Полынья

45

«За что мне такое счастье? За что? Я не заслужил его. А если человек не заслужил счастья, значит, он счастлив за счет других»…

Егор медленно, ступенька за ступенькой спускался по серой бетонной лестнице Новоградской почты. Он не бежал очертя голову, как бегают счастливые люди, знающие, что это их счастье, что они законно получили его. Он не улыбался по-глупому, как улыбается всякий мало-мальский осчастливленный нормальный человек, его лицо было сосредоточенно и даже хмуро. Он не бросался на шею первому попавшемуся человеку, изнемогая от нетерпения хоть как-то выразить свое состояние, а сторонился людей, которые шли ему навстречу, что заставляло его жаться к стене. И от всего этого он казался скорее несчастным, чем счастливым.

На улице было бело от снега, и если бы светило солнце, то все сверкало бы неистощимо празднично. Но солнца не было, над городом нависало низкое хмурое небо, грузное от снежных пыжей, от которых оно так и не смогло освободиться за последние три метельных дня.

Он знал, что снег уже не растает, в самый раз приспело время зимы, раньше он бывало ждал ее, перемены в природе покоряли своей неизбежной закономерностью. Сейчас не хотелось, чтобы зима устоялась. Ему казалось, что она порвет связи между ним и берегом моря на далекой Раннамыйза, между ним и глухими зарослями папоротника, на котором не просыхала роса, между ним и огненным на закате морем, которое гнало и гнало к берегу раскаленные до красноты валы. Из них пришла к нему Нина, и он хотел, чтобы все это было вечно и не уходило никуда. Его воображению неподсильно было нарисовать картину замерзшего моря, засыпанного снегом, уснувшие подо льдом валы, усмиренные еще более грозным явлением все той же природы, обмерзший безлистный виноград на выставке, когда-то красно-зеленый, все запрещающий и все разрешающий одновременно. Но он знал также, что Нина обрадовалась бы зиме, как всегда раньше радовался ей и Егор. Но для Нины ведь ничего не значили те огненные валы, из которых она вышла едва живая. Она ведь и не видела их. А если и видела раньше и позже, то воспринимала их как обыкновенное, всегдашнее, они не родили для нее никого.

«И будь ты проклят, что вышел тогда из кустов», — подумал он, на минуту представив ее и себя в разных концах страны, как две планеты, вечно идущие по своим орбитам и никогда не встречающиеся. Два месяца, проведенные в Новограде, два месяца без Нины, два месяца непроходящего желания видеть ее, быть с ней, два месяца воспоминаний, живущие в нем неповторимые подробности их встреч — мучительное время одинокой планеты, опустошенной любовью и в то же время богатой от любви.

Два долгих и в то же время стремительно пролетевших месяца вернули Егора самому себе и заводу, а завод вернул его лаборатории. Никто не знал, как это было нужно Егору и как он не хотел этого. Разъезжай он по-прежнему, успел бы побывать в Москве, наверняка встретился бы с Ниной. Он сам разлучил себя с ней, сам подготовил разлуку и сам закрепил ее. Он знал, когда шел на это, что обречет себя на странные и постыдные отношения с женой, но другого выхода у него не было. Он еще не думал тогда, что придет время решать свою судьбу, что его и ее, Нины, опустошенные и богатые планеты должны встретиться своими орбитами и встретиться навсегда. Ему казалось поначалу, что любовь ничему его не обязывает, да и Нина не требовала ничего. Вроде бы они могли жить вот так — он здесь, а она там и лишь встречаться где-то в третьем месте.

Что из этого ничего не выйдет, Егор понял сейчас, когда прочитал короткое письмо от Нины. Написанное на поздравительной открытке, на которой не было изображено никаких атрибутов Октябрьского праздника, а всего-навсего деревянный жбан с пышной шапкой эстонского пива, оно не походило на обычные поздравления, но в то же время каждое слово в нем было праздничным для него. Нина даже никак не обращалась к нему, в нем не было слова «Егорушка», которое, раз услышанное от нее, зазвучало для него как открытие, но в то же время в каждом слове Егор чувствовал себя.

Нина писала:

Она вся была с ним, и, казалось, для нее ничего не было в мире, кроме того, что связывало их, и ему вдруг стало больно, что он так мало был с ней вместе. На расстоянии тоже можно быть вместе, если ты любишь. Но это ведь лишь утешение. Он любил ее так, как никого никогда не любил, и она нужна ему, как никогда и никто не был ему нужен. Почему же их разделяло нечто похожее на туман? Или это казалось, что туман? И верно, никакого тумана и не было. Просто было расстояние и еще то, что в это время он жил в другом измерении, чем тогда, когда они познакомились и полюбили друг друга. Было прежнее его состояние творчества, когда человек испытывает необыкновенную свободу, когда ему кажется, что он ни от кого и ни от чего не зависит, что его ничто не связывает, даже любовь.

«Но ей-то почему так не кажется? — подумал, сразу снимая с себя все оправдания, — почему она, живя в своем постоянном состоянии творчества или в особом измерении, почему же она остается как все: любит, хочет счастья другим? А я думал, что мы одинаковы»…

Егор не заметил, как прошел остановку троллейбуса, и вспомнил о ней, когда уже был на полпути до следующей, и он заспешил: обеденное время кончалось.

«Нет, — с твердой убежденностью подумал он, — нет и нет, — ставил он крест на себе, как бы освобождаясь от того тумана расстояния, который отделял его от нее. — Мы не похожи друг на друга. Вернее, я не похож на нее. Это она мне говорила, что я занимаюсь не своим делом и разрушаю свой характер. А разве я был уже не на пороге этого разрушения? Не на краю полыньи? И разве не она меня отвела от этого порога? — И тут же с горечью отметил: — Она отвела меня от того порога, и это разлучило нас. Но разве она хотела этого?»

Он вспомнил, какие у нее были глаза, когда она слушала его рассказ об инструментах там, на выставке. Он не придал особого значения выражению ее глаз, а теперь видел их — широко распахнутые глаза восхищенного ребенка. Так ей тогда должно быть хотелось, чтобы он был самим собой, когда увидела, какой он на самом деле. А как осторожно, но заинтересованно спрашивала она о его работе в патентной библиотеке. Она думала о нем, любила его и в то же время вся была поглощена своими заботами — сыном, доктором Казимирским, учебой девочек, наконец, у нее ведь только что рухнула прежняя любовь и вера в любимого человека.

Он подошел к остановке и прыгнул в подошедший троллейбус. Народу в нем мало — рабочий Новоград в это время трудился в цехах. Ездят в дневные часы больше всего старики и старушки. Старушек было почему-то больше. Если судить о городе по этим дневным троллейбусам, то можно подумать, что в городе никто, кроме старушек, и не проживает. «Какой-нибудь недалекий социолог непременно сделал бы такой вывод, — подумал Егор, отвлекаясь от прежних своих мыслей. — Иной раз случайное превращают в науку. И все из-за погони за фактом, а не за его сущностью».

Егор глядел на пробегающие за окном старые ветхие и новые дома, на снег, который еще не успели затоптать и загрязнить сажей, на прохожих и думал о том, что пустое слово рано или поздно вернется к человеку карающим бумерангом, но как и что придумать, чтобы на это тратились мгновения, а не годы.

«Счастье и солнце — родные братья»… — подумал он. — Ах, Нина, Нина. Солнце-то светит для всех одинаково, и все остальное зависит от нас, от людей, и никто еще не придумал, чтобы для пустословов небо было с овчинку, а солнце — с пятак».

Когда Егор вошел в пагоду, все работники были уже на месте, и пока он надевал в тамбуре свой халат, слышал, как они о чем-то спорили. Выделялась спокойная рассудительная речь Аграфена и взволнованные протестующие возгласы Эдгара По. Волнуясь, Эдгар торопился сразить противника, и понять, что он говорил, было почти невозможно. Егор вошел в цех. Все стояли у верстака Аграфена, только Иван сидел у своего монтажного стола, шиной к спорщикам. Затылок его белел, сквозь редкие волосы по-детски просвечивала кожа. Егор прошел к своему столу, сел, вынул из кармана открытку, разгладил на столе, еще раз пробежал короткие строчки, но и без чтения он уже помнил их, и сунул открытку в стол. Все разошлись по своим рабочим местам, и только Эдгар все еще махал руками перед носом дядюшки Аграфена.

— О чем они? — спросил Егор у Летова. Тот отозвался не сразу, а некоторое время вертел перед глазами деталь, а когда обернулся, Егор увидел обиженное, замкнутое лицо.

— Эдгар отказался от авторства ПАКИ, — сообщил он.

— Отказался? Почему?

— Пусть, говорит, идет, как коллективный.

— Да почему же?

— Аграфен обижен, что не сочли за соавтора и его.

— Аграфена? В соавторы? А что он сделал для ПАКИ?

— У него сохранился наряд: проверял точность диска. Без тебя я давал ему это задание. Ну вот и скандалит. А прибор посылаем в Ленинград. Неустроев повезет.

— Неустроев? Он-то какое имеет отношение?

— Ну, главный… А ты что, недоволен, что прибор пошел в жизнь? Пока, правда, только на государственные испытания, но все же.

— Что ты, доволен. Как быть недовольным? Что ж, коллективный, так коллективный… — Егор задумался. — Но через Комитет по делам изобретений и открытий он не пройдет. Потребуют авторов. — Егор опять задумался, достал из стола открытку, не читая, повторял слово за словом. И вдруг ему с ясностью короткого сна представилось, как Нина собирает в ладони солнце, рассыпанное на берегу моря. Это были капли росы, в которых отражалось солнце. Нине кажется, что она собирает крошечные яркие осколки светила, но ладони ее полнятся чистой и холодной росой.

Пойти к Роману и попроситься в Ленинград?

Весь день Егор боролся с собой, то окончательно загорался решимостью идти к Роману и брался уже за телефон, чтобы предварительно договориться, то раздумывал вдруг, стыдясь своих мыслей, и рука его так и не поднимала телефонную трубку, ругал себя за нерешительность и совестливость и оправдывал себя тут же. В конце дня, когда он возненавидел себя за эту нерешительность и совестливость, Роман сам позвонил ему и попросил зайти. Но Егор послал вместо себя Летова.