Полынья

35

— Жаль, что все легко дается только во сне…

— А что тебе сегодня снилось?

Иван не успел ответить — полные пригоршни набралось воды из крана, и он, фыркая от удовольствия, выплеснул ее в лицо. Вода прохладная, и ему приятно. Жена стояла рядом и ждала, пока он перестанет фыркать.

«И умывается он с удовольствием, — подумала она, — как и все, что делает»…

Он снова подставил пригоршни под кран и, пользуясь секундой свободного времени, повернулся к жене и объяснил:

— Да ПАКИ приснился. Чудно. Работает, как часы…

— А что, разве с ним не получается?

Воды опять набралось полные пригоршни, вот она уже льется через край, и, как бы жалея ее расходовать попусту, Иван повернулся к раковине и плеснул себе на шею, на грудь. Теперь он не фыркал, а крякал. По сторонам летели брызги. Но Женечка не сделала ему замечания насчет брызг и лишь отошла в сторонку. Пусть, стоит ли из-за них лишать человека удовольствия, с утра отбирать у него надежду на радость. Ведь от удовольствия, которое вызвали в человеке хорошие побуждения, всего один шаг до радости.

Так думала Женечка, стоя неподалеку от умывающегося мужа, и наблюдала все это с таким интересом, будто видела в первый раз. И этот по-детски подстриженный высоко затылок, и тонкую, вовсе не мужскую шею, и спину с очень подвижными лопатками, и веснушки на плечах — все это тысячу раз знакомое и тысячу раз ее, но все равно каждое утро новое. А как он нагибается над раковиной. Длинный, худой — вроде переламывается надвое. Можно бы над этим посмеяться, но она не смеется, и лишь в ее черных узкого разреза глазах, как у настоящей коренной сибирячки, вспыхивала озорная веселость. С этой озорной веселостью в глазах она и ушла на кухню, пора было засыпать кофе.

«Я отношусь к нему, как к ребенку, — подумала она. — Даже к девочкам бываю строже, чем к нему. Чудно… И почему мне все кажется, что он без меня не прожил бы и дня? Ведь он не слабый и самостоятельный, и думающий. В сущности я ничем никогда ему не помогала в его деле, да, помочь не могу, а вот чувствую, что он без меня пропадет».

Вода в кофейнике уже бурлила, и Женя засыпала бурый, горько пахнущий порошок. Удивительно, как меняется запах после заварки кофе: дышать — не надышишься.

Тотчас всплыла грязновато-белая пена, и Женечка сняла с плиты кофейник. Пока Иван одевается, кофе отстоится и чуть остынет. И вспомнила, как они отвыкали от чая: она — густого, со сливками и без сахара: по-сибирски, он — от горячего, плиточного, вприкуску: по-вятски. Тому и другому нравилось свое, и не желая отстаивать его в ущерб другому и не предпочитая одно другому, они решили перейти на кофе. Как он не нравился обоим поначалу — горький, с ужасающим запахом сгоревших зерен, которым не утолишь жажды, а только обостришь ее. Но оба мирились с этим нерусским напитком. Не будет же каждый из них заваривать свой чай? А девочки который предпочтут? Теперь же они не могли обойтись без кофе по-женевски. Конечно, никто в мире еще не знает, что это такое, но такой кофе существовал. Его готовила Женя. Она добавляла в кофе сухих ягод лимонника, отчего напиток приобретал чуточку иной запах и чуточку иной вкус. А по-женевски — это потому, что никак не могли образовать слово от имени Женя. Ну, как, подумайте, его образуешь?

Иван вошел на кухню, Женечка собирала завтрак. Оглянулась на мужа: как ему идет эта серая шерстяная рубашка! В ней он кажется поплотнее, покрепче. Светлые волосы и серая рубашка — отлично. У Ивана природный вкус. Но она не задержала на нем взгляда, а продолжала заниматься своим делом. Теперь он глядел на нее, следил за ее движениями. Ее крепенькая фигура в халате из венгерского жатого полотна с красными мелкими цветочками была легче, изящнее. Плечи не казались не по-женски сильными, а бедра — широкими. Все в ней было сегодня ладно, правильно, что иначе и не придумаешь. А когда Иван хотя бы мельком бросал взгляд на ее диковато топорщившиеся груди и ложбинку на спине, или хотя бы вспоминал о них, ему всегда в таких случаях хотелось ее. Были, должно быть, на свете женщины красивее, складнее Женечки, он это допускал, но другой такой не было, Иван это знал с убеждением навечно влюбленного человека.

Они сели завтракать вместе. Дети еще спали. Августовское утро было уже по-осеннему туманно и глухо. На дворе под окнами кухни кто-то выбивал ковры — звуки ударов были короткие, вязкие, без эхо.

— Так что с ПАКИ? — спросила Женечка. Она почти всегда и почти все знала о его работе. Вчера пришла поздно, просидела на читательской конференции, и ей не терпелось знать, что с его изобретением, тем более, что он заговорил о нем. И всегда его железные детища на то время, пока они рождаются, делаются членами их семьи. А когда уходят в производство, как бы обретают самостоятельную жизнь и переезжают на другую квартиру, с другой пропиской.

— А, — засмеялся он, и светлый детский хохолок на его макушке задрожал, — приснилось же такое… Приехал из Москвы Егор и в чемодане привез ПАКИ. Увидел на выставке и стащил. Наш ПАКИ. Даже имена наши на нем выгравированы. И серебряные медали.

— Вот это да! — обрадовалась Женечка, как правде.

Женя вела альбом его авторских свидетельств, туда же наклеивала газетные статьи и заметки о муже и его изобретениях.

Почти два года не прибавлялось новых свидетельств. Газетные заметки, правда, были. В Первомай Ивана просили выступить и рассказать о радости своей профессии. А он написал, как вручали ему первое авторское свидетельство, в армии, в танковой части. Не совсем то получилось, но другое он не стал писать — дела с ПАКИ тогда не ладились. О чем напишешь при Ивановой щепетильности?

— До медалей, как до неба… — вздохнул Иван, покончив с капустой, которую Женя здорово умела готовить — с морковью, луком и сахаром. Взял нож, чтобы разрезать кусок отварного мяса.

— Егор — вот кого я сейчас ненавижу, как самого последнего прохвоста. — Иван непривычно загорячился. — Егор обкрадывает себя и нас.

— Что ты, Ваня, за глаза-то…

— Вернется, и в глаза скажу. — Иван притушил гнев. — Вчера, слышишь, звонит Роман и просит разобраться в бумагах, которых накопилось полон стол. А на черта мне эти бумаги? Он обращает внимание на одну очень важную: о том, чтобы себестоимость еще поурезать. А я ему: приедет Егор, посмотрит. А Роман: ты его зарплату получаешь, так не жди, а делай. А я сказал: его зарплату получать не буду, не нужна она мне.

— А он?

— Я уж не помню, что он говорил. По-моему, здорово обозлился. И правда, Жень, зачем мне Егорова зарплата? Она и не больше моей, и не слаще. Да и канцелярия — не для меня.

Женя видела, что он спрашивал ее совета. Чудной ты, Ивашка, ну что она, библиотекарь, понимает в твоих заводских делах? Если бы дело-то было человеческое?

«Но почему же не человеческое? — подумала вдруг Женечка. — Судьбу Егора сломали и Иванову хотят?» — Она никогда прямо не вмешивалась в его дела и сейчас спросила, как бы не понимая его:

— А чем тебе не по душе должность инженера? Не всякого назначат…

Иван, потянувшийся было за чашкой кофе, на полпути остановил руку.

— Да ты что? Неужели я карьерист какой? Женя! — Лицо его сразу сделалось расстроенным.

— Разве должности инженеров только для карьеристов?

— Вот не знал, что ты так думаешь… Если хочешь…

Она засмеялась, пододвинула ему кофе.

— Пей! Ну чего ты зря обещаешь? — И передразнила: — «Если хочешь?» Я знаю, что не пойдешь на Егорово место. Но в бумагах-то ты сможешь разобраться и без него? Как бы он поступил с той бумагой о себестоимости?

— Собрал бы нас, сказал бы: есть задание, надо пошуровать, где и что можно урезать. И вот пошли бы наши научные выкладки на стол директору, а потом в совнархоз, а потом в Госплан.

— А ты как бы сделал?

Иван выпил кофе, заглянул на дно чашечки, там ничего не оставалось, кроме нескольких черных крупинок.

— Мы вчера толковали. Хотя я и отказался, а бумагу ту все-таки разыскал. — И вздохнул сокрушенно: — Эх, Женечка, была бы ты инженером, ну хотя бы техником, я все бы тебе объяснил.

— Объясняй, пойму.

— Видишь, какая штука. Надо, чтобы наши измерительные инструменты в производстве обходились дешевле. А как можно это сделать? Меньше тратить металла, времени, труда. Значит, конструкцию придумать такую, чтобы металл лишний не шел, чтобы станки безупречно и быстро работали и чтобы люди были хорошо обучены своему делу. А если ни того, ни другого, ни третьего нет в наличности, тогда как? За счет чего снижать? За счет ухудшения изделия.

— За счет качества?

— Поняла! — обрадовался Иван. — За счет его или за счет рабочей зарплаты. Вот такая механика. Посмотрели мы вчера с Эдгаром наш угломер и чуть в голос оба не заревели. До чего мы его доурезали, что людям стыдно показать. Не покупают у нас его за границей.

— Плохой, что ли?

— Да нет, хорош, точен. Но мы, помню, сами сняли хромировку — дешевле, штриховка слабая — дешевле, а как читать? Футляр деревянный, еще военного образца. Опять же дешевле. Ну, разве можно тут что-то еще урезать?

Иван взглянул на часы — пора идти на завод. Вышел из кухни, стал одеваться.

— Знаешь, Эдгар показал мне шведский журнал. Там напечатано, как одна заграничная фирма скупает наш микрометр, хромирует некоторые части, делает новый футляр и продает втридорога.

Он оделся, достал сигарету, побрякал спичками в руке, чтобы выйти за дверь и сразу же закурить, но задержался еще на секунду, сказал:

— Теперь понимаешь, почему я не хочу впутываться в это дохлое дело?

— Значит, кто-то сделает так, как надо Роману? — спросила Женя.

— Пусть делает. Я не пойду против своей совести.

— А ты уже идешь против нее. Ну, ладно, не опаздывай. Роман тебя может вызвать рано. Лучше тебе быть на месте. И в готовности.

— Что мне готовиться? Вот право, ты у меня не хуже Романа: тот тоже, как попадет ему в руки рычаг фрикциона, силой не вырвешь. — В лексиконе Ивана все еще оставались танкистские словечки, и сейчас Женечка заметила его «фрикцион», спросила:

— Ладно, Ивашка, я забыла, что такое фрикцион. Это, кажется…

— У танка есть такая штука. Вроде руля, только односторонняя.

— Ну, иди, иди. Я тебе книгу принесу, зачитаешься. Вчера получили, не успела сделать инвентарную запись.

Иван закрыл за собой дверь, прикурил сигарету. Неприятно было держать в губах промокший и измочаленный мундштук. Он выбросил сигарету, закурил новую, взглянул на часы под обшлагом серой рубахи. Да, опаздывать не стоило бы. Роман мог его вызвать с утра пораньше.

«Что это Женя говорила насчет совести? Значит, идти ва-банк? Ах, да Женечка! Только против Романа идти, головы не досчитаешься. Всего-навсего головы. А может, легче обойдется — места. Места моего у меня никто на этом свете не отберет, а Егорово мне ни к чему. Так что терять нечего»…

Иван вышел со двора. Пешком идти уже не было времени, и мотоцикл не стоило вытаскивать в такой туман. И он прыгнул в подошедший битком набитый троллейбус. Правая сторона его прямо-таки тащилась по земле.

«Да, — подумал он все о том же, — иного выбора нет. — Он прижался к стоящим впритирку друг к другу людям, почувствовал, как дверь хлопнула его по плечу и с натугой закрылась. — И податься некуда: будешь делать так, как велит Роман, — против своей совести пойдешь. Захочешь выйти из игры — тоже против совести и опять своей же. Женя это правильно подметила».

На остановке в троллейбус еще поднабилось народу, Ивана со ступенек выдавили вверх, и он уже пожалел, что испугался тумана и не вывел мотоцикл. Совсем отвык ездить в такой тесноте.

«Ни черта не убедить Романа, — подумал он, протискиваясь к выходу. — Нужна карта технического уровня, а где материал, чтобы составить ее? Вчера Эдгар показал жалкие крохи информации. Где взять данные швейцарской фирмы «Эталон», английской «Матрик»? Ну, «Карла Цейса» можно найти, немецкие товарищи что-то нам присылали. А шведской «Иогансона»? А японской «Пикока»? Вот бы засесть на недельку в патентную библиотеку, было бы дело… Впрочем… Впрочем, Егору напишу в Москву, пусть пороется в патентах.

Досадно, что не занимались этим раньше. Куда смотрел он, Иван? Уперся носом в свой монтажный стол и дальше его ничего не видел… А Егор? Хорош, ничего не скажешь. Вместо того, чтобы каждый год дешевку благословлять, надобно выходить на мировые стандарты. Что мы, лапотные, что ли? Сами себя с мирового рынка вытуриваем».