Первый год

ГЛАВА 29

— Брось! Сказал, завтра принесу! — кричал Светлов, пытаясь вырваться из рук Степного. — Я капельку не дочитал.

— В чем дело? — спросил Виктор Петрович, подходя к ребятам.

Алексей нехотя отпустил Володю и пробурчал ему вслед:

— Тоже мне грамотей! Одну книжку никак не осилит.

— Какую книжку?

— Да ту, что вы дали, — про Пушкина.

— Есть и другие хорошие книги.

— В нашей библиотеке ничего хорошего не достанешь: все на руках да на руках.

— Зайдите ко мне домой, в моей библиотечке найдется кое-что интересное.

Степной прищуренными глазами посмотрел на учителя и с грубоватой прямотой спросил:

— Обрабатывать хотите?

— Хочу! — улыбнулся Виктор Петрович. — Но моя обработка будет литературная. В вашем вкусе.

— Откуда вы знаете мой вкус?

— Пора узнать, Алеша, полгода с вами работаю. И, откровенно говоря, вы напрасно меня сторонитесь: я ведь т о ж е (учитель сделал ударение на последнем слове), я т о ж е пишу стихи.

Назвав свой адрес, Виктор Петрович ушел. А Степной остался на прежнем месте, и его красивое лицо вытянулось от удивления.

Назавтра Виктор Петрович ждал Степного до десяти часов. В одиннадцать Логов нервно расхаживал из угла в угол. А около двенадцати во дворе вдруг послышался лай собаки, потом — ее жалобный визг, и Алексей без стука рванул дверь передней.

— Можно? — спросил он, хотя был уже в комнате.

— Да, да! — отвечал учитель.

— Здравствуйте, Виктор Петрович!

— Здравствуйте, Алеша. Садитесь. Я сейчас.

Логов не случайно оставил ученика одного: он заметил, как тот покосился на книги, и хотел дать ему возможность посмотреть их.

Учитель повозился в кухне у печки, вымыл руки, закурил.

«Ведь пришел же, разбойник, пришел! Ловко я его вчера: «Я т о ж е пишу стихи!» Ну, стихотворец, душа из тебя вон, теперь ты никуда не денешься!»

Логов смял папиросу и быстро вошел к ученику.

Алексей, услышав шаги, поспешно сунул на полку этажерки томик Есенина, но задвинул его так глубоко, что Виктор Петрович это сразу заметил.

— Книгами интересуетесь? Хорошее дело! — проговорил учитель, а сам подумал: «Есенин! Ясно, ясно».

Логов предложил ученику табурет и сел напротив.

— Ну, где же ваши стихи?

— Виктор Петрович, да кто вам сказал, что я пишу стихи?

— Никто не говорил, но я в этом не сомневаюсь. Даже могу сказать, в каком духе вы пишете.

— А скажите, скажите! Интересно!

— Я уверен, что вы поклонник Есенина и подражаете ему.

Степной удивленно вскинул брови.

— …Что Лермонтова вы любите еще больше…

Степной пожал плечами и растерянно улыбнулся.

— …Что вы склонны к одиночеству и что эта тема едва ли не самая главная в ваших стихах.

Степной хлопнул себя по колену ладонью и поерошил волосы. Его красивое лицо выражало теперь не удивление, а восторг.

— Виктор Петрович! — воскликнул он. — И откуда вы все знаете? Вы что, волшебник?

— Не удивляйтесь, Алеша. Я же говорил, что сам пишу стихи, так что поэта за версту вижу.

— Значит, я похож на поэта?

— Я уверен, что вы не только похожи, но и на самом деле поэт.

Степной ничего не ответил, только лицо его просияло.

Виктор Петрович, глядя на него, подумал:

«Ишь как расцвел! Любишь, когда хвалят. Погоди, дружок, я же тебя и поругаю».

— Значит, и вы пишете стихи? — спросил Алексей после долгого молчания.

— Да, пишу. У меня и в печати есть, наверное, стихотворений двадцать.

— А дадите почитать?

— Ну, конечно! Я не держу их в секрете, как некоторые молодые люди.

Они оба рассмеялись от души. И этот неожиданно веселый смех, которого никто в школе никогда не слышал от Степного, и эта первая искренняя беседа со скрытным учеником, обещающая полное сближение, очень радовали Виктора Петровича.

— Где-то были газеты. Сейчас найдем. — Логов порылся в ящиках стола.

— Одну газету мы уже читали, — без улыбки сказал Алексей, — с вашим фельетоном. Правильно, конечно. Поделом.

Хотя именно от Степного лучше всего можно было узнать, как отнесся к фельетону его друг Сема Гулько, Виктор Петрович поспешил отвлечь ученика от этого разговора: он неизбежно привел бы к осуждению поступков родителей, чего нельзя было допустить.

— Вот газеты, и здесь, в альманахе, две басни.

Алексей стал читать.

— «Нержавеющая слава…» Хорошо! «Вянут звезды на востоке, осыпаются, как цвет». Это совсем здорово! — поминутно восклицал он. — А такое, Виктор Петрович, похожее и у меня есть.

Алексей расстегнул пиджак и вытащил из-за пояса черный клеенчатый переплет, из которого торчало множество листов бумаги разной длины, клочки газет и карандаш.

— Вот послушайте. Недавно нацарапал.

Алексей незаметно увлекся и читал одно стихотворение за другим.

— …А вот еще. «Ночь» называется.

Степной замолчал и опустил голову. Виктор Петрович тоже некоторое время сидел молча, до боли сжимая пальцами вспотевший лоб.

— Алеша, — наконец тихо заговорил учитель. — Алеша, неужели ты так страшно одинок и так несчастлив?

— В стихах я никогда не вру.

— Но противоречишь себе. Разве ты на самом деле ищешь «участья и тепла»? Как раз наоборот: с тобой многие хотят сблизиться, и я первый, но ты держишься в стороне, всех избегаешь. Ты сам создаешь себе одиночество!

Степной кусал губы и комкал тетрадь.

— Конечно, сам, Алеша! Ты весь ушел в себя, замкнулся и воспеваешь свое горе горькое, даже как будто наслаждаешься им. Кроме своих узколичных чувств, ты ничего знать не хочешь. Неверно, Алеша! Так ты погубишь свой талант. Личные чувства, конечно, нужно описывать, но не все, а только те, что передают чувства других людей, всего народа. Понимаешь? А у кого из советских людей ты найдешь это свое одиночество или эту мировую скорбь? Смешно и говорить!

Учитель хотел было закурить, но, разминая папиросу, сломал ее и бросил.

— Если хочешь знать, вот это «гордое» одиночество и завело тебя в тупик. Оно и погубить может. Разве мало таких примеров! Одиночество, Алеша, пожалуй, одна из самых страшных пыток для человека… Помнишь, я рассказывал в классе горьковскую сказку о Ларре?

Виктор Петрович встал и заходил по комнате. Степной еще ниже опустил голову, ковыряя пол носком ботинка. Лица его учитель не видел.

— Так-то, Алеша! По форме твои стихи довольно удачны, у тебя уже выработалась техника. А вот содержание подкачало… Знаешь что, Алеша! Попробуй-ка некоторое время ничего не писать. Займись чтением; книги можешь брать у меня. Только не читай на уроках! Учение, Алеша, прежде всего! Без знаний и не мечтай о поэзии!.. Так вот, попробуй не писать пока. Продумай хорошенько наш разговор, разберись во всем, повнимательней присмотрись к товарищам, ко всему, что тебя окружает. А там — вот увидишь! — и новые строки придут, лучше прежних, и бодрость, и светлая вера солнцем ворвутся в твои стихи! Ты сам будешь смеяться над своими вчерашними слезами… Да и тебе ли, такому юному, грустить! Это в наше-то время! Ты оглянись вокруг да посмотри, какая жизнь у нас!

Степной резко встал и в упор посмотрел на учителя.

— Напрасно стараетесь! — нервно крикнул он. — За советы благодарю, только я в них не нуждаюсь. Мой отец умер в ссылке, мать больная, еле ходит… жрать нечего, а вы — «солнце», «счастье»! С Храмовым о счастье поговорите: эта свинья закормленная вас лучше поймет…

Алексей смял свою тетрадь и вышел. Виктор Петрович не удерживал его. Учитель понял, что потерпел еще одно поражение, когда победа, казалось, была так близка. И вдруг он услышал голос Митревны:

— Постой-ка, постой, негодник! Куда? Не пущу! Ты чего кричишь? А? На кого кричишь, спрашиваю?

Такого поворота Логов не ожидал. Он с трудом заставил себя усидеть на месте (ему очень хотелось выглянуть за дверь), а Митревна продолжала каким-то чужим, непривычно суровым голосом:

— На своего учителя кричишь? Бесстыжие твои глаза! Он тебя, дурака, человеком хотит сделать, а ты… Прямой ты негодник, вот и весь тебе сказ!

Как ни странно, Алексей ничего не ответил на это.

— Поди сюда! — повелительно позвала женщина. (По звуку шагов Виктор Петрович догадался, что соседка повела Степного в свою комнату.) — Видишь? Это старшой сын, Василь. Орденов-то! На целый полк хватит. Майор. Погиб смертью храбрых. Мне командир его так и прописал… — Митревна вздохнула. Теперь она говорила тише и мягче, но учитель по-прежнему слышал ее слова. — А это меньшой, Витюшка. Тоже бедовый был. Как где песни, пляски — он всегда первый. В армии разведчиком служил: к немцам, значит, в ихний тыл пробирался. Убили его, изверги… — Соседка снова вздохнула и снова помолчала. — Вот муж. Тоже знатный был человек, царство ему небесное. В шахте засыпало. Одна я осталась… Теперича суди, каково мне, старухе, на белом свете жить. А вот живу, креплюсь и в работе не последняя. Не у одного тебя горе, милок. Из-за своего горя негоже на людей злобиться. А учителей особливо надо уважать: они тебя уму-разуму учат. Знаешь, чего Витюша про своих учителей писал? Погоди, покажу. — Митревна пошуршала какими-то бумажками, вероятно нашла нужное письмо и отдала Степному.

— Тута вот почитай… Вслух, вслух читай: матери сыновнее слово дорого.

Степной прочитал:

— «…А Геннадию Максимовичу, Ольге Васильевне, Петру Захаровичу и всем нашим учителям передай мой низкий поклон и глубокую благодарность за то, что они меня жить научили. Скажи, что я их никогда не забуду и не подведу, клянусь в этом комсомольской и гвардейской честью. А что шалил иногда, ленился, дерзил, так это просто по глупости. Многого я тогда не понимал. Пусть они меня извинят…»

Если бы Виктор Петрович видел Алексея в эту минуту, он заметил бы на его лице сочувственное внимание, смущение и… стыд, стыд перед этой старой доброй женщиной, перед светлой памятью ее мужа и сыновей, перед ним, его учителем.

— Видишь как! — сквозь слезы сказала Митревна. — Окромя благодарения, ничего учителям не говорит.

Некоторое время за стеной было совершенно тихо, потом раздался какой-то шорох, а через минуту хлопнула наружная дверь.

Логов поспешно вышел в переднюю.

Соседка протянула ему оставленную Алексеем записку.