Полынья

25

Они шли вдвоем домой, старший и младший Канунниковы. Славка бежал впереди, неся в соломенной кепке ежонка, черный колючий комочек, недоверчивый ко всему миру. Егор крупно шагал за сыном, сложив руки за спину и чуть откинув голову назад и направо. Он так ходил, когда оставался самим собой, когда не требовалось чувствовать себя взведенным курком или нацеленной оптикой винтовки или вот этим ежонком, каждая иголка которого, как натянутый нерв разведчика, лишенного права оказаться застигнутым врасплох. Наедине со Славкой и с вечерним городом Егор мог себе позволить это. Непривычное состояние расслабленности поначалу настораживало, пугало. Так случалась с ним, когда его, армейского разведчика, только что вернувшегося из трудного поиска в тылу врага, отсылали с ребятами на отдых в тихую тыловую деревушку. Не находили себе покоя, по ночам вскакивали, судорожно хватаясь за оружие. И только привыкали и к тишине, и к деревушке, и к самим себе в новых условиях, приходил приказ вернуться на передовую.

Новое свое состояние Егор находил вполне естественным. Он уже привык к этому новому своему состоянию и не пугался ни странной расслабленности после трудового дня, когда что-то уже сделано, ни того, что его мучают вовсе не заводские заботы, а что-то такое, что и не назовешь. А может быть, он и не думал ни о чем, это было просто такое состояние, когда человек связан с миром, сразу весь, а не отдельными рецепторными связями. Так бывает, когда человек полон чем-то новым, может быть, еще и непонятым им самим.

Чем же был полон Егор? Об этом он и сам пока что не знал и не мог ответить на вопрос.

— Давай посидим, сын…

— Что, бок болит? — Славка оглянулся на отца с таким выражением в глазах, какое бывает у людей, связанных общей тайной.

— Нет, — Егор рассмеялся тронувшей его заботливости сына, сказал, присаживаясь на деревянный решетчатый диван на сквере: — Вот у тебя руки устали, это верно.

— Он легкий. Вот подержи.

— Да, он и впрямь легче легкого, — сказал отец, беря соломенную кепку с ежонком. — Ты прав. Но все равно руки устают, когда ты их долго держишь перед собой. Кто бывал на парадах с винтовкой наперевес, тот это отлично знает.

— А ты, пап, бывал? В Москве? Почему ты не рассказывал?

— Да как-то все не приходилось… Да и не в Москве, а в Петрозаводске. Парады там были маленькие. Но все равно руки немели от усталости, когда проходил перед трибуной. Наверно, руки немели оттого, что я слишком крепко сжимал винтовку. Боялся выронить.

— А я бы никогда не боялся. Я бы ее во как держал!

Егор усмехнулся:

— Во, во! Я так же думал: держать… А ее всего-навсего надо свободно придерживать да упирать в бедро. Ты попробуй нести кепку не на вытянутых, а на полусогнутых руках. Да чуть прижимай к груди. И мы сделаем марш-бросок до самого дома.

— Прижимай! Он же колется.

— Сквозь кепку?

— А ты думал!

Они встали и пошли. Славка, хотя и не соглашался с отцом, нес кепку на полусогнутых руках, не замечая этого, но чувствуя явное облегчение. Отец тоже шел легко.

Дома, разогрев котлеты из холодильника и гречневую кашу, они сели ужинать. Ели, поглядывая на ежика. Славка спросил:

— Пап, ежику больно или нет, ведь иголки колют его другим концом…

Егор засмеялся:

— Ах, Славка, Славка, да у него каждая, иголка, как нож с рукояткой: колет одним концам, а рукояткой обращен к телу.

Тут раздался телефонный звонок, Славка схватил трубку:

— Это мама! — высказал он догадку. Но оказалось, звонил Роман и просил Егора Ивановича. Канунников взял трубку.

Директор сказал:

— Слушай, Егор, я звоню тебе из ОТК, от Вари.

— Что случилось? — затревожился Егор, вспомнив, как жена жаловалась на усталость. — Что с Варей?

— С Варей — ничего. Жалуется на Ивана. Она просила меня на эти дни приписать Ивана к ОТК, а он, оказывается, закусил удила, не хочет. Может, ты наведешь у себя порядок? Или тебе помочь?

— Я разберусь сам, — замкнувшись, бросил Егор. Роман уловил, как изменился его голос.

— Ты что там злишься?

— А что мне делать, если ты поступаешь с нами самым постыдным образом.

— Ты бы выбирал выражения…

— Я как раз выбираю то, что надо.

— А не переигрываешь?

— Не переигрываю, — Егор уже не мог, не хотел уступать. И то, что Варя до сих пор на заводе и Роман у нее рассиживает, вызывало чувство обиды и нехорошо бередило душу. — Мы только что нашли решение ПАКИ, недели через две могли бы сделать опытный экземпляр, а теперь все летит к чертям.

— Ну, сделаешь двумя неделями позже… — В голосе Романа слышалась неуверенность. Он ведь сам настаивал, чтобы побыстрее сделать автомат.

— А мы в третьем квартале наметили закончить наш «алмазный вариант»…

— «Алмазный вариант»? — переспросил Роман. Трубка замолчала. Егор ждал, предчувствие чего-то неладного заставило его насторожиться.

— Еще в прошлом году наша лаборатория разработала новую технологию. Ты же знаешь, Роман.

— Так ведь совнархоз нам не утвердил «алмазный вариант», — нехотя сказал директор. — Ты разве не знаешь? Неустроев должен был все это обговорить с тобой…

— Совнархоз тут не при чем, не спорь, я знаю. Неустроев был противником с самого начала, а теперь получил власть и запорол все. А ты послушался.

— Слушай, Егор, я еще раз тебя прошу: выбирай выражения. Что значит запорол? Просто нам не достать алмазных инструментов… Лучше синица в руках, чем журавль в небе…

— Ты не слыхал мудрость? Послушай!

— У меня голова колется на мелкие кусочки, — прервал его Роман. — Иди ты со своей мудростью.

— Это не моя мудрость. Может слыхал: коровы бойся спереди, лошади — сзади, а дурака со всех сторон…

— Нет, этого я не слыхал. — Директор помолчал. — Может, ты возьмешь свои слова обратно?

— Не возьму. Таким дуракам, как Неустроев, я не прощаю.

Директор на другом конце провода засмеялся:

— А я-то думал, ты обо мне.

— Считай как хочешь.

Егор положил трубку.

— Пап, — позвал Славка, — а почему коровы надо бояться спереди, а лошади — сзади?

— Корова бодается рогами, а лошадь лягается.

— А почему дурака со всех сторон?

— Эх, сын, мужчина ты эдакий, да никогда не знаешь, что выкинет дурак: то ли боднет, то ли лягнет, то ли в рожу плюнет.

— Тебя кто-то обидел? Дядя Роман?

— Да, немного обидел, сын…

Егор задумался, отошел к окну. Славка переживал его обиду болезненно, как свою, хотел отвлечь отца от его мыслей. Спросил, прикасаясь к его руке:

— Не думай, пап… не думай!

— Ну, как же не думать, сын? Голова нам дана для этого.

— О чем ты думаешь?

— Да вот о твоем ежонке. Как у него все здорово устроено: иголки не колют его тело, а защищают. Как рукоятка у ножа или ум у директора, чтобы самому не обрезаться.

— Понятно, — протянул Славка, хотя насчет директора он мог бы прямо признаться, что ничего не понял.

— А раз понятно, то спать. Давай, давай, а то вот мать придет и попадет нам обоим.

И подумал: «Нет ли тут чего-то такого, что они скрывают от меня, Роман и Варя? Да нет, что тут может быть… До чего дожил? Тьфу!»

Уснуть он долго не мог, думы, думы… Да еще проклятое ожидание стука жениных каблучков о деревянный тротуар во дворе.

Он все-таки дождался, когда пришла жена, возилась в прихожей, должно быть, выпроваживала ежонка, но Егор не встал: не хотел скандала в поздний ночной час.

Ночью Егора разбудил шум в прихожей, он поднялся и застал Варю с половой щеткой в руках.

— Об эту дрянь я исколола все руки. Как я буду завтра работать?

— Оставь его, — посоветовал Егор, — и чего ты к нему пристала? Мешает?

— Мешает. Из-за него расстроилась, всю ночь не усну.

— Проснется Славка…

— Выбрось, пока не проснулся.

— Оставь, говорю. Это же подарок. Если он тебе мешает, упроси Славку отнести в садик.

Варя опустила щетку.

— Ты всегда потакаешь ему…

Глаза Славки открылись и незряче уставились в потолок. В другое время они преспокойно закрылись бы и отцу пришлось бы его будить, легонько ворочая с боку на бок за плечи. Но сейчас глаза Славки не закрылись, отец видел, как они яснели, оживали, делались осмысленными. И вот они уже озабоченные. Славка вроде что-то вспоминал или разглядывал на потолке радужного зайчика и соображал, откуда он появился?.. Но вдруг приподнялся на локоть, сел.

— Пап, а где ежонок?

Егор — он уже давно не спал — повел ладонью по голой и теплой Славкиной спине, сказал успокаивающе:

— Спит где-нибудь в углу, упрятался от света. Они боятся спать, если не прикрыты.

— Почему?

— Ну, не хотят, чтобы застигли врасплох.

— У него же иголки, чего ему бояться. Вот если бы у меня выросли такие…

— Тогда я бы с тобой не спал. Очень мне интересно водиться с колючкой.

Егор снова провел по спине Славки ладонью, нечаянно радуясь тому, что она такая гладкая, теплая и на ней нет колючек. Странное это чувство радоваться тому, что у сына гладкая и теплая спина и что нет, пожалуй, на свете другого человека, такого близкого и нужного, как он. Егор только что тяжело думал о дне, начавшемся с рассветом, и день этот не обещал быть ни легким своей определенностью, ни трудным своим упорным движением к цели, ни радостным своим победным завершением его. Егор как бы уже спрограммировал время. И он вовсе не подумал о том, что день этот может начаться с ежика, с теплой и гладкой спины сына.

— Ладно, — пообещал Славка, — я скажу, чтобы у меня колючки не росли… — И он стал переползать через отца, чтобы спрыгнуть на пол.

— Только ты тише, — зашептал отец, — мать разбудишь. Она пришла поздно и здорово вчера устала.

Но сын уже шлепал по полу босыми ногами, поддерживая сползающие трусы. Егор улыбнулся и спрыгнул с дивана.

— Ну, где ты, малышок? — Егор вместе с сыном стал ползать на коленках, заглядывая во все углы, но ежонок как в воду канул. Неужто Варя ночью все-таки выкинула его? За что отомстила? За то, что он защищался своими иголками? Мстительны мелкие люди. Никогда бы не подумал, что Варя — человек мелкий.

— Пап, а может он убежал к маме? — Егор и Славка стояли друг перед другом на коленях у большого сундука, за которым по всем данным мог бы скрываться ежонок, но его там не оказалось.

— Что ты, ежи по ночам крепко топают, мама могла проснуться и выставить его. Этого я больше всего и боюсь.

Егор встал, ударил ладонь об ладонь, как бы смахивая с них пыль. Славка точно повторил это движение.

— Нет, мама не может его выставить. Одного, ночью в городе, а не в лесу, — возразил Славка, глубоко веря в человеческую справедливость. Он не знал, что случилось ночью, да и знать это ему, пожалуй, не стоило.

Чтобы попасть на кухню, надо было миновать коридор. Дверь там скрипела. Ни сосед по квартире, состарившийся футболист, ни Егор так и не собрались смазать навесы, и вот теперь отец и сын осторожно нажимали на дверь, чтобы она не заскрипела. Славка, поддерживая одной рукой сползающие трусы, другой, растопырив пальцы, толкал покрашенную охрой филенку, во всей его маленькой скособоченной фигурке было напряжение и ожидание, отец, тоже чуть кособочась, касался двери, но так легко и свободно, будто ждал, что она под его взглядом сама откроется. И когда позади их щелкнул замок на двери в перегородке — он всегда щелкал, как осечка курка — и мужчины, вместо того, чтобы остановиться, сильнее нажали на дверь кухни, она распахнулась, забыв даже пискнуть, и они повалились на пол.

А позади раздался голос Вари:

— Ну вот неумехи! Ради ежонка готовы жизнь положить…

Смущенные, сын и отец поднялись. У Славки чуть-чуть не сползли трусы, но он юрко подхватил их. Мать засмеялась еще больше, схватила за руку, турнула в комнату:

— Огнем все горит на тебе, Славка, ну прямо полыхает, и дыма не приметишь, — сказала она, как-то сразу теряя веселое настроение. И вот уже Славка сидел бесштанный на диване, а мать с помощью английской булавки вдевала в трусы новую резинку.

Славка спрашивал:

— Ты ежика выставила или нет?

— Что значит выставила? Откуда ты берешь такие взрослые понятия?

Сын насупился:

— Почему я так не могу сказать? Если я так думаю…

— И вовсе ты так не думаешь. Просто услышал у отца. А он никогда при детях не остерегается, болтает, что угодно.

— Ничего он не болтает, — надулся Славка. Он не хотел, чтобы мать в чем-то упрекала отца. Почему она всегда на отца все сваливает?

— Запрещенный прием, — сказал Егор, входя в комнату и вытираясь полотенцем и покрякивая. — За глаза не прорабатывают. Даже наш Роман блюдет эту заповедь, как клятву юных пионеров.

— Да уж ты со своим Романом, — вздохнула Варя и бросила Славке починенные трусы.

Ежик на какое-то время был забыт. Варя не напоминала об исколотых пальцах. Но когда сели за стол завтракать, а Славке перед садиком полагался всего-навсего стакан кефира и то без сахара, и он, понятно, скучая и как всегда утром чувствуя себя обиженным, хотя и знал, что нечего ему наедаться, когда в садике завтрак ждет на столе, вспомнил о ежике И заволновался: не к добру мама о нем молчит и на его вопрос так ничего и не ответила.

— Да под буфетом он, туда я его затолкнула, чтобы не топал. А то топотал, спасения нет. Точь-в-точь — сапоги у него на ногах.

«Зря я о ней плохо подумал», — Егор взглянул на жену и улыбнулся, едва приметно. Он всегда так улыбался, когда чувствовал себя хотя бы чуточку виноватым перед ней. Так было раньше, но теперь она уже забыла об этой его привычке, а подумала о том, как он изменился, стал замкнут и неуравновешен. И подумала она без боли и огорчения, а спокойно, потому что отчуждение и холодность, накопившиеся за последние годы, хотя она и не хотела их, давали о себе знать помимо ее воли. Говорят, что разлука любовь бережет. Может, это и так, но есть же в каждом явлении критический момент. И в разлуке тоже. Когда она начинает выстуживать душу, тут уж не скажешь… что она что-то бережет…

«Да и жизнь-то ведь одна у человека, а у бабы, может, и в полжизни она уложится, — подумала Варя неожиданно. — Много ли бабе отпущено быть грешной? А там не увидишь, как тело состарится, и уж ни мужа, никого не нужно тебе будет…»

Славка возился с ежиком. Он держал его на ладони, поворачивал на спину, с восторгом обнаружил неприкрытую колючками острую мордочку и твердые, крепкие уши зверька. Ежик не кололся, должно быть чувствовал добрые руки, только легонько посапывал. Егор и Варя доедали завтрак молча. Каждый чувствовал, что внутренне спорит с другим или настороженно ждет слов, чтобы не согласиться с ними.

Варя быстро убрала со стола, Егор помыл посуду.

— Ну, пошли, что ли? — сказала Варя. — Времени у меня ни минуты. Опять с утра до ночи. Придет ли Летов помогать? Роман вчера сказал, что придет. Наряд ему уже выписан…

— Наряд? — Егора неприятно кольнула эта уверенность жены, и он, внутренне радуясь чему-то, проговорил: — Не придет Летов. Срочная работа с ПАКИ. Если Роман разрешит, приду я. А что делать? Хотел я на все плюнуть, да боюсь, что в себя попаду.

Их разговор прервал Славка:

— А ежика? Куда мы его посадим? Я бы червей ему накопал, — предложил Славка.

— Да ты же скучать по нему будешь, — сказала мать. — Возьми с собой в садик. Там и оставь. Что ты один будешь с ним играть? Да и дома-то ты много ли бываешь: заявился, поужинал и на боковую. А в садике ты будешь весь день с ним. Ну?

Славка раздумывал: что-то было в словах матери такое, что ему не нравилось, но он не мог понять, что именно. Вроде все было верно: и то, что в садике он больше, чем дома, и что там все будут играть с ежиком — Славка не какой-нибудь жадюга, ему вовсе не жалко, чтобы и другие играли, но все-таки в словах матери была какая-то хитрость, которую он не мог понять. Он все же согласился, и они вышли из дома.

Когда прошли двор и повернули на улицу, Егор вдруг почувствовал, как утро захватило его. Такое бывает только на севере или еще в горах: прохладный, пахнущий озоном воздух, и теплое солнце еще не прогрело его, но теплоту его уже ощущаешь кожей лица и рук; безветрие в тополях и березах, навевающих умиротворение и покой, и влажная еще трава возле тротуара от скупой городской росы; и певучие сигналы еще не уставших после ночи троллейбусов; и странно чуждый, но все же близкий пролет шмеля в соседний сад за старым потемневшим забором; и беззаботное летание голубей над крышами, что с первого же взгляда выдавало городскую окраину, не новую, с железобетонными коробками зданий и красной глиной улиц, трудно прорастающей травой, а старую, с ее традициями, садиками, голубями, с близкой к земле, по причине малоэтажности домов, жизнью.

Егору было хорошо от ощущения всего этого. А может быть, еще и оттого, что ежика все же удалось сохранить. Ему всегда хотелось, чтобы Славка чем-то увлекался, а не рос пустышкой, с не привязанной ни к чему душой, но как-то странно получалось, что таких привязанностей у него до сих пор нет. Славке нравился завод, но мать выпроваживала его оттуда всякий раз, когда Егор его приводил в свою пагоду. В конце концов посещения стали редкими. И вот ежик…