потирал руки.

— Держу пари за Федотова! — кричал он. — Батя, не сдавай! Внимание, товарищи! Не толпитесь, уважайте спорт… Так, так, батя! Очко в нашу пользу!

Федотов медленно одолевал противника и вдруг под восторженные крики товарищей неожиданно сильным толчком отбросил его в сторону.

Но звонок оказался сильнее: он всех заставил рассыпаться по классам.

Виктор Петрович ходил между рядами, просматривал тетради.

— Грязно, Гулько, — задержался он у одной парты. — Всё торопитесь куда-то. К следующему уроку перепишите заново. Проверю… Храмов, где ваша работа?

— Виктор Петрович, я не сделал. У меня в книге этих листов нет.

— Покажите.

Учитель взял в руки совершенно новый сборник упражнений. В нем действительно не хватало двух листов; но странно, что вырванными оказались именно те и только те листы, где были напечатаны заданные тексты.

— Вам не жалко книгу? — спросил Виктор Петрович.

— Это не я…

— Посмотрите мне в глаза, Храмов.

Но Вадик опустил голову.

— Стыдно? Книга отомстила вам: она вас выдала.

Учитель тут же на месте поставил мальчику в его дневнике единицу.

— Вот как нужно выполнять домашние задания! — поднял он над головой Володину тетрадь. — Светлов знает, что он пришел в школу учиться, а не рвать в клочья учебники, над которыми много лет трудились умные люди.

Храмов побледнел.

— Или возьмите работу Поярцевой! Она тоже понимает, что эти упражнения нужны ей, а не мне.

Голос Виктора Петровича спустился на суровые басы:

— Жалок и смешон лентяй, который пытается обмануть учителя: он прежде всего обманывает себя!

Вадик залился румянцем. Боясь встретиться глазами с насмешливыми взглядами товарищей, он уткнулся носом в парту и просидел так до конца урока.

На перемене Володя отдал Виктору Петровичу портрет.

Учитель долго всматривался в рисунок. Лицо его осветилось какой-то новой для ребят улыбкой, в глазах пробился горячий блеск.

— Да ты ли сделал это?! — проговорил, наконец, Виктор Петрович и вдруг спохватился: «Так можно захвалить мальчишку и погубить его талант». Поэтому учитель хитро прищурил глаз и продолжал:

— На первый взгляд просто чудо, а присмотрись к нему — станет чудно. Глядите сюда, Светлов: фрак-то от лица ничем не отличается! Штрих один? Как же так: здесь — сукно, а там — живое тело… Не чувствуется материал. Понимаете? А вообще неплохо. Вы показывали свои рисунки художникам?

— Я руководителю изокружка показывал, — ответил Светлов, — во дворце есть изокружок, я там занимаюсь.

— Очень хорошо! Работайте, Володя, больше работайте над собой! Из вас может настоящий художник получиться…

После уроков недалеко от школы Эльвира Сидоровна поджидала сына. Когда Вадик заметил ее, он опасливо оглянулся по сторонам и заторопился: ему было стыдно перед ребятами, что его встречают, как маленького, и он не хотел, чтобы учителя видели его мать.

— Ты опять пришла? — недовольно говорил мальчик, ускоряя шаг. — И кто тебя просит? Что я, маленький?

— Не спеши! Ой, не могу! — задыхалась от быстрой ходьбы Эльвира Сидоровна.

В саду, видя, что опасность миновала, Храмов пошел медленней.

— Я боюсь оставлять тебя одного, — отдышавшись, заговорила мать. — В школе много нехороших мальчишек. Один раз они уже шокировали тебя. Не знаю, за чем ваши учителя смотрят…

Через полчаса они были дома. К удивлению жены и сына, Григорий Ильич сидел в столовой с газетой в руках.

— Здравствуй, папа, — нерешительно, как с малознакомым человеком, поздоровался Вадик.

— Здравствуй, сынок! Чем похвалишься?

Мальчик не отвечал.

— Нечем, выходит? Так, так… Покажи-ка мне дневник.

— А у нас их отобрали.

— Да что ты говоришь! Вот некстати…

Отец встал, подошел к телефону и скоро выяснил, что дневники находились у ребят. Григорий Ильич нахмурился. Он задал еще несколько вопросов Логову и обещал зайти в школу в ближайшие дни.

Вадик делал вид, что внимательно рассматривает ногти. Пальцы его тряслись.

— Слышишь, мамаша! — бросив трубку, обратился Григорий Ильич к жене. — Учитель нас обманывает: он сказал, что не отбирал дневники, а на самом деле держит их у себя. Ведь наш сын никогда не говорил неправду…

Вадик сосредоточенно водил носком ботинка по узору ковра. Эльвира Сидоровна поджала губы и отвернулась.

Отец продолжал:

— Вадим, иди сейчас же в школу, возьми у Виктора Петровича дневник и принеси мне. Да скажи ему, чтоб он в другой раз не обманывал…

— Гриша, не нужно! Умоляю тебя! — заступилась за Вадика мама. — Куда он пойдет в такую пору? Прости его! Он больше не будет.

— Что не будет?

Эльвира Сидоровна взяла мужа за руки, потом, отослав сына в его комнату, со стоном опустилась на стул.

— Ах, Григорий! — сказала она трагическим голосом. — С некоторых пор ты изменился и к сыну и ко мне.

— Пожалуй.

— Не знаю, чем подкупил тебя Виктор Петрович, а на мой взгляд, он… он слабый воспитатель и совсем не умеет работать с детьми.

— Ты так думаешь?

— Разве это воспитатель? — говорила Эльвира Сидоровна, все более волнуясь и уже не слушая мужа. — Разве это воспитатель, если в его классе… Твоего сына тиранят в школе, шокируют, а тебе как будто и дела нет! Это, наконец, невыносимо! — Она всхлипнула, но тут же торопливо замахала перед глазами платком: «Слезы так портят ресницы…»

— Вот что, дорогая моя! — Григорий Ильич задумчиво повертел в руках газету и стал сворачивать ее в трубку. — Вот что, дорогая моя. Мне начинает казаться, что Виктор Петрович как раз такой учитель, какой нужен Вадиму… Погоди!.. Послушай! — остановил он жену, когда та хотела ему возразить. — Эта история с физкультурными упражнениями тоже должна кое-чему научить нас. Конечно же, мы ошибались. Я, например, вовсе не занимался сыном, да и ты… Ну, послушай меня!.. Не будем теперь ссориться и тем более пенять на других. Лучше подумаем, как быть дальше…

До поздней ночи беседовали родители. И хотя их мнения часто расходились, они оба поняли, что их сын был не таким, каким они хотели видеть его, что нужно сделать еще очень много (и совсем не так, как они делали), чтобы он стал настоящим человеком.

Володя после уроков отыскал секретаря школьной комсомольской организации Геннадия Спицына.

Спицын, белокурый паренек, с румяными, еще по-детски округлыми щеками, был невысок ростом, но широк в плечах. Двигался он быстро, говорил громко и при этом слегка ударял кулаком правой руки по левой ладони.

— Ну, как дела? — спросил Геннадий.

— Да ничего, все в порядке, — отвечал Светлов. — «Устав» я уже весь выучил и газеты читаю каждый день. Вот только сегодня некогда было.

— Этого мало, — возразил Спицын. — А как ты своим товарищам в учебе помогаешь? Комсомолец должен заботиться не только о себе. В этом-то, братишка, вся штука и заключается, что и требовалось доказать.

Володя смутился, вспомнив, как он подсказывал Вадику на уроке истории.

— У вас в классе есть такой ученик Храмов. Тебе не стыдно как отличнику, что он лентяй и тянет весь класс назад? Да вы же с ним, кажется, друзья? Ну вот, еще лучше! Как же вы дружите?

Светлов молчал, робко и виновато поглядывая на секретаря.

— Никудышная у вас дружба, если вы с ним только в чехарду играете. Факт!

— Вот честное-пречестное слово, что я теперь здорово буду помогать Храмову! — горячо заговорил Володя, размахивая руками. — Только вы примите меня! Ладно? Я… я и другим буду помогать… по-настоящему.

— А ты уже и струсил? — засмеялся Геннадий и похлопал Светлова по плечу. — Тебя-то мы, конечно, примем, ты парень вроде подходящий, что и требовалось доказать. В пятницу комитет, после уроков. Останешься.

— Есть! — радостно выпалил Володя. — Можно идти?

— Иди.

Мальчик выбежал в коридор, съехал вниз по перилам лестницы и, выскочив на улицу, со всех ног пустился домой.

— Ма! Меня в комсомол принимают! — закричал Володя с порога.

— Тс-с! — остановила его мать. — Леночку разбудишь.

Володя приложил палец к губам и на цыпочках подбежал к матери.

— Меня в пятницу на комитет вызывают! — возбужденно шептал он. — Принимать! Уже комсомольское поручение дали: Вадьку по учебе подтягивать и вообще.

— Смотри сам лентяем не сделайся с этим своим Вадькой.

— Да, да, вот увидишь! Еще как подтяну! У него котелок варит, только ни шута не делает. А знаешь, мама, Виктор Петрович сказал, что из меня настоящий художник может получиться. Только, говорит, побольше работай над собой… Ты дашь мне денежку на масляные краски? Они дешево стоят, я в «Динамо» видел. А то ж работать нельзя без красок. Ну, дашь? А?

— Погоди ты! Пристал, как репей: дай да купи. А денег у тебя много?

— Ну, ма!..

— Вот пойдешь сам работать, узнаешь, как они достаются.

— Ну, ма!..

— Тебе вон ботинки нужно… Ты посмотри на свои ботинки! На что они похожи? Прямо огнем горят.

— Ну, мама, я же отдам, когда заработаю. Вот нарисую картину, мне и заплатят целую тыщу! Понимаешь?

— Да, целых две. Так и жди.

Однако Володя хорошо знал свою маму: как все почти мамы, она побурчит, повздыхает, быть может даже всплакнет втихомолку, но сделает для своего сына или дочери все, хотя бы ей пришлось для этого отказать себе в самом необходимом.

— Ладно, что с тобой поделаешь, — проговорила женщина.

Обрадованный мальчик затанцевал вокруг матери, потом бросился ее целовать.

— Мама! А я сегодня две пятерки получил: по русскому и физике.

— Так и нужно.

— А Вадьке Виктор Петрович единицу влепил. Понимаешь, листы из книжки выдрал, чтоб уроков не делать. Сообразил! И по истории так, еле-еле на тройку вылез, и то ребята подсказали.

— Ребята? Без тебя обошлось?

— Я немножечко, ма. Два слова.

— Вот видишь, какой ты! Нет чтобы разъяснить, что там и как, а непременно подсказывать. Владимир, ты дождешься…

— Мама, все, больше не буду! Хватит ему на подсказки надеяться. Теперь мы все уроки будем вместе учить. Главное, если б не понимал, а то так, лодыря корчит.

Наскоро пообедав, Володя принялся за уроки, чтобы утром сбегать в магазин за красками и начать картину. К одиннадцати часам он все закончил и лег спать.

«Порядок! Можно считать, что я уже комсомолец! Недаром же Геннадий сказал: «Тебя-то мы, конечно, примем», — думал мальчик, засыпая. — И краски будут. Я еще не так нарисую! Буду на художника учиться…»