Полынья

43

Нина стояла у окна в своем широком и длинном халате и казалась ему необыкновенно рослой, высокой. Повернулась к нему, он подошел, стал рядом.

— Нет, — сказала она, — ты ничего не разрушил ни в моей жизни, ни во мне.

С семнадцатого этажа московской гостиницы «Украина» видна была река в молочной кисее утреннего тумана, а за ней нагромождения старых и новых, больше старых, краснокирпичных зданий, похожих на обломки горных скал, а за ними, как Казбек, на фоне бледного неба рисовался острошпильный дом на площади Восстания. За ним уже ничего не было видно, кроме неба, будто за той отметкой кончилась Москва.

— И я ни о чем не жалею, — продолжала она, чуть помолчав, — я ведь предчувствовать стала это, только не думала, что все случится так скоро. И ты знаешь, это почему-то меня не потрясло. Если Астафьева мне до сих пор жалко и я сочувствую и понимаю его, то Гуртового — нет. Я его вычеркнула. Если бы он меня разлюбил, я поняла бы его. Но он меня предал, чтобы отомстить за мое самоволие.

Она взглянула на него, как бы давая ему возможность что-то сказать, но он попросил лишь:

— Говори.

— Еще тогда, когда я решила ехать в Москву, вопреки желанию Гуртового, я почувствовала, что беру на себя слишком много. И когда тронулся поезд и я увидела его в окно, как он медленно и горделиво идет за поездом, и между нами все увеличивается расстояние, я поняла, что не расстаемся, а отдаляемся друг от друга. Но тогда я еще очень любила его, чтобы думать об этом. Не считай, что я тогда любила тебя. Сердце не может любить сразу двоих, любовь — чувство неделимое.

Егор смотрел, как по реке, прикрываясь легким туманом, будто неудавшейся дымовой завесой, прошел белый катер — речной трамвай с грустно пустующей палубой. Должно быть, он не плыл, а мчался, они ведь быстро ходят, эти катера, но с высоты семнадцатого этажа жизнь там, внизу, кажется замедленной.

— А если бы я не встретил тебя в этом людском море?

Он услышал за спиной, как она сбросила халат.

— Ну, у нас иначе не могло и быть. Если не тогда, то в другой раз мы бы встретились.

Егор подумал, что в тот день на Раннамыйза все было уже предопределено. Только они еще не знали тогда, во что это выльется. Услышав, как ее голые ноги зашлепали по полу, потом затихли, в ванной полилась вода, Егор подумал: «Вот так рождается новая семья»… Он не ожидал этого, даже не заметил, как оно подкралось.

И тотчас увидел перед собой Славку и Ирину. Сердце сжалось от тоски и боли, он закрыл глаза, прижал к ним ладонь. Закружилась голова, и он присел на стул. Не сразу почувствовал прикосновение ее ладони, а когда почувствовал, убрал с глаз руку и увидел перед собой Нину. Она была уже одета — красное платье с черной оторочкой по рукавам и вороту, серебряная брошка с черными силуэтами рыбаков, серые чуть подпухшие глаза смотрели чисто и ясно. И лицо ее, детски свежее после сна и умывания, и темно-медная челка жестких волос на лбу, и белая шея, слабо тронутая северным загаром, и вся она, светящаяся нескрываемой радостью и вся открытая ему и только ему, — все это потрясло его с новой, еще не испытанной силой. Забылось то, что только что волновало его, будто ничего и не было в мире, кроме них двоих.

— Нина…

Она обняла его за шею, погладила по голове, как ребенка, попросила:

— Тише, Егорушка, не задержи меня. Я ухожу. Меня там ждут.

Он сразу протрезвел от нового нахлынувшего желания, спросил озабоченно:

— А тебя не хватились? Мать знает, где ты?

— Знает. Я ночевала у подруги. Мы с ней вместе учились. Она сейчас инспектор Минздрава Башкирии. Мы встретились внизу.

— Да, вот она любовь-то…

— Нет, на самом деле я могла у нее ночевать, и ночевала первую ночь, пока ты еще возился в Киеве со своими алмазами. Хоть бы прихватил один, взглянуть, какие они.

— А-а, — махнул он рукой, — так себе. Пыль. Никакого вида. И сгорают быстро, вернее, испаряются, если не выдержать температуру. Они — искусственные.

Она поглядела в его тоскующие глаза и, казалось, поняла все, что он пережил за эти короткие минуты еще не ушедшего утра. Села рядом, потерлась щекой о его плечо.

— Ты только ни о чем не думай, — сказала она, гладя его руку. — Ты думаешь, я знаю…

— Стал думать… Вначале не думал, нет. А когда узнал, что ты ушла от Гуртового, стал думать. Я ведь отвечаю теперь за тебя и за всех твоих. — Он говорил это, еще не представляя, как это все у них будет.

— Ох, — она присвистнула: — моих столько, за всех не наплачешься. Пусть наша любовь не связывает тебя. Как жил, так и живи.

Она взяла его руку, приложила к своей щеке. Щека была прохладная, хотя и тлела румянцем.

— Ну, что ты говоришь: как жил?

— Хотя мне труднее будет, поверь, но я не буду тебя ревновать по-глупому. Глупая ревность убивает любовь.

— А умная? Есть такая? — он дотронулся рукой до ее челки, открыл лоб, и сразу лицо ее изменилось — сделало ее старше, серьезнее.

— Бывает и умная, — она тряхнула головой, и челка снова прикрыла ее лоб и сделала девчонкой. — Это самая-самая-самая сильная любовь. Да, вот что такое умная ревность. И — не ревнуй, я тебе, пока люблю, не изменю.

— Пока?

— Не бойся. Я буду тебя любить всегда. Во веки вечные. И если бы захотела, то родила бы тебе сына Ростислава. Но только русские бабы поняли вкус любви и стали отвыкать рожать…

Он подумал о том, что устали русачки от войн, бед, недоеданий, тяжелых навозных вил, плуга, лопат. Неужто усталость передалась нашим поколениям? Если это так, то к Нине это не относится.

— Ты снова в патентную библиотеку?

— Да.

— И как ты там себя чувствуешь? Тебе это близко?

— Близко! Это все мое, мое! Не знаю, что было бы со мной, если бы не ты.

— Ну, уж… При чем тут я?

— Я, узнав о твоей полынье, ясно увидел свою. Я ведь тоже пошел по ее краю, но не видел ее темной воды. Боже мой, как все во мне мельчало. — И он вспомнил Чистопольца, вспомнил, как научился по-толкачески ловчить.

— Ну, ты и сам бы справился, — сказала она, не желая признать за собой какую-то роль в его судьбе. — Да и у тебя есть Иван. А он не дурак, как я поняла по твоему же отношению к нему.

— Это верно.

— Надолго у тебя еще работы в патентной? Мама меня уже торопит с отъездом, а я откладываю.

— Как скажешь… Могу закончить в два дня, но могу и за месяц.

— Я бы хотела за месяц. — Она прикоснулась губами к его щеке. — Но лучше за два дня. Пока ты здесь, я не смогу от тебя уехать. А ведь всегда была такая решительная. Ты на меня странно влияешь. Я скоро сделаюсь сентиментальной.

Он проводил ее до двери и, поцеловав в щеку, как и она его, сказал:

— Будь такой, какой хочешь. И позвони в библиотеку, когда будешь свободна. Мне передадут. Ребята там, что надо. Только вот беда — ленивые. На сундуках с золотом сидят, а думают, что черепки под ними.