Полынья

16

«Я буду последним сукиным сыном, если скажу, что хоть один раз в жизни возвращался домой без радости, — подумал Егор Канунников, когда грузовик играючи выскочил на увал, опоясанный по низу темной зеленью соснового леса, и взгляду открылась панорама Новограда на той стороне реки Шумши. — Настоящий русский, говорят, из Парижа и то рвется к себе, в какую-нибудь Тмутаракань».

Правда, Егор в Париже не бывал и не мог сказать, как это бывает в точности, но по стране он вдоволь поколесил и много раз уезжал из дому и много раз возвращался. И всегда, когда он видел после долгой ли, короткой ли разлуки белые ряды домов над кручей берега, сердце его будто перевертывалось верхом вниз, отчего в нем появлялась короткая, как электрический разряд, боль, и нежданный испуг охватывал его всего.

Так, наверно, бывает с людьми, которые боятся инфаркта, и всякий раз болезненно замирают, когда почувствуют вот такой укол в сердце. Но нежданный и непонятный испуг так же быстро проходил, как и появлялся, и Егор с облегчением вздыхал, и все становилось на место: он дома!

Новоград стоял в излучине Шумши, и чтобы попасть в него по железобетонному мосту на шести опорах, надо было миновать село Заболотье, объехать озера старицы, оглядеть город почти со всех сторон. Город как бы показывал сам себя: вот я, полюбуйтесь! Правда, одну сторону он не хотел показать, ту, которая сливалась с полями и уходила на запад. Там был дом, где жил Егор Канунников.

В той стороне садилось солнце, и за городом синели, туманились поля.

«До чего похоже на море, — подумал Егор, вспоминая, — пока еще его не подожгло заходящее солнце. А подожжет оно его, когда упадет совсем низко».

И вот вспомнил вечер на Раннамыйза, и горящее море, и женщину, вышедшую на берег. И при этом воспоминании он пережил такое же чувство, какое пережил раньше, когда увидел родной город.

Он тотчас оправдал себя: «Во всех землях есть что-то такое, что может тронуть твое сердце. Только это «что-то» надо увидеть…» Но он тут же забыл и море, и женщину, которую зовут Ниной, и чужой берег с огромными гранитными глыбами — будто медведи спустились на водопой. Забыл, не обратив внимание на то, что в душе его еще долго оставался болезненный след воспоминания, постепенно тающий, но не исчезающий совсем.

— Ну, что, Сан Саныч, — сказал он шоферу, рядом с которым трясся в кабине эти почти двое суток, заставивших его забыть о цивилизации двадцатого века. Дорога была из рук вон, денег у Егора не оставалось. Объел Сан Саныча, поди обижен. В пути мучительно дремалось. На стоянках мучительно не спалось. — Сдадим груз и поедем ко мне. Прежде всего обед. Моя Варюха — мастерица. Такой, бывало, вятский борщ закатит… Нажрусь, как дурак на поминках.

— Это что еще за вятский борщ? — Сан Саныч недоверчиво взглянул на соседа. За дорогу они привыкли друг к другу, Егор казался ему свойским парнем, скитальческая судьба которого была чем-то схожа с шоферской, и потому у Сан Саныча было к нему сострадание и расположение.

— Ну, как тебе объяснить? — затруднился Егор. Он до тонкостей не знал, как готовится вятский борщ. Только знал, что ко всему прочему в него добавляется клюква. И он сказал об этом.

— Чудно, — сказал Сан Саныч, — и чего только люди не придумают.

Они замолчали. За эти дни обо всем, что их могло взаимно интересовать, они уже переговорили. До ругательств спорили об атомной бомбе, о запрете испытаний которой, кроме подземных, договорились державы. Егор считал это благом, а Сан Саныч не считал: лазейка-то все равно оставлена. Услышали по радио в закусочной под Ветлугой о чемпионе мира по скоростной стрижке овец, новозеландце с чудным именем — не запомнишь — и опять спорили. Сан Саныч стоял за чемпионов по всем профессиям, Егор плевался от негодования: игра! Да, было дело, поговорили, поспорили, теперь только бы расстаться хорошо. А то у таких вот «друзей на один конец дороги», бывает, не достает выдержки, чтобы хорошо попрощаться.

«Забывают и руку друг другу подать, — подумал Егор, — со всеми поручкаются, а с другом своим дорожным и забудут».

Он взглянул на широкое, спокойное, без выражения лицо Сан Саныча и подумал, что все-таки мало, очень мало узнал о нем, а просто приспособился, чтобы было обоим удобней в дороге. Вспомнил, как пришлось уговаривать директора инструментального завода в Москве дать грузовик, директор был знакомый, начинал свою руководящую жизнь в Новограде. Вспомнил, как приехал Сан Саныч на аэродром, получил груз.

«И это все? — спросил тогда Сан Саныч. — В какую денежку каждый пруток обойдется… Разорите Россию». И когда Егор попытался объяснить, так, мол, велел директор, только что с ним говорил по телефону, что все расходы покроются, все окупится. Разве лучше, если завод будет простаивать? Говорил, а думал так же, как и Сан Саныч. Он-то уж знал, во что обойдется каждый пруток серебрянки. Серебрянка «золотянкой» станет, хотя, кажется, такой стали еще не придумали. «А, все ведь за счет рабочего люда, — сказал на это Сан Саныч. — За счет кого же еще?» И тут Егор согласился с Сан Санычем: да, именно. Все будет отнесено на себестоимость, а чтобы она не перескочила плановой черты, смухлюют на зарплате. И так Егор стал свойским для Сан Саныча человеком, приспособился. А что он должен был сделать? Не врать же Сан Санычу. Да и поди соври ему.

Но что-то все-таки не открыл он в Сан Саныче, не понял. Что-то такое проскальзывало в отношении шофера к нему. Нет, не пренебрежение, Сан Саныч не пренебрегал им. Неуважительность? Нет, Сан Саныч уважал его. И все-таки что-то было. Может быть, некоторое его превосходство? Шофера ведь всегда чувствуют свое превосходство над прочими людьми. Нет, это было все-таки не превосходство. А что? Не понял ты, Егор, не увидел.

«Да, — вдруг открыл Егор, — это было похоже на то, как иной раз я отношусь к Славкиным занятиям. Бегает Славка с деревянной саблей по двору, размахивает ею, кричит: всех фашистов поубиваю. А я стою и посмеиваюсь: дурачок, деревянной-то саблей…»

Не это, но что-то очень близкое к этому. А что близкое, Егор так и не понял. А теперь уже не понять. Вот и город, заречная его сторона. Вот и мост. Вот и завод, старое здание из красного кирпича. До войны тут производили ликер. В сорок первом было не до ликеров, в здании разместили инструментальный завод, вывезенный из Ленинграда.

Они сдали на склад драгоценные шестьсот килограммов серебрянки. Сан Саныч сел в кабину, захлопнул дверцу.

— Постой, — остановил его Егор. — Я только доложусь, и поедем ко мне.

Сан Саныч сказал:

— Не поеду, Егор Иванович. Скажи, где у вас дом колхозника, наверно, есть такой.

— Нет, поедем ко мне.

— Оставь, Егор Иванович. Дело я для тебя сделал. Что я вам мешать буду? Одна комната, семья? С женой вон сколько не виделся… Станем выпивать, в глаза друг дружке глядеть, а ты будешь думать: «Эк, черт, приволокся, я его для вежливости». И жена будет думать: «Таскает всех», — это о тебе. А обо мне: «Охламон, вроде сам никогда с бабой не разлучался»… А я буду маятой маяться. Нет, Егор Иванович.

— Убедительно! — засмеялся Егор Иванович, почувствовав нежелательное при своем настрое в эту минуту облегчение. Побежал к вахтеру, перехватал пятерку.

— Возьми, Сан Саныч.

Думал, и от этого откажется шофер. Он не отказался. Сложил пятерку, сунул в карман. Тронулся.

Егор побежал следом, забыл попрощаться. Но Сан Саныч не заметил и не остановился.