Полынья

17

— Славка, разбойник ты этакий!

Дом стоял внутри двора. Двор был залит светом позднего вечера. И всегда в этом свете печаль и настороженность. То ли от этого света, то ли от того, что окна его квартиры были темны, Егор почувствовал, как замерло сердце, будто перед обрывом.

«Не чуди, — остановил он себя. — Откуда им знать, когда приедешь. Пора бы привыкнуть». Но привыкнуть он все-таки не мог. Все равно как-то не по себе, когда видишь темные окна, а особенно если замок на дверях.

И тут увидел Славку. Он стоял в тени подсолнухов. Наверно, он видел в них своих врагов и ему страстно хотелось с ними разделаться. Но подсолнухи были соседские, и это оказалось сильнее всех других чувств.

И тогда отец крикнул: «Славка, разбойник ты этакий!»

Славка вздрогнул, повернул голову, увидел отца, но не двинулся с места. Он молча глядел, как бы стараясь его узнать. Конечно, он сразу его узнал, просто ему было трудно так вот сразу переключиться на другие мысли, до того он был поглощен соседскими подсолнухами. Потом он тихо тронулся, медленно пошел ему навстречу. Но с каждым шагом ноги переступали быстрее, и когда между мужчинами оставалось несколько метров, Славка что было духу бросился к отцу.

Отец схватил его, поднял. В правом боку натянулось, кольнуло. Он поставил сына на землю, наклонился, прижал голову к своему лицу. От волос мальчика пахло им самим, Егором Канунниковым, пахло летним ветром городской окраины, куда залетали запахи поспевающей ржи, скошенных и вянущих на солнце луговых трав, пыльных подорожников.

Сын освободил свою голову из-под крепкой руки отца, сказал угрюмо:

— Дышать же нельзя!

— Ну, ладно, не обижайся. Здравствуй!

— Здравствуй! — сказал серьезно сын. И тут же сообщил все домашние новости: — А Ирина уехала в лагерь. А мама стирает за дровенником. Пойдем?

— Пойдем.

— Дай чемодан.

— Возьми.

Сын понес чемодан, он нес его перед собой, держась за дужку обеими руками. Чемодан бил его по коленкам.

— Что у тебя тут?

— Так, мелочи. Но главное, что я привез, — не в чемодане.

— А что ты привез?

— Сталь для завода. Я ее уже сдал. И еще прибор. Правда, он еще у меня в голове, но считай, что он уже есть.

— Здорово! Вот бы мне!

Видя, как сын мается с чемоданом, отец приказал:

— Дай сюда. Ну, дай же!

Они шли через двор мимо сохнувших поленниц дров (а его дрова все лежат неокоренными бревнами), мимо чужих сараев, доверху, он знал, забитых дровами (а его сарай еще пуст).

Варя сливала из корыта воду, оглянулась на шаги, откинула со лба волосы. Так и стояла, не двигаясь, прижав к бедру корыто, из которого текла на землю мыльно-серая струйка.

— Вот мы и приехали, — сказал Славка.

Варя выплеснула из корыта не обежавшую еще воду, вытерла руки о передник. Егор будто впервые заметил, какая она у него худенькая, какие узкие у нее плечи и длинная от природы шея.

— Слава богу, — сказала она. Егор не видел выражения ее лица, оно было в тени, но ему показалось, что она нахмурила брови, всматриваясь в него, как бы заново привыкая. — Как ехал?

— В кабине… Из Москвы…

Он подошел, обнял за плечи, потянулся, чтобы поцеловать. Губы у нее были холодные.

— При сыне-то, — смутилась Варя. Она смущалась, когда он обнимал или целовал ее при детях.

Покидала белье в корзину, подала ее мужу, заперла в сарае корыто и с чемоданом в руке догнала мужчин уже возле крыльца. Отец и сын несли корзину, взявшись вдвоем за широкую дужку. «Похожи-то как, — подумала она, глядя в их спины. — И ходят, и говорят. Вроде учиться парню у отца некогда, должно быть от рождения такое».

Славка вбежал в квартиру, включил свет, Егор огляделся. В квартире — большой комнате, перегороженной надвое, было все так же, но, когда он возвращался, ему казалось, что переставлена мебель, и это вносило что-то чужое, к чему надо привыкать, хотя мебель стояла на своих местах и все было по-прежнему.

— Ирину что, — послала? — принимая от нее запыленный чемодан и ставя его под порогом, спросил он.

— Путевку дали… Да и что ей дома сидеть?

Первые минуты всегда такие неловкие. Когда это появилось? Вначале вроде не было… А теперь вот каждый раз приходится одолевать отчуждение. Ей и ему.

— Егор, — сказала она, — сбегай в баню, куда ты такой, весь в пылище. А я тем временем белье прополощу и ужин сварганю. Не умрешь с голоду?

— Не умру, — сказал он.

Он знал, что нелепо на нее обижаться за это предложение — не полезет же он после такой дороги в постель, но все равно было чуть не по себе от ее трезвости и расчетливости. «Лучше бы она не говорила, как-нибудь догадался бы сам. Рвешься домой, увидишь свой город издалека — будто крошечку утерянного счастья себе вернешь, а оно вон как обертывается», — подумал он, но сказал оживленно:

— Что ж, баня так баня. Давай, хозяйка, трусы, майку, носки, полотенце. И денег на билет и на кружку пива.

— И я пойду, — сказал Славка. Ему надо было спросить разрешения, но разрешения спрашивать он не любил, а просто объявлял о своем намерении. Так ему нравилось больше. Конечно, ему могли запретить, но все-таки менее обидно, когда слезно просишь и тебе отказывают, и когда сам заявляешь и тебе просто не советуют. Но отец сказал:

— Пойдем, мужик. Отличную компанию мне составишь.

Они вышли из дома вместе — маленький и большой Канунниковы, оба держась за сумку, где было уложено их белье, чистое и выутюженное. Немножко прошли по тротуару, старший остановился, спросил:

— Ничего, если ты пойдешь слева, а я справа? Понимаешь, натрясло в дороге.

— Болит бок? — догадливо спросил сын.

— Болит, собака. Всю жизнь жду, когда перестанет болеть.

— Дождешься, — успокоил его сын, и отец почувствовал, как теплая рука Славки придвинулась по ременной ручке сумки к его руке. Непривычно защекотало в горле.

Сын перешел на другую сторону, и они снова зашагали по тротуару пустынной улицы вечернего города.

Дошли до перекрестка, подождали, пока пройдет автобус, пересекли улицу. Впереди светились огни кинотеатра.

— Пап, а ты где был?

— В Москве и еще в Таллине.

— А что такое Таллин?

— Это город на Балтийском море.

— И море ты видел?

— Видел. Даже купался.

— Ну? — Славка от удивления выпустил сумку, и белье едва не вывалилось на тротуар. Отец подхватил сумку, взял под мышку.

— Какое оно? Больше нашей Шумши?

— Сравнил! У него же второго берега совсем не видно. Все вода и вода. До самого неба.

— Берег все равно где-нибудь есть.

— Да, берег все равно где-то есть.

— А вода какая? Такая же, как у нас?

— Такая же в точности. Только соленая и холодная.

— Вот бы мне покупаться.

— Еще покупаешься. Мне на тридцать пять лет больше, чем тебе, а я в море первый раз купался.

— Ну, так то ты…

Они прошли мимо кинотеатра, постояли около афиши. Интересные фильмы обещали показать на следующей неделе, и они молча согласились эту неделю потерпеть.

— А ты в Москве в Мавзолей ходил?

— На этот раз нет. Я же был уже раз пять.

— А я все равно сходил бы. Каждый раз бы ходил.

— Не было времени, сын. А знаешь, сколько там бывает сейчас народу? Тысяч десять стоит, не меньше.

— Тысяч десять! А я думал — миллион.

Перед баней они остановились. Егор задумался. Славка не понимал, о чем можно сейчас думать? Оказывается, думать было о чем. Отец, как бы советуясь с ним и боясь, что Славка его не поддержит, спросил:

— А что если нам проявить, так сказать, творчество и изменить план? На кой черт баня? Душно. С потолка падают холодные капли, так тебе врежут по лопаткам, ого-го. Махнем в душ?

Славке это творчество понравилось: в душе дождик как из сита и за водой не надо бегать и вода все время чистая, глаза не ест. Правда, мама велела в баню. Ну, а разве отец меньше мамы? Ничуть! Он же может и сам все переиначить.

И они переиначили.

Немного посидели в очереди, отец сходил к кассе, опять посидели. Славка попросил у отца подержать билеты. Билеты держать, конечно, неинтересно, но Славка заподозрил отца в том, что он купил не два, а один билет. Действительно, билет был один. Славка повертел билет в недоумении, и отец понял все.

— Понимаешь, у тебя привилегия. Ты можешь мыться без билета, — сказал Егор. — Ну, если очень хочешь, я куплю. Только у нас на пиво не останется.

— Ладно, — согласился Славка, — пойдем по одному. Это даже лучше. Мы — будто один человек.

— Правильно. Я тоже так думаю.

Они о чем-то еще поговорили, кабина освободилась, и они вошли. Тут было мокро и парно. Из ситечка капала вода. Славка подставил ладонь, чтобы узнать, какая, и тотчас отдернул руку — вода была ужас какой горячей. Отец улыбнулся про себя — никакого косвенного опыта у парня. Человек все познает сызнова. Что горячо, что холодно, что правда, что ложь. Если бы люди не начинали жизнь каждый сначала, как быстро они бы развивались и на сколько меньше на свете было бы дураков.

Разделись. Оба были худые, длинноногие. Маленький — уменьшенная копия большого, большой — увеличенный маленький человечек. Отец настроил воду, подтолкнул сына:

— Давай!

Сын ступил на ребристую подставку, одумался:

— Пошли вместе.

— Ну, пошли.

Струи приятно секли спину. Славка прыгал от восторга, ловил воду ртом, прикрывал глаза ладошками, а то совсем-совсем их залило.

— Намылить тебе голову? — спросил отец.

— Я сам.

Они намыливались, лезли под струи. Славка визжал от удовольствия, Егор чувствовал, как легко-легко делалось на душе и приятно оттого, что они понимают друг друга, старший и младший Канунниковы. Забылось огорчение, когда жена выдворила его в баню, забылась ее настороженность и отчужденность, забылась ужасающая дорога. Как хорошо ему было со Славкой, он не помнил, когда еще было так хорошо и с кем. «Люблю его, чертенка, а он, конечно, чувствует это, — подумал Егор. — Дети все чувствуют, как собаки. Человеку надо накопить наблюдения, потом уж сделать умозаключение, что и как. А собака чувствует настроение хозяина по шагам, сразу. И дети вот тоже…»

Остановил себя: «До чего додумался!»

— Потереть тебе спину? — предложил он сыну.

— Только не забывайся, — сказал сын, — а то так начнешь драть, кожи не останется.

— Ладно, не забудусь. До чего ты худой, сын. Все позвонки сосчитать можно: раз, два, три, четыре…

— Щекотно! — закричал Славка.

— Ну вот, мужчина…

— Хватит. Давай теперь я. Наклоняйся.

Славка тер отцу спину и, конечно, тоже считал позвонки.

Славка продернул в ушко ножен шпагат и повесил кинжал через плечо. Кинжал ему нравился. Отец говорил о рисунке на ножнах, узорчатом флажке на длинном шпиле — это называлось флюгером, но Славку флюгер не интересовал. Славка расхаживал по комнате, и кинжал в желтых ножнах болтался на шпагате.

У Вари серые холодноватые глаза чуть потемнели и потеплели, когда она брала в руки ниточку янтаря. Спросила:

— Настоящий?

— Настоящий, — сказал Егор и вспомнил, как они с Ниной выбирали подарки в маленьком магазине, где женщина с белыми волосами, похожими на букли, рассказывала им о флюгерах. И тогда Нина спросила, любит ли он свою жену и он ответил, что да, конечно, любит.

Варя положила янтарную нитку на буфет. Она то и дело оглядываясь на нее, хотелось примерить, но стеснялась. Она выпила рюмку водки, бледность в лице прошла, щеки робко зарумянились. Что-то девчачье проступило в ней, давнишнее и милое.

— А с чем пойдет янтарь-то твой? — спросила она наконец, не вытерпев.

— Со всем, с чем хочешь, — сказал он, хотя не очень в этом разбирался. — С черным, белым, красным.

— Дорого, поди?

— Так, ерунда. Повезло. Подсказали. Сам бы не догадался.

И подумал: «Когда-то я ей что дарил? Не вспомню. Отвыкли, сами себя отучили»…

Она скрылась за заборкой и скоро вышла в черном платье, которое он почему-то не помнил. Ниточка янтаря и в самом деле очень шла с черным. И шея Вари не казалась сейчас слишком худой и длинной.

— Обнови завтра, — посоветовал он. — Пойдешь на работу…

— Ну, кто в этом ходит на работу? Тоже скажешь.

Она переоделась и снова стала буднично простой, румянец сошел со щек, и лицо сделалось усталым и отрешенным. Подсела к столу.

— Ты ешь, наголодался ведь… Когда все это у тебя кончится? — Вздохнула. Муж не любил разговоров о работе, и она ждала, что он остановит ее, но Егор промолчал. Это ее как бы подбодрило, и она заговорила:

— Неустроев-то, твой дружок, как вспорхнул. Заместитель главного технолога. А какие таланты за ним числятся? Был бы ты при заводе…

Егор удивился:

— Неустроев главный технолог?

— Да, главного перевели в совнархоз, в управление машиностроения. Вот Неустроев и выпрыгнул.

— Смотри-ка! Действительно…

Неустроев был заместителем начальника цеха индикаторов. Учились вместе в вечернем политехническом институте. — Роман, Егор и Неустроев. Егор и Роман окончили, защитили дипломы, Неустроев едва дотянул до третьего курса. В прошлом году Неустроева избрали в городской Совет. Кто-то посоветовал избрать депутатом беспартийного инженера, а на заводе ни одного беспартийного инженера, кроме Неустроева, не нашлось. Вот так все и получилось.

«Инженер? Какой он инженер», — подумалось Егору.

— Ну, Варь, раз назначили, значит, посчитали возможным. — Но подумал: «Жене-то зачем вру? Ведь глупость же, что Неустроева назначили. Другие есть, поумнее и пограмотнее. Да и меня на это место Роман уговаривал. А, ладно…»

Попросил:

— Налей, что ли, еще… После бани хорошо идет.

— Привык ты в поездках.

— Да не привык. Выпей и ты.

Варя налила ему, себе чуть-чуть плеснула. Егор выпил, положил в рот кусочек селедки. Селедка была жидкой, и он стал сосать ее, пока на языке не остались одни косточки.

— Что на заводе? — спросил он. — Приезжаешь, как чужой к чужим.

— Чужой и есть. Только берут от тебя…

— На заводе-то…

— А что на заводе? Все то же. Неделю стояли из-за серебрянки. Теперь будут гнать. Сам знаешь. Директор приходил уже, просил Пивоварова посмотреть, нельзя ли что вернуть из забракованного ОТК. Пивоваров меня вызвал. Мялся, мялся, а я будто не понимаю, в чем дело.

— Ну?

— Браку много было. Да и как ему не быть? Торопили: давайте план. Вот и гнали брак. А что делать?

Варя помолчала. Трудная у нее работа — мастер ОТК. Забракуешь — вроде в своего ближнего выстрелишь и в себя. План сорвется — ни премиальных, ни хорошего заработка. Пропустишь — в дальнего выстрелишь, но в своего же.

— Когда же все это кончится? Когда против совести не надо будет идти?

— Наладится. Вот станут совнархозы на ноги, наладится.

«Опять вру, опять приспосабливаюсь к удобному, — возразил Егор себе. — Ты же знаешь, что не наладится. Десятки лет нужны, чтобы улеглись новые связи. Все же к черту полетело, что было налажено, теперь вот попробуй. Живем без обратных связей. Слышим только «давай», а чтобы услышать «на», не услышим. С боем берем»…

— Не переживай за них, — сказала Варя, видя, как он помрачнел. — Там есть кому переживать. Поболее тебя куски получают.

Он встал из-за стола, подхватил сына. Славка был легкий, как пушинка.

— Пап, ты больше не поедешь?

— Не поеду, сын. — Егор сказал это легко, не думая, но как радостно вспыхнули глаза Вари после этих его слов. Если бы он видел…

— Тогда я буду тебя брать на реку, — сказал Славка. — А может, даже на рыбалку.

Отец засмеялся. Он давно не смеялся так весело, одобрительно, беззаботно. Ему нравилась в сыне эта вот рассудительность, самостоятельность мышления. Много времени проводит один, до всего привык додумываться сам, свое неизбежное «почему» обращает не к старшим, а к себе.

«Хорошо, Славка, хорошо!»

— Ты в самом деле не будешь больше ездить?

Егор повернулся к жене, и только сейчас увидел, как светятся ее глаза.

— Да, конечно, — сказал он и поверил сам себе.

Славка ни в какую не соглашался спать один, и они легли с отцом на диване. Когда сын уснул, Егор осторожно встал, шагнул к кровати. Под рукой плечо жены, голова. Голова вздрагивала.

Уткнувшись лицом в подушку, жена плакала.

— Варя, что с тобой, ну что?

— Я думала, больной приехал, не идешь.

— Глупая, вот глупая…

Лицо ее было мокрое от слез. И когда он целовал его, на губах Егора оставался соленый привкус.