2

На ветру шумели тополя, они стояли вдоль корпусов, образуя зеленые границы заводского двора.

«Значит, Роман все-таки рассчитывал, что я соглашусь. Смотри-ка! И зачем? Интересы завода? К чему они не понудят? Если это только интересы завода… Ну, а что еще? Почему он старается отослать меня куда-нибудь подальше?

Егор постоял еще, глядя, как трепещут на ветру широкие листья тополей, старался что-то вспомнить, но мысль о том, для чего же все это делал Роман, отвлекала. «Ты, Егор, что-то плохо стал соображать, — остановил он сам себя. — Такое твое состояние может привести к растерянности. А растерянность, ты же знаешь, уничтожает человека».

Перед ним на ветру полоскались и полоскались тополя, снизу, до половины погруженные в тень и с ярко освещенными верхушками. Затененные листья шевелились едва-едва: то ли они еще были тяжелы от ночной влаги, то ли их не доставал ветер. Вверху же листья трепетали весело и оживленно, свет играл в них, переливался. Это текучее движение света манило, обещая что-то новое, радостное.

«Зайду к Варе, — решил он. — Собирались вместе обедать. Когда это удается?»

По узкой выщербленной лестнице опустился вниз, в подвал, где работала Варя. До войны тут, на винном заводе, говорят, стояли чаны с сиропами и, должно быть, пахло малиной, ежевикой, кориандровым корнем. Потом в толстенных цокольных стенах по другой надобности прорубили окна, похожие на бойницы, и подвал ОТК поэтому напоминал обороняющуюся крепость.

«Да уж им приходится обороняться, — додумал Егор, открывая дверь, на которой было написано «Посторонним вход воспрещен», — только не обороняться им надо, а наступать; с браком воюют, на одном месте топчутся, а подступаться к мировым стандартам — все это в долгий ящик?»

Варя сидела в кабине за большим стеклянным окном. Он знал: там поддерживается заданная температура; приборы, способные отметить крохотные величины, требуют нежного обращения, иначе не дождешься от них точности. Варя проверяла концевые меры, Егор видел их в раскрытой коробке, в каких обычно продают серебряные ложки. Стальные полированные пластинки разных размеров стояли в гнездах, обклеенных черным сукном. Варя в белом халате и белой шапочке походила на доктора, занятого микроскопом. Распрямилась, увидела мужа, улыбнулась ему, провела ладонями по глазам, как бы стирая улыбку, и, когда отняла ладони, улыбки в самом деле уже не было. Сказала:

— Глаза устают.

— Можно к тебе?

Она отбросила задвижку, открыла дверь. Егор вошел, сел рядом, заглянул в прибор. Он называл его «микроглаз». В основе его работы лежал принцип интерференции — разложения света. В поле зрения виднелась линия, она и определяла точность стальной плитки.

— Все правильно? — спросил он.

— Все правильно, — сказала Варя. — Точность до шести сотых микрона. Зачем тебя Роман просил остаться?

Она достала пластинку. Егор, не отвечая жене, взял, подержал на ладони. Пластинка была гладкая, как полированное стекло, и прохладная.

— Хочешь, сейчас проверим? — спросила Варя.

— Для чего?

— Она согрелась в твоей ладони и уже не даст первоначальной точности.

— Посмотрим!

Варя поставила плитку на предметный стол прибора. Егор наклонился к «микроглазу».

— Да, лишняя сотая микрона.

— Да чуть больше, — уточнила Варя, заглянув в прибор. — Так зачем он тебя оставлял?

— В командировку, за серебрянкой…

— Согласился?

— А как ты думаешь? Нет, конечно.

— Вот и отлично.

Егор задумался, покачивая на ладони стальную плитку. «Вот как бывает… Прибор точнейший, а снимать показатель проверки все-таки приходится на глаз. А как замкнуть процесс измерения в самом приборе, чтобы он фиксировал результат?»

— Ну, что ты? — спросила Варя, видя его озабоченность.

— Да так, свое. Часто тебя Роман зовет на вече?

— В последнее время каждый раз. А что?

— Да так… Думаю, зачем? Он ведь без выгоды для себя ничего не делает?

— Какая от меня выгода? — Варя насупилась, разлетные брови ее как бы надломились, и лицо от этого постарело.

Звякнул телефон, Варя взяла трубку, покосилась на мужа — тот все еще в задумчивости покачивал на ладони стальную плитку.

— Тебя просит зайти Сойкин, — сообщила Варя, кладя трубку. — Значит, по партийной линии…

— Теперь не открутиться!


Если ступишь из проходной на заводской двор и повернешь не налево, к основным цехам и заводоуправлению, а направо, и углубишься в лабиринт подсобных и складских помещений, в глаза скоро бросится небольшое, из красного кирпича здание с широкими карнизами и крутой крышей оцинкованного железа. Над зданием когда-то высилась мансарда с узкими окнами, по два с каждой боковой стороны и по одному, но широкому, с торца. Окна заделали за ненадобностью, а высокие стропила так и остались, и своим силуэтом здание стало напоминать восточную пагоду. Так этот домик на заводе и звали — пагода. Здесь размещалась заводская лаборатория, хозяйство Егора Ивановича Канунникова. Вход с фасада ведет сразу на второй этаж. Небольшой тамбур, прихожая, шкаф для одежды. За дверью самые разнообразные звуки, какие издает металл, когда к нему касаются орудия холодной обработки. В зальце, — зовут его тут громко цехом, — три длинных верстака: по одному слева и справа по стенам, третий — посередине. У задней стены — монтажные столы, иногда два, иногда три, и стол заведующего лабораторией, или как тут солидно зовут — начальника. Дверь позади руководящего стола ведет в библиотеку. А как же без нее! «Технический мозг завода» может обойтись без начальника, может обойтись без станков, но без библиотеки — нет. Каждый заводской инженер обязан принести сюда хотя бы одну книгу в год — таков неписаный закон установился на заводе.

Да, насчет станков… Их долго не было. Откуда возьмешь, где поставишь? Все-таки добились своего, получили новейшие станки. Пригодился высокий подвал, что был под пагодой. В задней стене здания прорубили дверь, зацементировали пол и назвали — «нижний цех». Туда и поставили станки.

Все это было воплощенной в живое дело мечтой Егора Канунникова и его немногих друзей. Сюда по утрам спешил Егор. Здесь он проводил все свои дни, а иной раз и вечера. Думает он всегда, но делает свои задумки только здесь. А где еще? Дома у него пока нет монтажного стола, нет верстака, а тем более станков-универсалов. Да и без своих помощников, самых искусных, самых толковых рабочих, каких ему удалось отвоевать, ничего бы не стоил он, Егор Канунников.

Подавленным возвращался Егор в пагоду. Внешне он ничем не выдавал своего состояния духа, так же легко и свободно шагал по булыжной мостовой, легко и свободно здоровался со встречными, говорил слова, какие всегда говорил, если попадались знакомые, но на душе была обида, обида на Романа, на Сойкина и на себя, на себя особенно, потому что не мог до конца постоять за свое дело.


…Сойкин, глядя на него вовсе не строго, а так, дружески и даже с состраданием, вышел из-за стола, сел рядом, положил руку на его плечо.

— Слушай, разве я не понимаю, — проговорил он, не приглушая в голосе ноток сострадания. — Все понимаю. Посылать тебя — ерунда все это, беспардонная ерунда. Но, понимаешь, случай исключительный.

— Таких случаев — по три на день. И ты, Семен, не подслащивай пилюльку и не успокаивай меня. У тебя в руках сила партийной дисциплины, перед ней все уступает, но я не уступлю.

— Почему же только у меня в руках? Она и у тебя. У тебя больше. Я ведь только напоминаю о ней, когда коммунист утрачивает чувство дисциплины.

— Ты хочешь сказать, что я утрачиваю его?

— Нет, пока ты не утрачиваешь, а можешь утратить. И не потому, что ты плохой коммунист, а, может, потому, что хороший.

— Опять задабриваешь?

— Говорю, что есть.

— Но у Порошина целая армия снабженцев. Какого черта они волынят? Крутились бы, как требуется.

— У него нет толковых инженеров. Нужен толковый инженер. Ну, разве не помнишь, как ты в прошлый раз повернул дело в Чернореченске? Убедил людей, как инженер инженеров, провести экспериментальную плавку. И они провели. Им наука, а нам сталь. И в Златоусте тоже.

— Ну, тогда были исключительные случаи…

— Теперь не лучше, Егор. Серебрянки в наличии нигде нет. Это мы уже узнали. В обком ходил, обзвонили все заводы.

— Так что же я сделаю?

— Ты поедешь в Москву, перепишешь наряд с Чернореченского завода на другой, где смогут изготовить серебрянку, поедешь туда и организуешь. Понял?

— Как не понять…

— Ну, а то, что ты насмерть готов стоять за свое дело, тебе это плюс. Тебе это зачтется.

— На том свете, что ли?


Егор поднялся в верхний цех. Надевая в тамбуре халат, вслушивался в удивительную музыку труда — звуки, которые издавал металл, когда к нему прикасались то пила, то сверла, то фреза, то шлифовальный круг. Егор умел различать эта звуки, как любитель птиц различает пенье. Бывало, он постоит, послушает говор металла, стараясь угадать, откуда он рождается, и душа вдруг заволнуется. Но сейчас он не постоял, а как только надел халат, вошел в цех. Яркий солнечный свет ударил в глаза. Цех был заполнен светом от пола до потолка. В руках Яшки-слесаренка, на редкость способного к слесарству паренька, бывшего детдомовца, остро блеснула гранями отшлифованная деталь. Дедушка Агафон Савельевич, прозванный остряками Аграфеном, сутулился над своим верстаком, с боков отгороженных фанерными щитами — не любил старик, когда ему мешали, а может, не хотел показывать другим свою работу? Справа, у окна, кудлатая голова Эдгара Фофанова — Эдгара По, как прозвал его Яшка, склонилась над столом — Егор узнал аппарат для дистанционного управления поточной линией.

В самом углу за монтажным столом, спиной к входу, сидел Иван Летов. Нет, не по прямым плечам, высоко стриженному затылку, белеющему, как у школьника, не по светлым волосам истинного северянина, не по вихру на макушке узнал бы Егор своего ближайшего сподвижника среди десятков, может, и сотен людей, хотя все это были его и только его, Ивана Летова, приметы, а по необыкновенной сосредоточенности, которая в минуты напряженной работы делалась как бы единственной его сущностью.

Пока Егор не подошел, Иван не оглянулся, да и, наверно, не слышал его шагов. Но вот он распрямился, все еще не отрывая взгляда от стола, встал, сделавшись на голову выше Егора. На лице отразилась досада — оторвали от дела, но вдруг она сменилась злым выражением.

— И ты согласился? — спросил Иван.

— Откуда знаешь?

— Звонил главный, просил принять у тебя дела.

— Вот так вышло…

— Ох, скверно вышло.

Канунников, считавший, что хотя бы у своих-то друзей он найдет сочувствие, в душе тотчас разозлился на Ивана, ответил резче, чем мог бы ответить, если бы вспомнил, что ему, бывшему разведчику, вовсе не положено горячиться и действовать необдуманно:

— А как бы ты поступил на моем месте?

Иван понял, что обидел Егора, попытался смягчить разговор:

— Я… Я сделал бы так, как ты, когда считаешь, что ничего на свете нет важнее, чем наша работа.

Егор от обиды сжал челюсти: это он-то не считает?

Егор сел за свой стол. Вот так случается: ты уступаешь, жертвуя своим, кровным, ради не менее кровного и тоже своего, как тебе это разъясняют. В том и другом случае ты виноват перед теми или другими, но вряд ли кто подумает, что ты виноват и перед собой.

Он позвонил жене и сообщил, что едет сегодня с местным поездом. («Сволочь этот Порошин, даже билет заранее купил»). Пока в Москву, а там куда — неизвестно. Да, сейчас идет домой, надо же собраться.

Загрузка...