Полынья

10

Егор узнал Эйнара, как только увидел его возле лесного домика. Эстонец, стоя на стуле, подвязывал шпагат под навесом веранды. Один конец шпагата он крепил на гвозде, вколоченном в желтый, будто проолифенный сосновый брус, другой — на колышке, вбитом в землю возле нижней балки. Натянутые нитки шпагата походили на струны, и домик с его крышей-шляпой напоминал невиданный музыкальный инструмент. Не он ли издавал удивительные звуки, наполняющие утренний лес? И шум ветра в кронах елей и сосен, и шелест волн, накатывающихся на берег, и плач иволги, и трескучие звоны кузнечиков — все это, казалось, порождал странный инструмент, похожий на дом.

Эйнар стоял на стуле, вытянувшись и едва доставая руками до верхнего бруса. Он стоял к Егору спиной, но нельзя было не узнать его мальчишеской, не тронутой загаром шеи, светлых аккуратно причесанных волос, его по-детски оттопыренного уха, которое просвечивало на солнце. Он вспомнил, что и тогда, в Москве, ухо у Эйнара вот так же просвечивалось и было красным.

В голубых пижамных брюках и белой рубашке Эйнар походил на мальчишку-гимнаста, делавшего какое-то свое, единственное в мире упражнение.

И тут перед Егором с необычайной резкостью встала картина: угол Пушечной и улицы Жданова, крутой поворот троллейбуса. Прозевай тогда Егор, может быть, и не было бы сейчас этого утра и музыки леса, и Эйнара, и его домика со звонкими струнами. «Положим, — подумал Егор, — домик и лес, и утро все-таки были бы, но без Эйнара выглядели бы совсем не так».

Эйнар спрыгнул со стула, оглянулся на шум шагов и увидел идущего по тропинке человека.

Вчера Эйнар поздно вернулся с островов и, хотя измотался за последние дни, уснуть долго не мог. Не спала и Мари. Ей казалось, что русский обиделся и потому исчез куда-то. Это же тревожило и ее мужа. Вспомнил все, что было там, в Москве. Они тогда зашли в кафе, выпили бутылку шампанского и закусили русскими пельменями. Эйнар узнал, что Егор Иванович работает на инструментальном заводе. Как это далеко для Эйнара, который весь отдан морю, рыболовным траулерам, кильке и салаке, заводам, где это морское серебро получало Золотистый загар и где выходили удивительные по вкусу и запаху рыбные деликатесы. Сам Эйнар, как истый специалист-рыбник, не любил рыбы.

Эйнар пошел к нему навстречу, не быстро и не медленно, улыбнулся по-хозяйски радушно, пожал руку, пожатие было не сильное, но все-таки руку Егора он задержал подольше, чем могло быть при такой сдержанности. Однако Егор тут же отметил, что сказанное Эйнаром: «Здравствуй, Егор Иванович» прозвучало по-товарищески добро, и это сняло робость, которая так некстати сковала Канунникова. И он сказал в ответ:

— Здравствуй, Эйнар! — тогда, в Москве, к концу разговора они сошлись «на ты» и сейчас, не сговариваясь, держались так же. — Видишь, как получилось: не обещал тогда, а вот приехал.

— Это очень здорово, Егор Иванович, — сказал Эйнар. — Не поверишь, как я огорчился, что ты не остался ночевать. Мы бы кое-что вспомнили…

— Да так пришлось, — замялся Канунников. — А вспомнить есть что… Ну и пьяные же мы были тогда. Помнишь? С шампанского. Сроду бы не поверил.

— И за что мы тогда пили? Никак не вспомню. — Эйнар Илус взял Егора под руку. — Пойдем, Егор Иванович. Ну, что мы стоим перед домом, как грешники перед собором.

Они ступили на веранду. На желтом от охры полу валялся клубок шпагата, нитка тонкой змейкой обегала через порог на землю.

«Что же это я играю, — подумал Егор, почувствовав фальшь в их разговоре. — Немножечко, чуть-чуть, а играю. Зачем? В чем-то не верю Эйнару или себе? — и тут же ответил на свой вопрос: — Себе, пожалуй».

— А пить за знакомство, Егор Иванович, самое приятное. Как мы тогда, помнишь?

— Помню. Не люблю дни рождения и свадьбы. Все куда-то торопятся. Вино требует усидчивости. А мы стояли тогда.

«И чего это я играю? — опять недовольно подумал Егор. — Ах ты, горе луковое».

— Садись, Егор Иванович. Гостем будешь. Мари уехала в пионерский лагерь к дочке. Мы тут — сами с усами. Верно? Нашей усидчивости ничто не помеха.

— Ну, выпьем за то, что пили тогда, — и Егор достал из кармана бутылку спирта. На заводе толкачей всегда снабжали в дорогу спиртом. Мало ли где потребуется.

— Ну, у нас так не делают, — сказал Эйнар и насупился. — Нехорошо, Егор Иванович…

— Ладно, не обижайся. Могу взять обратно. Это снаряжение у меня вроде шанцевого инструмента. Когда под огнем останешься на голом месте…

Эйнар засмеялся:

— От, черт же ты, право, Егор Иванович. Шанцевый инструмент?.. Так и позаписываем.

Ох, эта спасительная бутылка… Еще не притронулись к ней, еще не отведали, только на стол поставили да одним глазом взглянули, и вот уже ушла неловкость, натянутость встречи, искренней стало, теплее даже. Егор вдруг увидел, как суетливо сновали по полу веранды муравьи, собирались вокруг обрезков шпагата, пробовали тащить. Заметил подвязанные с правого края к натянутым шпагатам вьюнки. Одни уже доходили до половины, другие чуть больше трети, а те вон — едва показались из-за балки. Живая диаграмма борьбы за существование. «И тут», — подумал Егор.

Когда Эйнар ушел хлопотать на кухне, Егор принялся подвязывать остальные вьюнки. Стебли были бледные, водянистые, не закаленные на солнце и потому хрупкие. Один ни с того, ни с сего сломался. Выступила светлая капля вьюнковой крови, размазалась на руке. Егор огорчился.

«И что ты лезешь, если толку нет, — остановил он себя. — Не порти настроение себе и другим…»

Хозяин хлопотал у низенького столика, что-то ставил, зачем-то еще бегал на кухню. На веранде запахло свежекопченой рыбой. Эйнар терпеливо переносил этот непереносимый для него запах, — ради гостя на что не пойдешь?

— Повезло нам, — сказал он, посыпая рыбу мелко нарезанным зеленым луком. — Вчера привез с островов. Свежая.

И, повернувшись к Егору, вдруг удивляясь, будто видел его впервые, сказал:

— Извини, Егор Иванович, не спросил я, где ты ночевал.

— На улице Лидии Койдулы. За каштанами…

Егор заметил, как муравьи все-таки ухватили обрезок шпагата и поволокли.

— Знакомые?

Егор рассказал, как в гостинице коммерсантом представился. Коммерсант! Это, наверно, звучит так же архаично, как, скажем, жандарм. Думал: администратор испугается, поглядит как на пришельца из загробного мира. А она сделалась непонятно любезной.

— Я ведь у вас, Эйнар, впервые. И не удивительно, что приглядываюсь. Вот и тетушка Лийси…

— Тетушка Лийси? Егор Иванович, у тебя и тетушка тут нашлась? Ох, ох!

— Еще бы! — засмеялся Егор. — Хозяйка моей квартиры, Эйнар. В войну спасла семью офицера-пограничника. Учти, что при Советской власти она и года тогда не прожила… Я бы дал за это самый высокий орден. А у нее, наверно, и пособия нет. Если не так, то что вынуждает квартирантов приглашать?

— Ладно, Егор Иванович, к этому мы еще вернемся, ты меня познакомишь с тетушкой Лийси. А теперь будь добр, оставь своих муравьев, и что они тебе дались, глаз с них не сводишь, и садись к столу. Извини, нет Мари…

— Поздно вернется? — Егор понял, что Эйнар уже скучает по жене, а расстались-то всего-навсего утром. С тоской подумал: «Из-за меня все…»

Спирт был необыкновенно хорош. Он всегда был хорош, а сегодня особенно. То ли оттого, что дышалось легко, воздух был лесной, хвойный, с едва приметным запахом чуть тронутых гниением водорослей, то ли оттого, что впереди Егора ждал целый день на берегу моря, а вечер — в доме за каштанами, это тебе не продавленный диван с гостиничным фойе или жесткая лавка на вокзале.

«А бог все-таки есть, — подумал Егор, непростительно быстро чувствуя, как уже от первой рюмки неразведенного спирта (а пил он всегда неразведенный) ему стало легко, и голова начала немножко кружиться. — Только, кажется, у них какой-то другой бог, не тот, что у нас…» Но какой «у нас» бог, он, пожалуй, не сказал бы, потому что до сих пор им не пришлось где-то встретиться, и он, зная, что глупо даже думать об этом, грустно улыбнулся размякшими горячими губами, как у всякого редко пьющего человека, а тут вдруг выпившего.

Эйнар добавил в спирт «Арзни» из бутылки, но Егор остановил его:

— Попробуй по-мужски, ну, попробуй. Чистого. Когда выпьешь, сразу не дыши, а то может ожог получиться. Слизистых. Секунду-две подожди, а потом почувствуешь, какая приятность. Во рту суховатость и такой железистый запах. Будто от топора на морозе.

— Ах ты, железная душа…

Голубовато-светлые глаза Эйнара, как только он выпил неразведенный спирт, недоуменно заморгали, покраснели, по щекам потекли слезы.

— Амплитуда… — едва выдохнул он.

Егор не понял.

— Ну, в прошлый раз шампанское… Теперь вот…

Эйнар вытер щеки.

«Ребенок», — подумал Егор, с умилением взглянув на Эйнара. Эстонец действительно показался ему маленьким и незащищенным.

— В Москве я подумал тогда, что ты, Егор Иванович, непьющий. Шампанским ограничились, — сказал Эйнар, поспешно проглатывая стакан «Арзни».

— Ну, как же. Непьющим я не верю. Они что-то затаили против человечества. — И подумал, что в Москве тогда он весь день не ел, оставалось у него всего на бутылку шампанского и на пельмени.

— Ты считаешь, что желание людей не казаться такими и заставляет их пить? — В холодноватых спокойных глазах Эйнара трудно было уловить хитринку, но она все-таки была, и Егор заметил ее.

— Не хитри, — сказал Егор. — Тебе это не идет.

— Я хотел, чтобы ты пофилософствовал. Ты здорово философствовал тогда, в Москве. Мне сильно нравилось.

— Тогда я был голодный. Голодных всегда тянет на философию, а сытых на водку.

Эйнар засмеялся:

— Понятно, почему философия у нас в загоне.

— Дошел! — засмеялся и Егор. Ему было хорошо и уютно на веранде домика-грибка, где было темновато от тени, где здорово пахло лесом и морем и где на желтом полу муравьи все еще не могли справиться с обрывком шпагата. Он на время даже забыл, что к вечеру ему надо вернуться в Таллин, рассчитаться с тетушкой Апо, купить билет до Ленинграда, а утром быть уже там. У него даже не появилась мысль о какой-то там серебрянке, до того хорошо все было в мире, и мир этот до того справедливо был устроен и внимателен к нему.

Они еще выпили. Эйнар на этот раз сам захотел выпить живого, как он сказал, а не разведенного спирта.

— Ты, Егор Иванович, ешь. Почему не ешь рыбу? Свежая. Отличного копчения.

— А сам? Сам не попробовал ни одной рыбинки. Возьми вот эту, а я — вот эту. Как представитель великого народа я возьму поменьше.

— Я не ем. Грустно, несправедливо, неестественно, а не ем.

— Почему?

— Знаешь, Егор Иванович, насмотрюсь на рыбу, а на заводе нанюхаюсь отвратительного запаха жженого рыбьего жира, так не могу.

И Эйнар рассказал, что до совнархоза он работал главным технологом завода на Сааремаа.

— Ты рыбой занимаешься?

— Ну, конечно, рыбой. А ты думал — металлом? Нет, там, в Москве, я просто тебе поддакивал. Когда-то ремесленное кончал но слесарному делу. А потом рыбный институт.

И тут Егор вспомнил, куда и зачем поехал. Разжиться серебрянкой.

А Эйнар говорил:

— Погости у меня. В море сходим за салакой. Говорят, нет ее вкуснее. В самом деле! Глядеть и то приятно.

— Нет, Эйнар, я сегодня же должен уехать в Ленинград.

И рассказал ему обо всем.