Полынья

27

Как-то года два назад, весной Егор Канунников, застрявший в Москве, воскресным днем оказался в парке культуры и отдыха имени Максима Горького. Парк ему не понравился: собственно и парка-то никакого нет, все бессмысленно забито аттракционами, залито скучным асфальтом. Он совсем уже было собрался податься в свою «Северную», как его привлекли белые крупные буквы на красном: «Финиш». Стояли судейские столики. Трепыхалась на ветру слабо натянутая финишная ленточка. Толпились люди, ждали марафонцев, стартовавших, как узнал Егор, где-то километрах в тридцати от Москвы. Заинтересовался: тут было, пожалуй, единственное в парке осмысленное, а не «отдыхное» волнение людей. Волнение нарастало по мере того, как приближалось время финиша известного чемпиона-марафонца. Но вот минуло его лучшее время, минуло и хорошее, а затем и среднее… Чемпион не появился. Зато на аллее показался желтоволосый худенький вихрастый парень, в будущем знаменитый олимпиец. Егор поначалу и не принял его за марафонца, пробежавшего тридцать километров, — до того спокоен и уверен был его бег. Он порвал трепыхавшуюся ленточку, стал описывать круги на маленькой лужайке, наклоняться, растирать себе икры. Сел на деревянную скамью, выпил что-то поданное ему и бросил бумажные стаканчики в урну. И засмеялся неизвестно чему. Наверно тому, что неожиданно для себя стал чемпионом.

А экс-чемпиона привели под руки. Он то и дело вырывался из рук, пытался бежать, но ноги подкашивались и он падал. Потом его снова вели, как пьяного. Уже бежали санитары с носилками, врачи с чемоданчиками в руках, а он все еще не оставлял надежды и перед финишем вновь рванулся из рук товарищей и, перешагнув рубеж, рухнул на землю.

— Не рассчитал сил, — сказал сосед Егора, переживавший каждый шаг бегуна, как свой.

Егору вспомнилось это сейчас, когда кончился июль и с ним «штурм Кенигсберга», — явление уже почти что плановое, неизбежное и незыблемое, как и сам план.

Завод, как бегун, выложивший последние силы, доведенный до финиша под руки, был сейчас в забытьи, напрягаясь, чтобы хоть как-то показать присутствие духа, хоть как-то сохранить достоинство. В цехах стояла половина, если не больше, станков, рабочим дали отгул, склад сырья был пуст, зато готовой продукцией оказалось забитым все, что можно было только забить. Между заводоуправлением и складами сновали осчастливленные, наконец-то, «толкачи», вот уж подфартило, так подфартило: забирай, что положено, завод сам просит поскорее освобождать склады. Егор, как себя, понимал этих людей, иссидевшихся в Новограде ради какого-то десятка микрометров или индикаторов, которые в чемодане можно увезти.

Егор тогда так и не узнал, зачли ли экс-чемпиону его дистанцию, не дождался конца кросса. А вот заводу план зачли, хотя еще два-три дня в цехах доделывали продукцию, которую вернул ОТК, это считалось в порядке вещей, она ведь была уже предъявлена. Зачли, хотя все эти дни «штурма Кенигсберга» завод вели под руки всем скопом, он шел на последнем дыхании, заплетаясь ногами. Но кто теперь помнит, как это было?

Не помнили и Егоровы ребята, уже вернувшиеся в пагоду. От отгула отказались все, даже слесаренок Яшка, кроме дядюшки Аграфена.

Иван Летов и Эдгар, сдвинув монтажные столы, с утра сидели над ПАКИ, Яшка-слесаренок точил в нижнем цехе диск для нового прибора, это был уже третий вариант, прежние давали большие погрешности, и никто не знал, почему. Егор лист за листом в который раз просматривал проект поточной линии для нового цеха мер длины, прикидывал удлинения, сделанные Неустроевым. Он видел, что отказ от алмазных инструментов потребовал установки многих лишних станков, а производительность далеко не достигала проектной.

Егор перекладывал листы, на минуты оттягивая время, когда он должен свернуть их, сунуть под мышку и отправиться к Роману. Но мысли в голову шли совсем другие. То всплывал марафонец, которого вели под руки, то маленький золотистоволосый бегун, ловко бросающий бумажные стаканчики в урну и неожиданно радостно засмеявшийся на своей скамейке.

Он позвонил директору.

— Ну, так как же мне быть, Роман? Как мне быть с «алмазным вариантом»?

— Черт! — вырвалось у Романа с досадой. — Иди к Неустроеву и договаривайся. Согласится — я подпишу.

Егор повесил трубку. Вот всегда так. Принесешь — подпишет. Все равно что. Нет, пожалуй, это не так. Роман — мужик сам себе на уме. Просто не хочет ссориться ни со мной, ни с Неустроевым. Сами грызитесь, как хотите. Такие люди умеют со всеми ладить. Они для всех хороши. Но так не бывает, чтобы быть для всех хорошим.

Свернув листы проекта, Егор вышел из пагоды. Иван и Эдгар, занятые своим делом, не заметили даже, когда он ушел, Яшка-слесаренок проводил инженера взглядом, в котором было сожаление и в то же время прыгали смешливые искорки. Он хотел пошутить вслед своему начальнику. Яшка ведь неисправимый шутник, но в походке и в сутулости Канунникова была такая обида и сомнение, так что у Яшки не повернулся язык.

На дворе было душно. Вяло обвисала листва на тополях. Безветрие. Егор не любил его. В безветрие, он знал, всегда плохо думается. А ему надо было сейчас хорошо подумать, спрограммировать весь разговор с Неустроевым, но что то мешало этому, и он не мог представить, как будет убеждать Неустроева, чем убеждать и в чем? Он знал Неустроева, сколько вместе работали, но с тех пор, как их разделила власть, сам Неустроев, его характер как-то стали ускользать, расплываться. А может, все-таки он зол на Неустроева и не прошла обида? Ведь ему обещал Роман это место. Он, а не Неустроев, рассматривал бы теперь технологическую линию.

Если Неустроеву доказать выгодность «алмазного варианта»? Но он ведь и сам знает, расчеты видел.

Если убедить его, что алмазы теперь не проблема, в Киеве делают искусственные и дешевые, только наряды выхлопочи… Но ведь и это Неустроев знает. На худой конец будет заминка, Егор сам съездит, достанет, что надо, не откажется. Съездит, да еще с большим удовольствием…

Может, и это будет неубедительно для Неустроева?

Чтобы попасть в отдел главного технолога, надо было пройти через автоматный цех. Ничего не поделаешь, другого пути нет. В цехе было тихо и пусто. Пол завален стружкой. Там и тут, прямо в проходе, стояли ящики с заготовками.

«Бракованные, — догадался Егор, наклонился к ящику, взял деталь. Серебрянка! Повертел в руках, сунул в карман. — Все равно пойдет в утиль. Серебрянка и в утиль. Что они делают?»

Нехорошо сдвоило сердце, будто сбилось с шага. Откуда это состояние обманутости? Черт возьми, оно мучило его всю последнюю поездку и вот снова вернулось, как только он увидел этот захламленный цех после штурма. Брак, загубленный металл, простительное отношение к недоделкам, — а-а, заказчики все возьмут. Егор сам видел в ОТК, когда его строгая Варя закрывала глаза на такое, на что раньше никогда не закрыла бы. Люди попирают свою профессиональную честь, топчут свою любовь к единственному своему делу. Развращаются даже лучшие рабочие, старые мастера, самые требовательные инженеры. И все это из-за штурмов, из-за этих «давай-давай». А кто думает о жесточайших последствиях, которые еще предстоят? Неужто никто не видит, как складывается что-то вроде всеобщей круговой поруки? Совнархоз прощает заводу всю эту ерунду, потому что бессилен обеспечить заводу мало-мальски нормальную работу. Роман прощает цехам, начальники цехов — рабочим. Потребуй с рабочего хорошей, качественной работы, он тебе сразу в лицо: дайте загрузку на каждый день, равномерно. А кто и когда это может сделать при теперешней плановой бесплановости?

И то, что он верил в это «давай-давай», и в обещанное совнархозовское благополучие, и в свое размахивание деревянной саблей, наподобие сына Славки, — все это сейчас вдруг возмутило его, придало его воле утраченную было напряженность, и он, поднимаясь по выщербленной бетонной лестнице, в пятнах от машинного масла, подумал с ожесточением и о Неустроеве, ставшем для него загадкой, и о Романе, который вынудил его воевать с Неустроевым один на один, далеко не при равных силах. И когда он уже входил в кабинет главного технолога, в тот кабинет, в котором мог бы сидеть сам, он, подогретый ожесточением, горячась, подумал, что неразгаданность Неустроева — это просто его безликость. Безликих людей можно взять на абордаж убедительными цифрами и цитатами. Им чужда логика, они пасуют перед фактом. И подавая руку Неустроеву и глядя в его серые с маленькими зрачками глаза на бледном в любое время года лице, он уже был почти уверен, что сладит с ним.

— Ты разве не штурмовал? — спросил Егор, присаживаясь и бросая на стол Неустроева чертежи. — Почему не отдыхаешь?

Неустроев ответил, будто обвинил в несмышлености:

— А ты что, отсиживался в своей пагоде, как в дзоте?

— Не отсиживался.

— Ну и я тоже. Проклятое дело. Теперь все дезорганизовано, считай, до половины месяца. Одной настройки…

— А почему?

— Сам не знаешь? Ездишь, видишь все…

Потом он, повернувшись к Егору, но не глядя на него, спросил:

— Что сердишься на меня? Не сердись, я тут ни при чем. Вот посмотри. — И подал Егору газету.

Канунников взял «Новоградскую правду», развернул. На первой странице бросилась в глаза заметка, набранная черным шрифтом на две колонки. Начал читать, не подозревая того, что лишается чего-то неизмеримо большого.

А в заметке было написано:

Егор как-то странно повертел газету перед собой, помял ее в руке, как бы стараясь убедиться, что она существует.

— Кто это сделал? — руки у Егора задрожали, и он положил газету на стол.

— Да приходил один из газеты. Посидел тут, где ты сидишь, и видишь вот…

— Я не об этом. Кто дал ему сведения?

— Да никто не давал. Просто был разговор…

Егор пристально посмотрел на Неустроева. Тот не поднимал глаз.

— Не узнаю тебя, Неустроев, — наконец проговорил Егор. — Дешево хочешь жить.

Неустроев впервые взглянул на Егора, взглянул прямо, не пряча глаз. Сказал недружелюбно:

— Ты помолчи, Канунников. Привык на все со стороны глядеть, и на свой завод тоже так смотришь. А куда деться? Твои алмазы — журавль в небе, а нам нужно, чтобы было в руках, пусть и синица. Алмазы — кто знает, где они?

— Ага, заговорил своим языком? Я все понял. — Егор поднялся. — Понял, что ты для того и снял «алмазный вариант», чтобы на моду ответить: уплотнить производственные площади. Да дураки это придумали, неужели не понимаешь? Нет, чтобы новую технологию в основу брать, пошли по формальному пути: больше станков на квадратный метр.

— Ты насчет дураков осторожнее бы, Егор. Сам знаешь, чья это инициатива.

— Глупость-то, глупость-то какая! И почему ты так поглупел, Неустроев? Оттого, что не хочешь ни за что отвечать?

— Не оскорбляй меня, Канунников, я тоже могу…

— Ты меня уже оскорбил. В лицо плюнул.