Полынья

37

Егор не хотел этого, не думал о нем, но оно пришло. Он долго не мог уснуть в своем номере гостиницы «Алтай». Двое соседей его давно и сладко спали, утомленные Москвой, ее суетной жизнью, Егор же думал о Нине. Нельзя сказать, что он думал только о ней, но о чем бы ни думал, мысли его возвращались к ней, хотел он этого или не хотел. Ничего ведь не случилось ни с ним, ни с ней, что могло бы как-то сблизить их. И он и она, и наверно, далеки были от желания легких любовных похождений. Нет, тут было совсем не это, совсем другое. Ее увлеченность тем, чем она жила, ее боль были понятны ему и сделались его увлеченностью и его болью. И счастье ее и несчастья стали его счастьем и его несчастьями. Он хотел видеть ее, говорить с ней, и не когда-то, а сейчас, не дожидаясь далекого утра. Он в один момент даже начал собираться, чтобы поехать к ней, но благоразумие все же удержало его.

И когда он после этого задремал, утро прикатилось быстро.

И вот они шли по улице Пушечной, чтобы потом повернуть на Кировскую, привычную дорогу Егора на почтамт.

Небо было чистое, голубое, солнце грело еще тепло, но воздух был уже по-осеннему прохладен.

Нина — в черном строгом костюме, белой блузке с большой брошью на груди — что-то эстонское, кажется, рыбаки. На черненой чеканке серебра, точно солнечные блики на море, желтые капли янтаря. Волосы ее, снова ушедшие от вчерашней покорности, упрямо топорщились, меднились на солнце и чем-то до болезненной грусти напоминали Егору первую золотую листву осени, уже промелькнувшую на липах улицы Горького, по которой они недавно шли.

На Егоре был все тот же костюм стального цвета, только сегодня он отливал голубизной, и Егор выглядел в нем неожиданно элегантно и чуть-чуть торжественно, и Нина то и дело любовалась им и удивлялась его непонятной простоте и открытости, его характеру. Он ничем не связывал ее, ничем не сдерживал. И то, чего ему хотелось, хотелось и ей, и то, чего хотела она, того хотел и он. Ей надо было пойти в ювелирный магазин на улице Горького, и ему было интересно сходить с ней. И хотя они ничего не, купили, все равно было приятно — оба вспоминали таллинский магазин сувениров и таллинские флюгера. Он сказал, что ему надо на свою явочную квартиру, на почтамт. Там он получит все, чем должен жить в последующие дни, что делать. А после они поедут на Выставку достижений народного хозяйства, сегодня как раз им повезло — день инструментальщика. А потом он проводит ее в Таллин, а сам вызовет Романа и доложит ему о невыполненном задании. Егор позвонит ему вечером домой. Должно быть, он уже переехал из своего Заболотья. Пусть день поработает спокойно и не портит людям нервы. За ночь переболеет Егоровой неудачей, утром что-нибудь придумает. Роман мастак придумывать.

Так, как всегда точно и строго, был расписан день у Егора, и он рассказывал сейчас Нине об этом, когда они по Пушечной поднимались к Дзержинке.

— Не любите вы Романа, Егор Иванович…

— Почему же не люблю? — Егор и об этом никогда не говорил ей, да и про себя не думал, пожалуй.

— Лишаете человека спокойной ночи.

— Ну, беспокойная ночь будет у одного. А то десяток людей были бы без сна, если бы я позвонил днем, — сказал он и, вспоминая что-то, добавил: — Да, я его не то чтобы не люблю. Просто, как вспомню сейчас о нем, все во мне настораживается, и как только увижу его, насторожусь тоже. Сам не знаю, почему.

— Значит, он неискренен с вами. Сподличал где-то. Это вы чувствуете.

— Не думаю… А что он мог мне сделать? По службе? Да, он не сдержал однажды слово, не назначил меня главным технологом, я не обижаюсь. Не нужна мне эта должность.

— Нет, нет… Еще не прошла у вас обида.

Они вышли на улицу Кирова.

— Чем она вам нравится? — спросила Нина, когда они вошли в узкую и тесную горловину улицы.

— Всем. Каждым домом. Как Таллинский Вышгород. Это чувство еще осталось и у нас, русских, хотя нас порядочно отучили от него. Эта улица — русская.

— Тесная. Дом к дому.

— Здесь была самая дорогая земля, — пояснил Егор. — По этой улице Петр Первый ездил в Измайлово. Вот и строились тут, кто побогаче. И земля, понятно, стоила копеечку. Смотрите, даже для деревьев, хотя бы одного, места не оставили.

— Это точно, что Петр здесь ездил?

— Ну конечно, Нина Сергеевна.

Нина взглянула на улицу, и улица показалась ей совсем иной. Мчится по ней императорская карета. Впереди и позади конники. Цокают копыта по каменной мостовой.

А Егор говорит:

— Вот то место называлось Подбором. После тут построили Рязанское посольство. А там была Тайная канцелярия, где пытали, допрашивали. Самого Пугачева даже. Радищева. Декабристов. Тут орудовал один мастер своего страшного дела…

— Этим мне вовсе немила улица, — сказала Нина. Ей вдруг показалось, что Егор пытается навязать что-то свое, чего она не хочет.

— Нет, не этим… — Егор вдруг засмеялся. — Говорят, с тем «мастером» случилась смешная история. Обычно он сажал жертву в кресло, допрашивал, а когда не получал того, что требовал, нажимал педаль, и кресло опускалось в подвал, где человек попадал в руки палачей. Однажды молодые «следователи» проходили у него что-то вроде обучения. Он немало хвастался перед ними своим изобретением, даже сам сел и попросил нажать. Ну и попал в руки палачей. Пока разобрались — кто, на нем уже живого места не было.

Нина засмеялась:

— Ну, хоть чем-то отомстили гаду…

— На этой улице есть дом, в котором Верстовский написал «Аскольдову могилу», и дом, где Грибоедов создал «Горе от ума»…

— Вот как… — Нина вдруг вспомнила сына. Аскольд. Может, не в Таллин ехать ей, а в Таганрог? Как соскучилась по сыну. — «А у мамы характер — весь мой, — подумала она. — Собралась, махнула рукой — все тут. И что все-таки произошло между ней и Гуртовым?»

А Егор говорил:

— По этой улице пошла первая конка. Улица первой в Москве увидела электрические фонари. А рядом есть Бобров переулок. Мы туда заглянем, если не возражаете… Там есть такие дома, что хочется перед ними стать на колени.

Егор замолчал, и вдруг:

— Вон, в переулке дом… В нем жил поэт Веневитинов, и там Пушкин читал «Бориса Годунова».

— Да, для одной улицы — немало, — сказала Нина. — И вы ее не зря любите. — И у нее уже не было чувства, что он навязывает ей что-то свое. Ей уже приятно было идти по этой улице, камни которой видели так много. И то, что привлекало в ней Егора, привлекало и ее.

Но все еще упрямясь, не желая сдаваться, она проговорила:

— А мы что оставим после себя?

Егор взглянул на нее сбоку: да, не подумаешь, если увидишь ее в первый раз, что ее могут занимать такие мысли. Но он-то знал ее постоянное беспокойство, неженскую неудовлетворенность собой. Он считал, что женщины куда лучше мужчин умеют приспосабливаться к условиям жизни, им почти недоступно углубление в самих себя, самоанализ, и, уж, конечно, они равнодушны к далекому будущему. Если женщина выходила из этого его правила, Егор считал, что она мыслит по-мужски, и отказывал ей в женственности. В Нине мужской способ мышления уживался с ее чисто женской натурой и девической чистотой и открытостью. И это волновало его, вызывало к ней любопытство, влекло. Он шел к ней не от моментально возникшего чувства, хотя оно, наверное, и осталось в нем с того самого мига, когда он увидел ее выходящей из воды. Он шел к ней от ума, от трезвой оценки ее, И приходил все ближе и ближе. Он скрывал это не только от нее, но и от самого себя. А может, и не скрывал, потому что скрывать было нечего. Но сейчас, когда он взглянул на нее сбоку, сердце его странным образом ворохнулось, будто изменило свое обычное положение, в котором оно пребывало многие годы, и необъяснимая тоска сжала его. И пока они шли до почтамта, пока он стоял и ждал очереди на право остаться один на один с окошечком почты до востребования, это состояние не покидало его. Он смотрел на Нину, и ему казалось, что она понимает его, и ей от этого страшно, и она непривычно молчит.

Ему подали одно письмо, никакой другой почты не было. Значит, его ждали домой, уверенные в том, что он все сделал как надо и ему остается только одно — вернуться.

Письмо было от Ивана. Егор разорвал конверт, прочитал:

«Спешная к тебе просьба: выкрой время и сбегай в патентную библиотеку и составь техническую карту для начала на угломеры шведские, швейцарские, немецкие (ГДР) и японские. Требуется это позарез. Роман дал задание «отрегулировать» себестоимость на новый год, а ты знаешь, есть ли что «регулировать». Мы с Эдгаром, как ты когда-то, ставим вопрос о выходе на мировые стандарты, а информации у нас, сам знаешь, маловато».

Он хотел выбросить письмо — до чего легковесным показалось ему то, о чем писал Иван. Но, подумав, сунул письмо в карман. Нина увидела, каким расстроенным стало лицо Егора. Странно, что это задевало ее, огорчало. Ей не хотелось, чтобы он чем-то расстраивался. И что могло его расстроить. Письмо от начальства? Егор не такой, чтобы из-за них расстраиваться. Письмо от жены? И тут она подумала, что он женат, что принадлежит другой. Чепуха, кому человек может принадлежать? Он принадлежит самому себе, если он сильный, своему делу и Родине. И никому больше. Глупо, чтобы человек принадлежал другому. Рабов нет. А если есть рабские души, то это совсем другое. Это уже не от человека. Слабый человек одинаково рабски поклоняется богу и сильному человеку. Но Егор не слабый. И она тоже. И постыдно было бы им принадлежать кому-то.

— Ну, что вы так загрустили? — спросил он, заметив, как изменилось ее лицо.

— Ужасно ненавижу себя за это… — проговорила она.

— За что? — искренне удивился он. Ему хотелось взять ее за руку и погладить.

— Что на уме, то и на лице…

— Это бывает только у людей, бесконечно честных и искренних.

— А есть еще не бесконечно честные и искренние? — ей уже было лучше, и она ни о чем не думала.

— Есть, есть, — засмеялся он.

Она не могла не спросить его о письме. Еще минуту назад она посчитала бы бестактным свое любопытство.

— А-а, — протянул недовольно он. — Письмо от Ивана, моего заместителя. Самостоятельный человек, творец — дай бог, мыслящий. А пишет о какой-то ерунде, над которой и думать не надо.

— В чем же он оказался слаб, этот мыслящий ваш Иван?

Они вышли из почтамта, едва протиснувшись сквозь толпу, намеревающуюся во что бы то ни стало проникнуть в здание Главной почты страны.

— Вот черт! — выругался Егор. Но Нина взяла его за руку, как бы желая, чтобы он не придавал этому пустяку значения. Они некоторое время шли молча по направлению к станции метро Кировская. Он вспомнил о ее вопросе.

— В чем Иван оказался слабым? Есть у нас такое понятие: себестоимость изделий. На вашем языке, это примерно означает: как поскорее, с меньшим ущербом и затратами вылечить человека. У вас результат, иной раз, противоречит субъективному фактору — состоянию больного. У нас тоже субъективному — желанию рабочего с меньшими усилиями получить ту же зарплату. В разрешении противоречия всегда кто-то должен страдать. А Иван хочет, чтобы страдающих не было.

Нина тронула его за руку — они стояли на углу и мешали людям. Тут всегда людской водоворот. И спросила:

— Почему мы стоим?

— Да, — спохватился он, — я хотел спросить насчет остальной части нашего плана: поедем мы на Выставку?

— Поедем, — ответила она, заметив, как он обрадовался ее словам. Видать, очень хотелось ему на Выставку, или уж очень надо было.

Они пропустили трамвай и перешли через рельсы.

На площади перед станцией метро торговали цветами, арбузами, пирожками, подержанными книгами. Егор остановился у цветов, но Нина легонько потянула его за руку.

Когда эскалатор понес их вниз, она притронулась, к его руке и сказала:

— А Иван-то у вас не дурак, как я его понимаю. Правильно думает.