Полынья

42

Егор распрямился, поднял голову от книги, погладил ладонью страницу и поглядел на нее так, как смотрит на виолончель человек, слышавший ее чудный, звук, но не умеющий на ней играть. Страница пела, издавая звуки столь же близкие, понятные, сколь непонятные и далекие. Он часто удивлялся книжной странице, кальке, ватману, принимающим и сохраняющим чужие мысли и звуки, образы и краски, замыслы и решения. Что было бы, если бы человек не научился это делать? Людская память не могла бы удержать всего, что создало человечество и каждое новое поколение все начинало бы почти что сызнова.

Все-таки чертовски умна природа и сам человек. Бесконечная забота о том, чтобы сохранять, накапливать, умножать. И только по глупости и темноте можно не видеть этого, и не использовать в своих интересах.

Он прошелся по номеру от стола, на котором стоял телефон, графин с водой, вода, должно быть, давно не менялась и протухла, и лежала волшебная старая книга, которую Егор купил у букиниста. Он редко покупал книги, но на этот раз не удержался, купил. Страницы ее звучали голосами древних-древних предков, вызывали странные видения. Егор подходил к окну, глядел на притихшую ночную улицу Киева, на темнеющие каштаны на бульваре, и ему чудились уставшие после дневных трудов поляне, милые, добрые люди, вынужденные одинаково ловко владеть серпом и копьем.

Егор сунул руку в карман плаща и вместе с пачкой сигарет вытащил какую-то бумажку. Попробовал вспомнить, что бы это могло быть. В Харькове он не надевал плаща, в Киеве — тоже. Из Новограда он уезжал в ведро. Значит, бумажка сунута в Москве. Что бы это могло быть? И почему он не помнит? Нина? Она положила в карман свой адрес? Нет, рука была знакома, между тем почерка Нины он не знал.

И тут он вспомнил Главный почтамт на улице Кирова, Нину и письмо от Ивана, которое в ту минуту показалось ему странно инородным. Он хорошо помнил ветреный день, который внес в его жизнь то бесконечно новое, что делает юношей мужами, а стариков — юношами.

Егор положил письмо на старую книгу, под свет слабой лампы, вовсе не предназначенной для чтения или работы. И, не читая, вспомнил все, о чем писал ему Иван. Хотел было поругать себя за невнимание и забывчивость, но передумал, все равно в Москве у него уже не было времени плотно сесть в патентной библиотеке.

Что они решили? Иван пытается доказать, что нелепо без конца снижать себестоимость изделий, а следует переводить их в высший класс. А Роман-то — подумать только! — понял его? Когда Егор говорил ему об этом — не понимал, а теперь понял?

«А я уступал», — подумал Егор, и горькое чувство овладело им. Скорее вернуться в Москву! Он окопается в патентной библиотеке, и никто его оттуда не выкурит. Патенты — те же летописи, тоже хранят черты эпохи, только другую их сторону.

Егор снова принялся за летопись, но мысли его все больше отвлекались. Он все еще надеялся вызвать Таганрог и поговорить с Ниной. Вчера она не пришла на переговорный пункт. Сегодня он повторил вызов. А может, память у него стала хиреть и он не запомнил адрес? Или старик Казимирский ошибся? Какая же досада, что не записал тогда. А на память уже надежда, оказывается, плохая…

Егор намеревался перед сном прогуляться по ночному городу, пройти по Крещатику, где каждый дом наособицу, как памятник, но тут зазвонил телефон, и он бросился к столу.

— Заказывали Таганрог? Говорите…

Грудной низкий голос Нины едва-едва угадывался за шумами и гудением, но вдруг он выпростался из чужих звуков и оказался тут, рядом…

— Егор Иванович…

— Да, Нина… Только для тебя… просто Егор.

— Егорушка… Тебе доктор Казимирский дал адрес? Теперь мне понятно, почему ты не приехал на аэродром. Ты был уже в Киеве?

— Нет, я был еще в Харькове. Он забыл мне сказать, прибежал ко мне утром, когда объявили твой вылет. Как у тебя дома?

Вместо ответа Нина спросила:

— А много у нас времени?

— Достаточно. Говори. — Он хотел спросить о Гуртовом, но что-то удержало его. Она, должно быть, угадала его заминку, сказала:

— Муж жил на базе, когда я вернулась. Оказывается, к нему приехала прежняя из Ленинграда. Это подло с его стороны… — она замолчала. — И представляешь, я увидела квартиру, будто корабль перед тем, как уйти в пучину.

— Представляю.

— Он откуда-то узнал и явился… Знаешь, я уже не могла видеть его, но он не уходил. Я забрала моих девочек, утром привезла их из лагеря, и ушла к тетушке Апо. Я правильно сделала?

— Правильно, — сказал он, не раздумывая. Но ему не хотелось больше слышать о Гуртовом и он спросил: — А как ты нашла тетушку Апо?

— Узнала адрес у той дежурной в гостинице, которая селила тебя, а однажды, потом, я одалживала у нее зонтик. Мы с ней поговорили «за жизнь».

— А как поживает тетушка Апо? И тетушка Лийси? — при упоминании этих имен чем-то далеким, а теперь еще и дорогим повеяло на Егора.

Нина вздохнула:

— Тетушка Лийси умерла. Ее похоронили дня за два до того, как я разыскала их дом на улице Лидии Койдулы.

— Да-да… — Егор замолчал, склоняясь над столом, как бы отдавая дань уважения праху старой эстонской женщины, у которой хватило мужества в страшных условиях фашистской оккупации уберечь семью советского пограничника.

— Грустно, Егор?

— Грустно, Нина. Вот и вспоминаю:

И продолжал:

— А для больной тетушки Лийси, видимо, гостиница не была уж такой веселой. Твои девочки у тетушки Апо?

— Да.

— А долго ты будешь в Таганроге?

— Как соберемся. Я увезу маму и сына. Ты зачем приехал в Киев и когда будешь в Москве?

— Я приехал в Киев за алмазами.

— Смешной…

— Мы все можем!

Нина засмеялась:

— Выучился! Смотри-ка…

— Нет, я в самом деле за алмазами. Учусь алмазной технологии, завожу связи. А в Москве буду через два дня.

— И я постараюсь.

И Егор на этом конце провода и Нина на другом его конце, закончив разговор, еще какое-то время стояли перед аппаратами, не желая поверить, что тот и другой аппарат не заговорят уже любимым голосом. И Нина и Егор — оба одинаково жалели, что не сказали друг другу чего-то самого важного, и оба боялись, что эта недосказанность может испортить часы и дни их жизни. Выбежав из дверей почты в тишину азовской непроницаемо темной ночи, какие бывают здесь в начале сентября, Нина стиснула в ладонях пылающее лицо. Хорошо, что темно. Хорошо, что безлюдно. Как это все по-девчоночьи у нее получилось! Зачем? Но, почувствовав, как остыли щеки под ладонями, подумала: «Своих чувств стыдится тот, у кого они хилые. А я люблю его всеми своими клетками. Ох ты, горюшко мое, Нина»… — обратилась она к себе в третьем лице, будто делает все ошибки, какие бывают в жизни, допускает все взбалмошные поступки, какие только можно представить, ищет свободу и счастье, находит и теряет их не она, нет, она самая разумная, самая правильная, а какая-то другая Нина, на которую эта, настоящая, смотрит немножко со стороны.