Полынья

11

Они сидели на берегу моря — Канунников, Эйнар и Нина Астафьева, та самая, что явилась вчера из огненного моря в одежде девушки с острова Бали.

Вчерашнее казалось Егору полузабытым сном, а может быть, ничего этого вовсе и не было: ни огненного моря, гнавшего свет к берегу (сейчас море было бесцветное и тусклое и не могло же оно быть таким разным), ни странной женщины, устало прихрамывая, идущей ему навстречу, — ни настолечко не походила на нее Нина Астафьева, в ситцевом платье под цвет здешнего неба — не выцветшего, нет, просто ему чуточку не хватает яркости. Волосы у нее вовсе не длинные, как показалось вчера, а короткие и жесткие; они не висели прядями, как вчера, а непокорно топорщились. И на лице ее не было ни усталости, ни злости, а теплилась скрытная и стыдливая усмешка. Не могла же эта женщина быть такой разной?

А Эйнар… Он только и говорит о рыбе, которую и в рот не берет, но ловлей и переработкой которой ему полагалось заниматься по должности. И он делал это от всего сердца, с интересом и небезуспешно. Иначе откуда такая увлеченность? Ни о легированных сталях, ни об инструментах ни слова, будто он и не знает, что это такое. Как он разнился с тем Эйнаром, с которым они пили шампанское в Москве?

Егор и Эйнар курили. Эстонец рассказывал, как ходил однажды в Атлантику, но Егора это не занимало. Он наблюдал, как Нина обрывала иголки с еловых лапок, растирала их в ладонях и нюхала. На правой руке ее темнел широкий серебряный браслет с искусной чеканкой, он то скатывался ближе к локтю, когда она поднимала руку, то падал к запястью и мешал ей. Она опять поднимала руку, браслет скатывался обратно, и это ее успокаивало. Но вскоре все повторялось.

Ей было отчего-то не по себе, Егор это видел, ему ведь тоже было не по себе, и потому незримая ни для него и ни для нее общность настроения сблизила их и не так, как вчера, когда он видел ее, массируя ей холодные, вялые ноги, или когда, выйдя из-за куста, увидел ее согнутую спину с гребешком напряженного позвоночника, а совсем по-другому. Вчера был случай, соблазн, глупая надежда, которой она сразу же положила конец, не оставляя ничего. Сегодня — независимая ни от нее, ни от него общность.

«Наладились на одну волну: биотоки, — подумал Егор и тут же остановил себя, как всегда в таких случаях, саркастически подумав: — А, перестань… Что у тебя общего с ней?»

Нина, будто угадав его мысли, оглянулась, смущенно улыбнулась ему одними губами. Губы у нее казались твердыми, неженскими, может оттого, что в это утро к ним не прикоснулась помада и они были бледнее, чем это принято для молодой женщины.

Эйнар заметил ее настроение, спросил:

— Что-нибудь не так, Нина Сергеевна? — «Сергеевна» он говорил твердо, произнося скорее не «е», а «э». И это, заметил Егор, не сближало их, а вроде отделяло. — Были на связи?

— Была, — сказала Нина, опустив руку, и браслет быстро скользнул, готовый сорваться в траву, но не сорвался, а застрял на запястье.

— Надеюсь, Гуртовой здоров?

— Муж в хорошем настроении…

— «Мне грустно потому, что весело тебе?» — Эйнар очень медленно, как бы боясь ошибиться, произнес это.

— Он рассказал, как там здорово, мне захотелось туда, к нему, на его плавбазу, в его холодное Гренландское море, в его туманы, к черным скалам Шпицбергена, к его скалам. Я хотела бы на «Клоге» подходить к борту его плавбазы и сдавать больше всех рыбы…

— «Клога» сдает больше всех? Узнаю «Клогу», — Эйнар непривычно оживился, вскочил с земли. Должно быть, вспомнил, как ходил на «Клоге», этом счастливом траулере эстонской рыбной флотилии. Он всегда попадал на самые жирные косяки рыбы. А Нина продолжала, казалось, не желая вступать с Эйнаром в тот незримый союз общности настроения, в какой она вступила с Егором:

— Я хотела бы на «водолее» ходить в Норвегию и возвращаться с пресной водой, и меня ждали бы, как ждут караванщики пустыни появления на горизонте оазиса. С каждым глотком выпитой моей воды во мне что-то прибавлялось бы. Я еще не знаю что, но прибавлялось. Я бы, наверно, физически ощущала, как они пьют мою воду.

Немногословному эстонцу это показалось утомительным, а может и театральным, и он взглянул на Нину с нетерпением терпеливого человека — никто бы, наверно, не уловил этого в скрытом взгляде Эйнара, но Егор уловил. И тут он понял, почему вчера Мари сказала слова: «Ах, это та…» После них легко ложилась любое: фантазерка, выдумщица, артистка.

«Они не понимают друг друга и не поймут, — подумал он об Илусе и Нине, но тут же вспомнил младшую дочь тетушки Апо Сашу, ту, что живет в Тарту — «истая эстонка» — и возразил сам себе: — А они понимают же, не мели вздор… Мы, русские, от рождения интернационалисты, часто поступаемся своим. Может, это и не всегда хорошо, но что поделать».

Эйнар не тяготился молчаливостью Егора, не тяготилась и Нина. Не любя быстротечных разговоров, Эйнар изредка спрашивал:

— Нина Сергеевна, не едешь в пионерские лагеря?

Мари уехала.

— Поеду.

Он несколько помолчал и, засомневавшись, спросил:

— На чем? Автобусы ушли утром и больше не пойдут.

— Начальник рыбного порта обещал машину. Как только освободится — пришлет.

Эйнар опять несколько помолчал.

— Я слышал мотор. Не она?

— Не она. У него газик, а это «Волга». Вон, за кустами остановилась.

Эйнар на этот раз поспешно сказал:

— Пойду поглядеть.

Нина проводила его взглядом.

— Хитрый куррат, — сказала она.

Егор проследил, как браслет скользнул у нее по руке, когда она стала поправлять свои непослушные цвета темной меди волосы.

— Куррат? Что это такое?

— Черт.

— Изучаете эстонский?

— Да. Очень трудный, единственный в мире. Я врач, психоневролог, могу помочь многим! Я хочу помочь многим. Я обязана им помочь, потому что никто тут не умеет делать то, что могу я. Впервые в жизни я чувствую, что не в силах помочь людям из-за того, что не знаю их языка. А чтобы делать свое дело, я должна говорить не хуже, чем они сами.

Она опустила руку, и браслет скользнул и остановился на запястье. Егору почудилось, что звякнуло что-то, может, невидимая цепочка кандалов.

«Чушь какая-то лезет в голову», — остановил он себя и хотел спросить, чем же она хочет помочь людям и почему они отвергают ее помощь, если нуждаются в ней. Но Нина заговорила сама:

— Да, я врач, психоневролог… Методы гипноза… Это новая специальность, и ее не хотят признавать. — Она взглянула на Канунникова, на его удрученно опущенные плечи. — Не хотят признавать не те, кому мы нужны, а те, кто раз навсегда отштамповал свой взгляд на науку.

Она опять взглянула на него, требовательно, как бы обвиняя его в нежелании понять, но Егор вовсе не был равнодушен к ее словам. Он-то знал, как это бывает. И сказал:

— Ну, я понял бы вас. Уверяю. Но тот, кто понимает, часто находится в положении лишь сочувствующего, а не решающего и утверждающего.

Как бы обрадовавшись человеку, который с полуслова понял ее, Нина подошла к Егору, и ему пришлось встать и оказаться глаза в глаза с ней. Ему сделалось неловко, когда он встретился с ее не по-женски жестким взглядом.

— Ну, ладно, не будем об этом, — сказала она, как бы извиняясь. — Опустимся к морю. Я люблю море. И штилевое, и бурное, днем и вечером, ночью и утром. Оно умное, как люди.

— Куда вы вчера плавали? — спросил он, идя за ней по узкой промытой тропинке, белеющей мелкими камешками.

— Да так, в море. Не рассчитала сил, штормило.

— Неосторожная вы!

— Что поделать! — Задумалась, хмуря лоб, тряхнула головой, как бы отгоняя мысли. Оглянувшись на него, сказала:

— Дура, конечно.

Они сошли к морю. Оно лежало тусклое, даже чистое небо не возбудило в нем красок. Слабые валы катились с большими интервалами и лениво шлепались об утонувшие гранитные глыбы, не доходя до берега.

И как бы окончательно доверившись ему, Нина заговорила:

— Я лечу людей от заикания. Это страшный недуг. Человек вырвал у природы свою речь с боем. Что мы без речи? Бегали бы как собаки. Собаки это еще лучший вариант. Они умные и порядочные. А если как бараны? Человеку речь была нужна, и он ее создал в себе. Он столько знал об окружающем его мире, и мир этот вдруг стал так сложен, что бараньего блеяния и даже львиного рычания ему было недостаточно, чтобы выразить все, что в нем копилось. И, понимаете, болезнь вновь толкает его в то животное состояние.

— Неужто так оно страшно, заикание? У меня заикается дочь. Я не видел, чтобы она переживала это.

— Вы не знаете ее. Вы не наблюдательны.

Она опять вся кипела. А он подумал: «Может, это и так. Но я так мало вижу ее…»

— Сердце не верит: четыре миллиона заик, представляете? Только у нас в стране. Это больше, чем все население нашей Прибалтики. Целая страна заик. Вы не можете вообразить их трагедию…

Нина подошла к морю, нагнулась. Платье на ее спине натянулось, ситец продавили пуговки бюстгальтера, но он не вспомнил сейчас о бугорочках позвонков, резко обозначившихся под напрягшейся кожей. Не вспомнил он того, как массировал ее ноги. Они были холодные, но сейчас он не подумал о них. В какую-то непонятно малую долю времени в нем родилась неприязнь к ней. Что ее вызвало, он, пожалуй, и сам еще не знал. Может, ее самоуверенность, чем обычно грешат люди, признавшие себя единственными пророками? Может, она неприятна ему как его неоправданные ошибки, которые он делал, но в которых еще не раскаялся?

Он ждал, когда Нина перестанет играть с морем, переливать воду из одной ладошки в другую и забавляться этим. Вот обернется, и он скажет ей такое, что сделает ее сразу мудрее.

— Нина Сергеевна, — позвал он, все еще не зная, что скажет. И когда Нина распрямилась и из ладоней ее пролилась прозрачная морская вода, он, наконец, сказал самое простое: — Как же вы хотите решить все это?

— Вам интересно… Из-за дочери?

«Из-за дочери? А может, потому Ирина такая замкнутая и я не понимаю ее, что она заикается?» — подумал Егор, но сказал:

— У вас есть метод? — И опять подумал: «А что я злюсь? Злюсь, что она укорила: не знаю своей дочери?»

— Метод? — переспросила она, все еще доверяя его заинтересованности. — У нас целая школа, школа доктора Казимирского. Одномоментное снятие заикания. Не знаете? У него есть учителя и ученики, в их руках верный метод, с помощью его можно возвратить больным нормальные функции речи. Они начнут говорить и мыслить без изъяна. Я не вижу для себя другой цели жизни, как лечить людей.

Она опять повернулась к морю и склонилась над водой.

Егор следил за ней. И когда она распрямилась и повернулась к нему лицом, он спросил, вовсе не думая ее обидеть или оскорбить:

— Одномоментно… А вас не обвиняют в шаманстве?

Он не ожидал, что его нечаянный вопрос так заденет ее. Может быть, она уловила в нем ту неприязнь, которая помимо его воли дала о себе знать? А может быть, действительно наслушалась всякой всячины об их методе? Он-то уж знает, сколько бывает наговорено о брате-изобретателе.

Она шагнула верх по тропинке и пошла прямо на него, глядя ему в лицо и не видя его. Она не ждала в это доброе утро, когда слышимость по радио была такой ясной и голос мужа таким близким и в каждом слове его слышалась такая нежность, что мир казался полным счастья и ничто не может это счастье поколебать, она не ждала в это доброе утро, что появится кто-то и все разрушит.

— Господи, да откуда вы такой! — проговорила она, будто простонала. — Да зачем вы мне в это утро? Зачем?

Она шла прямо на него, и он, пятясь, ждал, что она ударит. Может быть, она и ударила бы, столько было решимости в ее серых злых глазах, если бы не раздался с высоты берега голос Эйнара. Он что-то кричал и махал руками, должно быть, сообщал, что пришла машина.

Нина прошла мимо Егора, как бы молчаливо отстраняя его с дороги, хотя он и не мешал ей.

Он повернулся ей вслед. Стоял и слышал, как мягко и ласково плескались за его спиной волны о прибрежные гранитные глыбы, поросшие зеленым мхом. Он стоял и видел, как Нина поднималась в гору по каменистой тропе, пробитой между валунами. Вот она скроется за деревьями и будто ее и не было.

«Почему она сделалась мне неприятна, и мне ее не жалко? — подумал он, с непонятной поспешностью стараясь найти ответ. — Потому, что она молода, волнует какой-то скрытой силой, счастлива и несдержанна в своем счастье?» Ему хотелось найти ответ, пока она еще не скрылась в лесу, обязательно найти. Но ответ не приходил.

«Спирт, что ли, подвел? — подумал он, когда голубое платье Нины мелькнуло между деревьев и исчезло. — Вроде на воздухе и закуска как надо. Поглупел… Серебрянка доконала, серебрянка. И, пожалуй, безмятежное спокойствие Эйнара. Он и не догадывается, как гнусно у меня на душе. Обманчиво все. Живу в гостях, а дорога в костях. В своих собственных»…

Эйнар ждал его на берегу. Взглянул с хитринкой в глазах.

— Повздорили?

— Наглупил я, — махнул Егор рукой. — Досадно.

— Замахнулся на ее профессию?

— Не терпит, когда не верят ей и ее учителю доктору Казимирскому.

Егор задумался, обрывая хвою с елки, разминая ее в ладони. Рука приятно запахла весенней ожившей тайгой. Сказал:

— Я ее понимаю. Нет хуже, когда не верят…

Иголки кололи ладони, но он продолжал их мять.

— Жаль, что не увижусь больше… Испортил женщине день.

— Как же не увидишься, Егор Иванович? Она скоро вернется.

Егор вдохнул свежий смолистый запах растертой хвои.

— Эх, Эйнар… Я же говорил, что уехать должен и завтра быть в Ленинграде…

— Нет, нет, Егор Иванович, ты не должен уехать. Ты должен остаться, хотя бы до завтра.

— Но у меня дело! Я должен привезти сталь.

— Нет, нет, — возразил эстонец.

В лесу раскатисто пел зяблик. Издалека доносился плач иволги. Трещали кузнечики в траве, на которой так и не обсохли капли вчерашнего дождя. Высокая трава била по рукам, и холодные капли дробью падали на ладони Егора, зеленые от хвои.

— А почему это так? — спросил Эйнар. — Почему? Разве вам не должны были дать эту сталь? Право, я никогда не встречался с таким. Я ловлю рыбу… И в море ее пока хватает.

— Все очень просто, Эйнар… Получали мы раньше серебрянку из Запорожья. А теперь? Теперь у нас свой совнархоз, у них — свой, да еще республики разные. Ну, нам и сказали: имеете металлургический завод, плавьте серебрянку сами. А нам этой серебрянки надо всего шесть тонн в год. Ее же и освоить-то не каждый сумеет, и наши вот мучаются. Госплановцы считают, что раз наряд выдан, значит, план снабжения выполнен. Всегда сто процентов. У нас же в руках бумажки, а металла нет. Вот и побираемся.

— Не может быть!

— Все точно, Эйнар…

Они молча дошли до домика-грибка. Полянка у домика сияла на солнце. На веранде лежала густая тень.

— Я попробую разведать. Чем черт не шутит… А ты не уезжай, — сказал Илус.