Полынья

39

Второй вечер Роман Григорьевич не уезжал в Заболотье. Жене, упрекнувшей его в том, что он отбился от дома, сказал: «Какой дом, если конец месяца и «штурм Кенигсберга»?» Римма Семеновна знала, что это такое, и на время этого «штурма» вернулась в город: «Умрет с голоду»… Да и дочери пора готовиться к занятиям. К тому же что-то скучная она была все это лето. Неужто оттого, что не отпустила ее на колхозные работы вместе со всеми студентами? Какой отдых в грязи да пыли? То ли дело тихое Заболотье, чистая вода озера, свежие ветры с реки.

Раньше Роман и в «штурмы» наезжал в Заболотье, не спал же он у себя в кабинете на заводе, и на этот раз ничто особенно его не привязывало к городу. Но в Заболотье он поехать не мог. Всякая ночь, проведенная теперь там, угнетала его. Его мучили непонятные раскаяния, совесть коробилась, как береста на огне, и всякий раз теперь тянуло бродить по Заболотью в поисках того дома. Был ли он? Или он придумал его? Нет, был, нет, не придумал. Он и сейчас содрогался от ощущения захолодевших рук, бесчувственных, ни на что не отвечающих губ Вари. И как он жил многие годы в Заболотье, не вспоминая этого? И почему это все пришло сейчас? Может, все эти годы он шел к ней? Может, жалость к ней, желание сделать для нее что-то доброе было вовсе не жалостью, а совсем другим чувством?

Когда он был на работе, он чувствовал себя нормальным человеком, кроме дела ничто не терзало его. Разве только тогда, когда Варя приходила к нему по делу, он вспоминал все заново. А как он рад был, когда, после назначения начальником ОТК, Варя расцвела, по-иному стала одеваться, и он понял, что она нужна ему. Может, это и сдвинуло в его душе улежавшийся груз привычек, остатки живых еще чувств, человеческих страстей. Как обманываются люди, когда думают, что спокойная жизнь дана им до конца дней. Кто знает, велик ли нужен камешек, чтобы сдвинуть с места лавину?

Роман вел вече, а сам все оглядывался на телефон, ждал звонка из Москвы. Через два часа туда прибудет поезд, в котором проводница первого вагона, частенько помогавшая заводу в доставке в Москву и обратно небольших партий грузов, везет чемодан с нужными Егору инструментами и пакет с новым командировочным удостоверением. Вернее, даже с двумя. Одно — от завода, для денежных расчетов, другое — от горкома партии — для гостиницы и других служебных дел на месте. По нему Егор Канунников числился внештатным инструктором и направлялся для изучения опыта партийной работы с творческими организациями инженеров и рабочих.

Директор сидел боком к собравшимся в его кабинете командирам производства, так было лучше следить за телефоном, хотя следить вовсе и не надо было, ведь он не увидит светового сигнала, а услышит привычный резкий звонок междугородной. И все-таки он сидел боком, а когда поворачивался лицом, то взгляд его натыкался на угол, на старую кафельную печь, неразобранную за ненадобностью только из-за красивой облицовки. Там, на излюбленном месте Егора, сидела Варя Канунникова. В последнее время она на планерках молчала, будто воды в рот набрала. Роман сперва не понимал, почему, и только со временем вдруг открыл, что его командиры ни слова не говорили об отделе технического контроля. Вроде его не было на заводе или он уже записался в святые и не делает никаких ошибок. Конечно, она еще молодой работник, это вполне нормально. Но Роман был не на столько прост, чтобы принимать это за чистую монету. Да к тому же он отлично знал всех своих работников, знал, что иные из них ни с чем не посчитаются, лишь бы брякнуть языком.

Но что же это было, если не чистая монета?

Телефон звонил несколько раз, но это была не междугородная. Роман брал трубку и кратко бросал: «Вече». Он некоторое время сидел лицом к разместившимся вдоль большого стола и по стенам управленцев, но вскоре незаметно для себя снова поворачивался боком. Вече кончилось, люди стали расходиться, Роман остановил Варю. Она с недоумением и враждебностью взглянула на него, но, не сказав ни слова, прошла чуть вперед и села на стул не у стола, а у стены. Роман отметил, что на это место по неписаному закону садятся люди, которые приходят к нему с повинной, и подумал, что Варя, обычно садясь на этот стул, невольно раз за разом попадает в неловкость.

«Слава богу, что не знает об этом», — подумал он. И сообщил:

— Егор сейчас позвонит. Может, что передать?

Она вскинула на него глаза и на какой-то миг в них вспыхнула прежняя доверчивость. Но вот веки дрогнули и доверчивость исчезла.

«Что он задумал против меня? И против Егора? — подумала она. — Мстит Егору за непослушание? Или мне за что-то мстит? За что мне-то?»

Она стала бояться Романа. Было страшно, что она зависела от него, и Егор зависел, и Славка, и Иринка. Раньше она этого не замечала, а теперь, когда она, по его милости, стала такой большой начальницей, может, того и не заслуживая, поняла, как зависит от него. А еще недавно она верила ему. Еще недавно соглашалась уговорить Егора стать снабженцем. Он и так снабженец, что еще от него надо?

Они сидели и молчали: Варя, склонив голову и отвернувшись, Роман, по обычаю, сжав виски ладонями, читал документы, телеграммы. Прочитав все, взял ручку, на каждой бумажке написал то единственное, что может написать он, единственный человек на заводе. Но тут раздался долгий и сильный телефонный звонок, и Роман, хотя и ждал его, вздрогнул всем телом и поспешно схватил трубку.

— Егор, это ты, здравствуй! — сказал директор. — Слушай, у тебя мало времени. У проводницы нашего поезда в первом вагоне все, что тебе надо. Из Харькова позвони сразу. Понял? Так вот…

Он кивнул Варе, чтобы подошла к столу, и когда она подошла, подал ей трубку и сам торопливо, запинаясь за ковер, зашагал из кабинета.

Варя приложила трубку к уху и услышала голос Егора: он убеждал телефонистку, что у него осталась еще одна минута.

— Егор, — сказала она торопливо, — здравствуй! Как ты там?

— Обычно… — ответил кратко, как будто ему нечего было больше сказать.

— Скоро приедешь?

— Не знаю, — ответил он, — как управлюсь в Харькове. Потом стал спрашивать он. Он спросил о Славке, об Иринке, она ответила, что с детьми все в порядке. Он что-то еще хотел спросить, не успел сказать лишь: «Как»… Минута, должно быть, кончилась, и телефонистка на этот раз не хотела вступать в дискуссию. Варя какое-то время еще держала трубку возле уха, но, кроме шума и треска и чьих-то едва уловимых голосов, ничего не было слышно. Голоса эти шли как будто из-под земли, и она суеверно бросила трубку.

Она не слышала, когда в кабинет вошел Роман, повернулась, чтобы идти, и встретилась с ним. И слезы, которые стояли в ее глазах, вдруг высохли, и она бросилась из кабинета, не слыша его приглашения остаться. Но если бы она даже слышала, она не осталась бы. Мучительный стыд не давал ей поднять глаза на людей.

Егор даже не спросил, как она живет. Или, может, не успел спросить? А разве это не все равно?

Она вошла в свою конторку и попыталась тут взять себя в руки: стол был завален нарядами, актами, образцами инструментов, требующих ее личного внимания, и необходимость действовать смягчила остроту ее переживания. Стала читать первую бумагу. И она, эта бумага, снова напомнила ей обо всем. Забракованные актом инструменты были хорошего качества, их послали Егору, чтобы в обмен на них он достал сталь и обеспечил завод работой. Чей это стиль? Романа, который вечно хитрит, или это нелепый продукт системы планирования, дающий так много осечек? Ну почему, почему это может существовать? А что если бы она не согласилась на этот подлог? Завод остался бы без металла. Но разве она была бы в этом виновата? Разве Егор был бы в этом виноват?

Варя подписала акт и отложила в сторону. И опять мысли ее были о Егоре. С тех пор, как Роман стал проявлять к ней особое расположение и все чаще заглядывал к ней в ОТК, она все с большей остротой стала думать о Егоре, об их отношениях. Она еще не знала, что теряет его, но чутьем, присущим только женщинам, улавливала необратимые изменения в их отношениях. И тут вдруг обнаружила, что почти не помнила ни его привычек, ни его пристрастий.

«Да, он любил овсяный кисель со сметаной, — вдруг вспомнила она. — Но это было в те годы, еще в войну. А теперь кто вспоминает о киселе? Смешно»…

Варя отложила бумаги — ничего не понимала в них, потому что каждая таила в себе запинку, напоминала о Егоре, Романе, о ней самой. Взялась за образцы, их надо было выверить. Теперь уж не только по опыту работы она считалась единственной точномеркой на заводе, но и по должности. А что из этого важнее? Но и с образцами не получалось. Измерения, сколько бы она ни повторяла их, давали различные результаты. Опять Егор, Роман и она сама… Если не сосредоточиться, ничего толкового не выйдет. Но сосредоточиться Варя не могла.

Она закрыла свою каморку и вышла в цеха. Везде работали люди, склонившись над маленькими, кажущимися игрушечными станками, над верстаками и столами. Варя здоровалась, брала в руки изделия или заготовки, говорила какие-то слова, а думала о своем. Второй раз она не даст Роману обмануть ее, Она не верила ему, ни единому его слову. Приходили мысли о том, что Роман, может быть, не только из-за интересов завода месяцами держит Егора на стороне. Может быть, тут примешивалось и личное. Почему она раньше не подумала об этом? А история с ее выдвижением и попытка выдвинуть Егора, — не таила ли она какой-то хитрости?

«При чем тут Роман? — возразила она себе. — Не я ли виновата в том, что хотела получить эту должность?»

Роман был раздражен. Могла же Варя вести себя по-другому… Ну, хотя бы из чувства благодарности. Не каждого человека он мог одаривать такими должностями, надо бы об этом помнить и быть хотя быть чуть-чуть поучтивее. Вместе с раздражением Роман переживал и другое чувство — мучительное желание вернуть себе эту женщину. Он не думал о том, что руководило им — настоящее ли чувство, выросшее из долголетней жалости к ней и желания чем-то помочь, или это было всего-навсего мужское упрямство, обида своевольного начальника, порой лишающая рассудка даже умных людей. Кроме всего, он был уверен, что все эти годы Варя оставалась неравнодушной к нему, и это подгоняло его и обещало в конце концов успех.

И все-таки, как бы он ни был сейчас зол на Варю, он не мог худо подумать о ней. Злость обернулась вдруг против Егора. Сколько дней болтался в Москве, и не то, чтобы достать металл, но и не сделал самой простой прикидки себестоимости угломера. А впереди такая же работа по другим изделиям и… Уж не пропадал ли он на самом деле на Выставке? Людям ведь дай только документ, чтобы прикрыться. Но то людям, Егор же не заставлял думать о нем так. А вот поди ж ты…

«Что ж, — подумал Роман, берясь за телефонную трубку. — Обойдемся и без Егора. Поговорю с Летовым».

И он позвонил в техническую лабораторию, Иван попросил отсрочки — не хотелось бросать работу, настроились сегодня отладить ПАКИ, а на следующей неделе сдать его на испытания в измерительную лабораторию.

— Ну, Иван, — сказал директор, — тебя никто не понуждает самому слесарить. У тебя людей полный штат, заставляй работать. Ты же начальник.

Было слышно в трубке, как Иван вздохнул. После молчания директор услышал его спокойные слова:

— Роман Григорьевич, можно откровенно?

— Давай, давай! — поторопил его Роман и подумал, почему все-таки люди спрашивают у него разрешения говорить откровенно? А если не спрашивают, значит неоткровенны? Кто же их приучил к этому?

— Ладно, зайду. Не телефонный разговор, — сказал Иван.

Зашел он только через полчаса, когда Роман уже кипел от злости, но все же держал себя в руках. Этот странный человек, а что Иван был странный, Роман убеждался все больше, в чем-то незримом и неуловимом заставлял подтягиваться, все время держать себя настороже, не делать промахов. На вид бесхитростный и открытый, Иван в то же время был себе на уме и, казалось, знал наперед намерения собеседника. У него не было двух мнений, это делало его несколько ограниченным, но в то же время и сильным.

— Ну, что, Иван, опять будем дискутировать, начальник ты или нет? — спросил директор без обиняков.

— Да нет, — ответил Иван, приглаживая рукой вихор на макушке и глядя на директора ясными миролюбивыми глазами. — Мы с Женечкой решили. И окончательно. Зачем мне эта должность? Да и не умею я.

— Обидно слышать от мужчины: «с Женечкой»! Будто своего ума у вас нет.

— Я сказал «с Женечкой решили», а не «Женечка решила», — возразил Иван все так же миролюбиво, разве только с небольшим нажимом и досадой в голосе, как будто втолковывал непонятливому человеку самые простые истины.

— Ну, хорошо, хорошо, — примирительно сказал Роман. Летов его раздражал, но ссориться было не ко времени, и он стерпел и тон его и его независимость. — Я уж не говорю о том, что мы, коммунисты, и партии виднее, кого куда поставить.

— А кто спрашивал у партии, куда лучше поставить меня? — спросил Иван таким тоном и с таким миролюбием и доброжелательностью к собеседнику, что любого это могло взорвать. Но Роман и на этот раз удержался: с Иваном давать волю чувствам и обидам не приходилось, и он настойчиво повторил:

— Я об этом не говорю… Но у людей принято добром отвечать на добро, Иван. Ты мне уж сделай, пожалуйста, расчеты по угломеру. Егор не сумел, а теперь вот отбыл из Москвы в Харьков, и сколько там пробудет — кто знает. А у нас через две недели партийное собрание. Я делаю доклад о резервах себестоимости, ты ведь знаешь. А у меня нет никаких научных данных.

Иван молчал, не показывая волнения, не пытаясь возражать. Но Роман видел, как миролюбивое выражение сходило с его лица. Ответил же он все тем же тоном:

— Роман Григорьевич, вы хотите научных данных?

— Конечно, Иван!

— Но какая же тут наука, если вы требуете от нас того, что желательно вам? Это ведь не наука, а подыгрывание. Если говорить о науке, то надо подождать техническую карту, и у нас будет возможность сравнить наши изделия с себе подобными.

— Иван, — остановил его директор, — мы так никогда ни к чему не придем. Если хотите знать мое настроение… Я очень обижен на вас. В личном плане. Доверяю вам, выдвигаю, другие бы век добром вспоминали, а вы?

Иван молчал дольше обычного, потом поднялся, считая, что разговор окончен, и уже стоя сказал:

— Вы, Роман Григорьевич, плохо думаете о людях. В ваших отношениях с ними — дух торгашества: я — тебе, ты — мне. Это меня беспокоит, Роман Григорьевич. Как можно говорить об объективности данных, если вы от меня требуете «добро на добро», хотя «добро» тут, по-моему, сомнительно пахнет. Подыгрывать не могу, даже за добро.

Слово «подыгрывать» опять покоробило директора, но он и на этот раз сдержался. Куда денешься, если сам распустил людей. «Дух тограшесгва»… «Подыгрывать». Он сдержался, испортить отношения с Иваном, значит, прийти на партийное собрание с голыми руками. Дать задание техническому отделу? Там тоже — упрямцы. Пока не трогаешь — молчат, и это все же лучше, чем если бы они заговорили. И тут Роман снова пожалел, что нет под рукой Егора. Исполнительный человек, понимающий тебя с полуслова.

Иван сел, его большие руки, как-то не идущие к его подтянутости, мальчишеской стройности, суховатости его фигуры и юношески открытому умному лицу, то сжимались в кулаки, то разжимались. Казалось, он сдавливал в ладонях упрямую пружину, но рука уставала ее держать и разгибала пальцы.

— Не думаю, чтобы Сойкин дал именно такое мне задание, — сказал Иван, несколько озабоченный. — Партбюро могло бы рассмотреть разные аспекты вопроса. Скажем, мой, ваш и еще чей-то.

— Ну, почему вы все спорите? Почему не принимаете на веру? — Роман почувствовал, что теряет выдержку и одернул себя: «Не горячись»…

Иван неожиданно для директора вдруг как-то странно оживился, замкнутость сошла с его лица, оно стало, как прежде, миролюбивым и наивным чуть-чуть. И вот он уже улыбался, говоря:

— На днях мне Женечка книгу принесла…

При слове «Женечка» густые брови Романа недовольно прыгнули на лоб, но Иван не заметил этого, да он и не смотрел на директора, он разглядывал свои руки, которые перестали сжиматься и разжиматься.

— …Я даже поначалу отругал ее: зачем мне высокую философию? Некогда читать, да и не пригодится. А вот пригодилась… Да, там, Роман Григорьевич, есть такие слова насчет человека, поразительно верные. Человек оторвал свой взор от земли, посмотрел в небо. У него появилась способность мыслить. Все больше накапливался запас наблюдений. Он стал удивляться, мучиться. Он уже не мог и не должен принимать все готовым, раз данным. Все ставить под сомнение, проверять…

— Иван, что ты говоришь? Все ставить под сомнение?

— Да, а что? Человек не шел бы вперед, если бы он не ставил рядом с сегодняшним что-то завтрашнее, лучшее. Вот я как понимаю те слова насчет сомнения.

— Ну, ладно! — остановил его Роман Григорьевич. — Ладно, так конца не будет нашей софистике.

— Это не софистика, — спокойно возразил Иван.

— Хорошо, пусть так. Но, Иван, встань на мое место. У меня на заводе более тысячи работников, и если я с каждым буду так вот дискутировать? Когда же я буду работать?

Иван встал, высокий и суховато подтянутый, белый вихор качнулся на самой его макушке.

— Мы ведь работали, Роман Григорьевич… Работа у нас, в мастерской, да и у вас, должно быть, больше вот такая, чем ручная, — все выяснять, — сказал Иван и остановил себя, обнаружив, что во всем возражает директору. И сказал: — Что ж, расчеты сделаю. Но заранее говорю, Роман Григорьевич, расчеты будут двойные. Одни, как вы хотите, а другие — научные, которые будут на пользу.

— Выходит, мои расчеты — не на пользу?

— Думаю, что нет.

— Значит, я делаю это во вред государству?

— Это уж вы сами сумеете оценить…

Иван попросил разрешения уйти и ушел. Директор не взглянул, как он выходил из кабинета. Он сидел, расставив локти на столе и зажав ладонями виски.