Полынья

47

Егор получил это письмо от Нины уже после Нового года. В канун праздника на заводе шел «великий штурм Кенигсберга», и Егор весь день намеревался съездить на почту, но так и не сумел, а когда вырвался, окошко «до востребования» было уже прикрыто изнутри фанерным щитком.

Наверно, лучше, что письмо он получил именно сейчас. С Новым годом схлынула бы радость, принесенная Ниной, а сейчас она останется с ним на долгие дни, до следующего письма.

Письмо было с ним, он еще не выучил его и не утопил в какой-нибудь промоине на Шумше, и, не дойдя до завода квартала два, остановился, вынул его из кармана, снова стал читать, слыша за каждым словом глубокий и низкий голос Нины.

И опять о себе и все и ничего. И опять она отдавала ему свои чувства и не включала в свою жизнь. И опять письмо ее, уместившееся на одной стороне со странным неновогодним и в то же время и новогодним рисунком — лань среди сыпучих снегов севера, опустила голову, как будто ищет корм, — раскрыло ему всю ее, Нину, и не раскрыло ничего. И опять оно волновало его так, как ничто никогда не волновало. И опять новое, не встречавшееся ему сочетание слов: «любовь и мысль — вот радость и сила жизни». Да, любовь и мысль, чувство и разум — разве это не счастье жизни, на самом деле? Разве это не радость? О чем она думала, когда писала эти слова, достойные стать девизом?

В конверте оказался еще один листок: копия ответа главного специалиста по психоневрологии Минздрава З. Свинцовой на письмо Нины. Егор пробежал строчку за строчкой. После всяческих оговорок сказанные, будто сквозь зубы, слова: «Нет оснований для отказа от психотерапевтических приемов, используемых доктором Казимирским»… Нина подчеркнула эти строчки. Карандаш ходил хлестко и нетерпеливо.

Какая все-таки победа — эти две короткие строчки, написанные через силу и тщательно, очень тщательно отредактированные — как бы не переборщить!

Дома его ждала телеграмма от Нины. В ней сообщалось, что она собрала первую группу, смешанную, — и он понял, что Нина уже так овладела эстонским языком, что может проводить сеансы, — он, этот сеанс, назначен на 15 января, и она ждет его с дочерью.

Варя долго читала телеграмму, Егору показалось, что она искала в ней какой-то другой смысл, но, должно быть, не нашла и заметила только:

— Что же она, эта Астафьева, со всеми так надрывается? Столько денег ухлопала!

Егор пожал плечами. На миг возникло желание обо всем рассказать, но, как и в прошлый раз, остановил себя. Из-за дочери. Все может полететь к чертям, и тогда он не попадет ни к Казимирскому, ни к Нине. Дочь, дочь, об остальном — время покажет. Время — лучшая проверка чувств…

У него было хорошее настроение, когда он собирался в Таллин. Все дни он думал о Таллине и о Нине, и о дочери, с которой может произойти чудо. Он-то видел, как это бывает. Роман отпустил Егора без слова. Донна Анна, обладающая каким-то невероятным нюхом, который ей помогал безошибочно ориентироваться в событиях, на этот раз была рада Егоровой поездке.

У Ирины было тоже хорошее настроение. Она то играла со Славкой, то напевала что-то, и лишь временами забивалась куда-нибудь в потайное место и плакала.

Вечером Егор послал Нине телеграмму, сообщил о выезде.

Он еще не знал, да и знать не мог, что произойдет в то самое утро, когда он помашет рукой провожающим, оставшимся на Новоградском перроне — Славке, Варе, Ивану Летову и Эдгару и что ждет его в Москве короткая и секущая по глазам, как вспышка молнии, телеграмма:

Дочь будет, тормошить его, спрашивая: «Пап, па-ап, что с тобой? Почему ты такой бледный?»