Полынья

8

Перед уходом из заводоуправления Роман позвонил в отдел технического контроля Канунниковой.

— У себя еще?

— У себя, — ответила Варя, чувствуя, как голос сел, охрип даже.

— Как день сегодня?

— Обычно… Много брака.

— Хм…

Варя стала рассказывать, на чем проштрафился цех, но Роман остановил ее:

— Зайду. Погоди немного…

В последнее время, люди заметили, Роману полюбилось заходить в ОТК после работы. Началось это, пожалуй, с нынешней весны. Директор сам проверял документы на приемку продукции, то хвалил мастеров за строгость, то ворчал: «Привередливы слишком, а у завода план и запасов металла ни крошки».

Попрощавшись с донной Анной, которая только и ждала его ухода, Роман направился из аппаратной, так называли его приемную с телефонным коммутатором и телетайпом, когда-то связывавшим завод с Министерством, а теперь почти молчавшим денно и нощно. Роман опустился вниз, по диагонали пересек заводской двор, весь затененный тополями, спустился еще ниже — в подвал. Тут он вошел в застекленную кабину, сел к столу Канунниковой, взял бумаги, которые она ему подала. Это была дневная сводка принятой продукции. Он с зоркостью и быстротой человека, понимающего, что к чему, просмотрел лист за листом, бросил на стол, взглянул ей в лицо — вблизи можно было разглядеть румянец кожи, и оно не казалось мертвенно-бледным: мертвый свет не мог убить живую плоть.

— Да, — протянул он, стараясь говорить мягко, но недовольство все же проскользнуло в его голосе, и этого было вполне достаточно, чтобы она поняла его. — Порадовать нечем.

— Серые пятна и микротрещины, — не пытаясь оправдываться, строже, чем могло быть, ответила она. — Пошла запорожская сталь. Холодной, что ли, они ее катают?

— Ну что ж, вам тут виднее, — сказал Роман, и Варя поняла, что брака должно быть меньше. Хорошенькое дело — меньше! Кто из ее контролеров возьмет это на свою голову? Да и как скажешь им?

Она промолчала, подумав: «Роман всегда думает только о себе. Других для него не существует. У других нет своих интересов, своих трудностей. И ходит сюда, будто я прежняя девчонка».

Она вспомнила, как это тогда случилось, в войну.

Они убирали картофель в подсобном хозяйстве, в селе Заболотье. Он был тогда сменным техником и на уборке руководил соплячьей бригадой ремесленников. Дул резкий холодный ветер. Стыла земля и руки. Покрасневшие пальцы не слушались, казались чужими. Он не раз подходил к ней, видно, надоело сидеть в конторе, склонялся вместе с ней, очищал картофелины от намерзшей земли, забирал ее руки в свои ладони, пытался согреть. А ночью, когда все засыпали — кто на полу, кто на нарах — он приползал к ней, жарко дышал в лицо, что-то все хотел от нее. С мороза ее нестерпимо клонило ко сну, руки и ноги ломило. Потом он плакал и плакал истово, шепча, что вот еще одна его бессонная ночь. Так он сойдет с ума.

Она привыкла к нему, потом полюбила, и на какое-то время ушли-стерлись тяготы войны. А когда он женился на черноватой Римке-чертежнице, Варя, тогда уже кадровая работница, исчезла с завода. Она вернулась перед самым концом войны и вышла замуж за Егора Канунникова.

— Задумалась что? — спросил Роман, чувствуя неловкость из-за ее молчания.

— Да так, — ответила она, — Старое вспомнила.

— Вспоминаешь?

— Вспоминаю.

Он вздохнул.

— Раньше никогда не говорила. Столько лет, как чужие. Почему?

Она не ответила. Роман понял, что она ждет, когда он уйдет, и он встал.

— А я никак не отвяжусь от вины перед тобой. Не знаю, что и делать. Увижу только и…

Он не договорил. По ее нетерпеливому движению понял, что разговор неприятен ей. Надо бы уйти, но он не уходил. А она подумала: «Зачем-то я нужна ему. Так, запросто не заговорил бы об этом». Проследила, как он прошел по ее маленькому кабинету к зарешеченному окну. Чувствуя, как жарко стало лицу, шее, всему телу, вспомнила первую ночь с Егором, мужем. «Ты что такая?» — спросил он, не глядя на нее. «Какая?» — удивилась она. Она ждала этого вопроса, боялась. Надеялась, пронесет, не спросит. Но он спросил… И все ответы, какие она попридумывала, забылись или казались неубедительными. Оставалось только сказать правду. Но правды сказать она не могла: Егор уже подружился с Романом, и они работали вместе, в одном цехе. «Да такая», — повторил он, ни о чем больше не спрашивая. «А у нас все были такие», — ответила она словами, которые, казалось, ничего не выражали. «Где это у вас?» — по-прежнему не глядя на нее, спросил он. «Да у нас, в ремесленном».

За все годы их совместной жизни Егор хотя бы раз еще спросил об этом. Должно быть, списал ее грех на счет войны. И то, что она тогда сказала Егору неправду, всю жизнь стояло между ними. Она это видела, злилась на себя и на него тоже. На него больше, чем на себя, потому что он поверил ее лжи.

«А что он мог еще сделать, кроме как поверить? — подумала она. — Он ведь меня любил». И тут же насторожилась: «Почему подумала о его любви, как о прошлом? Неужто у меня прошло все и у Егора тоже? Может, потому он и носится по стране, что не хочет видеть, как всё у нас развалилось?»

Оба — и директор и Варя — чувствовали, что молчание затянулось. Он должен был уйти и не ушел. Она должна была попросить его, чтобы он удалился, и не попросила. Неужто еще существовала сила, связывающая их?

— Вот что, Роман Григорьевич, — сказала Варя, вставая и с чувством то ли неприязни, то ли сожаления — она и ненавидела его и жалела почему-то — посмотрела в его прямую спину, прямой затылок, уже захваченный светлым клинышком плешивинки, — я ухожу.

Он обернулся и, казалось, был обрадован, что она его выпроваживает. Однако не двигался, не спускал с нее глаз, как бы ожидал от нее не то, что услышал.

— Зачем ты сюда приходишь? — спросила она, не отводя своего взгляда. — Ну, что тебе от меня надо? Может, и назначил ты меня сюда, чтобы всегда под боком иметь?

Он внутренне вздрогнул, она это заметила.

— Как ты так можешь? И с такой злобой…

— Рада бы собака не лаять, да чужой идет.

— Я чужой?

— А что — родня?

Она пошла к двери, он окликнул:

— Постой!

Варя остановилась, держась за железную кованую скобу.

— Зачем я сюда прихожу? Ты хочешь об этом знать? Тогда слушай.

— Только откровенно, — попросила она.

— Да. Я уж говорил о чувстве вины перед тобой. И мне все время хочется для тебя что-то сделать. Ты мне не дала досказать… Когда я вижу тебя, вдруг начинаю смотреть на себя твоими глазами, и мне хочется стать лучше, отбросить все, что каждый день налипает на душу. Если уж нельзя стать лучше, то хотя бы остаться таким, каким был. Годы приучают к самоанализу, Варя. А я особенно не углубляюсь в себя, не умею, все же замечаю: меняюсь характером. Помнишь, даже в Москве, в живом еще тогда министерстве, ставили меня в пример другим, как хозяйственника нового типа, интеллигента и даже интеллектуала. А теперь? Огрубел душой, стыдно! Если раньше меня хватало на любой день, каким бы ни был он адовым, теперь срываюсь, не выслушиваю людей, повышаю голос. Не хватает терпения убедить человека, довести до такого состояния мысли, когда он уходил бы, твердо убежденный в том, что мнение, к которому он пришел, это его, а не чье-нибудь мнение, что принятое решение — это его решение, и никто не понуждал его к нему. До сих пор стыдно перед Егором: Сойкина пришлось подключить, о партийной дисциплине напомнить. А разве я не мог бы убедить его, если бы хватило терпения?

— Да, вижу, ты откровенен, — она отошла от двери. — И, как всегда, верен себе. Я для тебя вроде жертвы, над которой плачет разбойник в часы приступа сентиментальности.

— Варя!

— Ладно… Иди…

— Варя, может, это любовь? Или хотя бы то, что от нее все-таки осталось?

— Почему ты людей считаешь глупее себя? Ну, почему?

— Люди перестают верить в благородство. Они принимают его за хитрость.

— Опять люди виноваты! — возмутилась она и подумала: «Да, он хитер, как бес. Наверно, никому еще не удалось провести его, и он всегда добивался того, чего хотел. Но что ему от меня надо?»

— Дверь захлопнешь, — сказала она, выходя. — Да и не оставайся долго. Ведь ждут.

Сказала и раскаялась тотчас: вроде все еще ревнует его к жене, семье. А может, и на самом деле ревнует? Было же когда-то.

Эх, слова, слова. Как нечаянно могут они выдать человека.

Попервости, когда он женился, она смертельно ревновала его к жене, черной длинноносой красавице. Но вот пришел Егор и стал мужем, появились Иринка, Славка, а Романова красавица вскоре потолстела, постарела, обрюзгла — чернявки ведь недолговечны, — и ревность у Вари прошла. Да и все прошло — обиды, злость, и минувшее стало как бы неправдой. Был ли у нее Роман или не был — разве не все равно? Теперь-то его нет, никогда уже не будет.

Оставалась заметная, ей казалось, только для нее неловкость, когда она встречалась с ним. Будто что-то они не договорили и никак не осмелятся договорить.

«Зачем он хочет вернуть то, что погибло? — думала Варя, озабоченно шагая по дорожке между деревьями на Октябырьском проспекте к Славкиному садику. — Или, как коршун, почуял, что одна, без Егора не защищусь?»