Первый год

ГЛАВА 32

Двадцать девятое декабря — последний учебный день перед зимними каникулами.

Дети, как их ни настраивай на работу, как ни требуй внимания, уже чувствуют близкий отдых. И усидишь ли спокойно за партой, да еще во второй смене, когда с улицы доносятся смех и крики малышей, уже отпущенных на каникулы, когда дома пекут праздничные пироги и тайком готовят подарки, когда в окна классов морозными ветвями каких-то сказочных деревьев уже стучится Новый год!

В зале, у елки, и в пионерской комнате деловитая суета: рисуют, клеят, красят, подвешивают. Сюда могут войти только избранные счастливцы из числа лучших учеников. Остальные завистливо поглядывают на закрытые двери.

Некоторые старшеклассники, освобожденные от занятий, тоже не сидят без дела. Володя Светлов просто сбился с ног: не успел он закончить объявление о новогоднем бале-маскараде, как его потащили в пионерскую раскрашивать союзный герб; только он взялся за кисть, а его уже тянули к елке. Люба Поярцева сидела у школьного пианино и неустанно повторяла какой-то трудный пассаж. По сцене, изредка заглядывая в книгу и шевеля губами, прохаживалась Галя Минская. За кулисами вздыхал баян, и ему нежно вторила скрипка.

И вот настал торжественный день — первое января.

В разукрашенном и ярко освещенном зале вокруг нарядной елки движется пестрая толпа ребят в маскарадных костюмах. Кого здесь только нет! И Тарас Бульба в паре с Василисой Прекрасной, и добрый доктор Айболит, заботливо предлагающий каждому огромный термометр, и Человек в футляре под ручку с Русалкой!

Музыка, смех, веселая болтовня.

Вдруг откуда-то из глубины здания доносится тяжелый, все нарастающий грохот, и на пороге в сопровождении шести мальчиков появляется Черномор. Шум в зале смолкает. С минуту «колдун» стоит неподвижно, потом он медленно-медленно поднимает руки. Свет гаснет, и тотчас вспыхивает елка. В двери вбегает запыхавшийся Дед Мороз.

— Здравствуйте, дорогие друзья! С Новым годом! С новым счастьем! С новыми успехами!

…Степной пришел на вечер позже других. Он долго бродил по коридорам, заглядывал в комнаты отдыха, пока его не заметил Виктор Петрович. Когда учитель окликнул Алексея и пригласил его в зал, тот с минуту колебался. Но потом он решительно оттеснил плечом стоявших у входа ребят и зашагал напрямик через свободное пространство перед сценой к противоположной стене. Степной шел, не торопясь и не пригибаясь, как это делали другие, чтобы не мешать зрителям, а напротив, еще замедлил шаг и небрежно взглянул на «артистов».

Ученики задвигались. Те, кто стоял позади, вытянули шеи, поднялись на носки.

— Степняк?!

— Правда, Степной, смотрите!

— Вот это да! — слышался недоуменный шепот.

И было чему удивляться: Алексей впервые присутствовал на общешкольном вечере.

К Логову подошел Иван Кузьмич.

— Напрасно вы е г о пустили, — шепнул он Виктору Петровичу. — Теперь глядите, чтоб вечер не сорвал.

— Не волнуйтесь, — нахмурился Логов и отвел математика в сторону, чтобы их разговора не слышали ребята. — Степной мой ученик, и я за него отвечаю.

— Э-э, батенька мой, да вы нынче не в духе! — проговорил Иван Кузьмич, двигая своими лохматыми бровями и не зная, обижаться ему на Логова или принять его слова за шутку.

— Да, я очень расстроен в последние дни, — мрачно отвечал Виктор Петрович. — Скажите, Иван Кузьмич, как могло случиться, что весь класс получил по контрольной двойки? В е с ь к л а с с!

— Вы удивляетесь?

— Я не удивляюсь, я возмущаюсь!

— Видите ли, молодой человек, вы просто… вы просто еще очень молодой человек. Вы не знаете, как легко обвинить учителя в том, в чем он абсолютно не виноват. Программа перегружена — виноват учитель; ребята ленятся — опять учитель виноват…

— Простите, но вы недавно говорили, что класс работает хорошо.

— Р а б о т а л хорошо, а теперь стал работать плохо.

— Ни с того ни с сего?

— Ну, с чего ваш класс перестал работать, это вам лучше знать.

— Предположим. Но странно одно, Иван Кузьмич, что мой класс вдруг перестал работать только по математике. По другим предметам он работает хорошо.

— Не знаю, как по другим, я говорю о своем предмете. И еще… только между нами… — Иван Кузьмич приблизил свое лицо к лицу Логова, и Виктор Петрович опять услышал запах моченых сухарей. — Ума не приложу, за какие грехи, но я с первого дня работы в немилости у завуча. Подобрал трудные задачи…

— Это ложь! — Виктор Петрович с негодованием отшатнулся от Ивана Кузьмича. — С больной головы на здоровую…

— Вы произносите новогоднюю речь? — подходя к товарищам, спросил Белов. — С Новым счастливым годом!

— Спасибо. И вас также.

— О чем вы тут?

— Да насчет контрольной! — горячился Логов. — Вот скажите вы, Геннадий Максимович: можно ли в плохой успеваемости винить одних ребят?

— Разумеется, нельзя. Виноват прежде всего учитель. Между прочим, я только что говорил с Валерием Дмитриевичем. Оказывается, и в других ваших классах, Иван Кузьмич, такая же история.

Стрелец закашлялся и, указывая на окно, пробурчал:

— Извините… я не могу… дует страшно…

— Свежая струя очень полезна, особенно когда застоялась атмосфера, — многозначительно заметил Белов.

Между тем в зале начался концерт.

— Петр Ильич Чайковский, «Тройка» из «Времен года». Исполняет ученица восьмого класса Люба Поярцева, — объявил конферансье.

Девочка села за пианино, тронула клавиши — и разгулялась на просторе бедовая русская метель; вот звякнули и рассыпались в поле серебряные бубенцы, и, обгоняя быстрые вихри, понеслась залихватская тройка под молодецкую песнь ямщика; прячется в тучи озябший месяц, голодный волк хоронится от вьюги в свое неуютное логово, а тройка все мчится и мчится, и не смолкает удалой напев…

Светлов широко раскрытыми неподвижными глазами смотрел на юную пианистку. Видел ли он ее, слышал ли вьюжные стоны, или в его воображении художника звуки обращались в краски и чудная картина встала перед ним — трудно сказать, только мальчик все забыл в эту минуту.

Степной весь подался вперед, словно хотел сорваться с места и ринуться навстречу струнной буре. Музыка проникла и в его долго скрываемое от людей, но чуткое и доброе сердце.

Даже робкая, словно чем-то напуганная Маруся Приходько и та как будто просветлела.

Храмов, кусая губы, исподлобья поглядывал на Поярцеву. Музыкант по маминой воле, Вадик понял теперь, как плохо он играл. Любая музыкальная пьеса казалась ему только длинной вереницей нот, которые нужно было сыграть то громко, то тихо, то быстро, то медленно. И он брал эти ноты как было нужно, хотя никогда не чувствовал, что они выражали. Вадик тоже недавно разучил «Тройку» Чайковского, однако великолепная музыкальная картинка даже не взволновала его; он не увидел в ней ни раздольной русской степи, ни самой тройки, не услышал ни завывания вьюги, ни звона колокольчиков, ни удалой песни ямщика — не увидел и не услышал того, что увидела, услышала и показала другим Люба Поярцева.

Когда звуки умолкли и по залу прокатились аплодисменты, Алексей бросился в коридор. Он искал кого-то, не нашел, вернулся в зал и здесь не увидел нужного ему человека. Тогда Степной крикнул:

— Где же Виктор Петрович?

Учитель вышел из-за кулис.

— Виктор Петрович! Разрешите мне! Выступить разрешите!

Логов только взглянул на ученика и все понял.

— Разрешаю. Иди.

Оттолкнув конферансье, который хотел остановить его, чтобы объявить номер, Алексей взбежал на подмостки.

— Я буду… я прочту вам одно стихотворение. Шум, возгласы удивления, потом отчаянные хлопки в ладоши встретили его.

Юноша дождался тишины и начал:

Степной читал громко, смело, но с очень бедными и фальшивыми интонациями. Логических ударений он вовсе не чувствовал, а шел только за ритмом стиха. Короткие сильные жесты, совершенная свобода, с которой Алексей держался на сцене, мало помогли ему.

Когда он кончил читать, зрители вознаградили его дружными аплодисментами и криками «бис». Но это были аплодисменты и крики для поднятия духа, соболезнующие овации, какими провожают иногда в клубах сбившихся с толку молодых исполнителей, как бы говоря: «Не горюй, брат! Всяко случается…»

Степной спрыгнул с подмостков прямо в зал и вышел за дверь. Он долго бродил по гулким пустым коридорам.

«…Что эти кретины понимают в стихах! — негодовал юноша. — Тоже мне «ценители»! И на кой черт я полез туда? Перед Любкой хотел пофасонить… А играет она классически! Вообще замечательная девчонка…»

Издали доносились звуки радиолы, веселые голоса и смех.

«Танцуют. — Степной презрительно скривил губы. — Обывательщина, буржуазные предрассудки… Интересно, с кем она?»

Алексей пошел к залу. На повороте коридора ему встретилась Галя с большой кожаной сумкой в руках. Через плечо девочки была переброшена широкая повязка «Почта».

— Леша! — крикнула Минская. — А я тебя ищу.

— Иди ты… — сквозь зубы процедил Алексей.

— И совсем неумно! — Галя обиженно вскинула голову и, перегоняя Степного, быстро пошла назад. — С тобой, как с человеком, говорят, а ты ругаешься. Пожалеешь потом.

— Как бы ты не пожалела.

— Мне-то не о чем жалеть, а вот ты пожалеешь. Видишь, сколько писем? — Она показала толстую кипу бумажек. — Это все тебе. Только ты их теперь не получишь.

— Не получу-у? — Алексей зловеще улыбнулся. — Сейчас посмотрим…

Он хотел схватить Галю за руку, но девочка побежала и скрылась в толпе. Степной выругался.

С еще более мрачным видом, чем прежде, вошел он в самую гущу веселых друзей, увы, чуждых ему. Кругом стояли, ходили, танцевали, целыми классами пели песни или вели общий шумный разговор. И Люба Поярцева была где-то с ними.

«Только я одинок. А кто виноват в этом? — вдруг ослепительно ясно, как молния в ночном небе, сверкнул в сознании юноши вопрос. — «Ты сам создаешь себе одиночество». Черт возьми, а ведь он прав. Но что делать?»

Неожиданно перед глазами Степного промелькнула Люба в паре с Виктором Петровичем. И девушка и учитель приветливо улыбнулись ему. И всякий раз, когда Люба в танце поворачивалась к Алексею, она смотрела на него синими смеющимися глазами. Эти короткие взгляды волновали его, он ждал их, ловил, терял и снова ловил. У Степного задергались губы, и улыбка, тусклая, неполная улыбка, как солнце сквозь тучи, проглянула на его лице.

Танец кончился. Виктор Петрович подвел девушку к Алексею.

— Ну, молодежь, теперь вы танцуйте: сегодня ваш бал. Это что еще? — Заметив какой-то непорядок, учитель отошел прочь.

В присутствии Поярцевой Степной всегда чувствовал неловкость. Он злился на себя за это, но ничего не мог поделать и не знал, о чем говорить. Девушка с лукавой улыбкой поглядывала на своего молчаливого партнера и вдруг рассмеялась.

— Ну, чего ты, — говорила она сквозь смех, — чего ты такой бука? — Люба забавно надула губы, нахмурила лоб. — Вот такой! — И снова рассмеялась.

Алексей хотел обидеться, но девушка схватила его за руку, и они выбежали в коридор. Когда шумная толпа осталась позади, Люба остановилась. Разгоряченная бегом, светлая и радостная, она была необыкновенно хороша в эту минуту. Матовый блеск освещенных с улицы морозных стекол падал на ее лицо, волшебные узоры трепетали в складках ее тонкого платья, и юноше казалось, что перед ним стоит красавица, пришедшая к нему из какой-то чудесной сказки, что она зовет его в эту сказку и он не может не пойти за ней.

— Тебе скучно со мной? — спросила Поярцева.

— Нет, нет, Люба! Что ты! — горячо возразил Алексей. — Как раз наоборот. Сегодня ты такая…

— Какая?

— Ну, хорошая… сказочная! Вот.

Они помолчали.

— И ты хороший, — чуть слышно прошептала девушка.

— Люба! — Степной хотел взять руку Поярцевой и не решился.

После бала Виктора Петровича провожал домой весь класс.

Погода стояла морозная, ветреная. От чистого снега, еще не успевшего покрыться угольной пылью, было светло как днем.

Ученики оставались в том радостном возбуждении, которое они вынесли с вечера: пели песни, болтали веселые глупости и смеялись над ними до слез. Потом незаметно перешли к обсуждению концерта школьной самодеятельности.

— Люба сегодня всех затмила! — кричал Володя Светлов.

Товарищи с ним согласились, а Поярцева, зардевшись, быстро взглянула на Алексея: что думает он? Но Степной с мрачным и беспокойным видом смотрел куда-то в сторону. Гордый и самолюбивый, он болезненно переживал свой провал и, чувствуя, что ребята скажут и о его выступлении, бледнел в ожидании откровенного их приговора.

— А у Алеши, скажете, плохие стихи? — пробасил Сережа Федотов. — Читал он, правда, того… немножко…

— Плохо читал! — договорил за него Степной, сверкнув глазами. — Знаю сам.

Виктор Петрович примирительно заметил:

— Дело поправимое! Просто Алексею поработать нужно над художественным чтением, и все. Где-то была у меня хорошая книжка по этому вопросу…

Когда школьники остановились возле дома учителя, попрощались и двинулись обратно, Степной задержался у ворот.

— Виктор Петрович, — проговорил он, — дайте мне ту книгу.

«Пришел все-таки. Пришел!..» — возбужденно повторял учитель, после того как Алексей получил книгу и побежал догонять товарищей.

— Помягчел, что и говорить! — улыбалась Митревна, готовя ужин. — А то ишь расшумелся! Бедовый какой!

— Извините. Я сейчас. — Логов принес из своей комнаты бутылку вина, консервы, пирожное. — Должны же мы встретить Новый год! А Степной в самом деле помягчел. Это вы, Лукерья Дмитриевна, помогли… Знаете, о чем я сейчас подумал: что, если вы к нам в школу работать пойдете? А?

Митревна даже попятилась, услышав такие слова.

— Батюшки! Что же я там делать-то буду?!

— Гардеробщицей будете работать. Понимаете, у нас есть гардеробщица, но грубая очень и ребят не любит. По-моему, ее уволить хотят. Поговорить с директором?

— Вы и заправду меня в школу сватаете?

— Ну конечно! А почему бы вам не перейти в школу? Ребят вы любите, умеете по-своему воспитывать их, а это главное. Вот и будете нам помогать.

— Ваша правда. Своих ребят потеряла, так хоть с вашими душу отведу.

— Прекрасно! С Новым годом, Лукерья Дмитриевна, с новым счастьем!