Полынья

30

В комнате с тремя койками по стенам, круглым столом на основательных ножках из потемневшего старого дуба и тремя тумбочками, тоже темными от времени, было тесно. Дни и моды не касались ее своими изменчивыми перстами, и потому в ней ничего не менялось, ничего не уходило и ничего не прибавлялось с того самого дня, когда впервые было поставлено и еще пахло свежим деревом, клеем, политурой. Но со временем эти запахи начисто утратились. Их выжил тяжелый дух общежития, где временно коротают ночи командировочные мужчины, не стесняющиеся курить, прятать по тумбочкам недоеденные банки рыбных консервов в томате, селедку, завернутую в листок местной районной газеты, мужчины, которые не моют перед сном ног.

Так выглядела комната в заводском доме приезжих, в которой поселился Егор Канунников. Опять надо было приспосабливаться ко всему этому, забывать о себе, своих привычках, своем образе жизни. Условия требовали от него стать среднестатистической единицей, и он стал ею и, должно быть, поэтому так скоро сошелся с двумя парнями — из Пензы и Чистополя, жившими уже порядочное время в Чернореченске. Ребята чуть свет рванули на завод, надеясь, что день начнется с везения, а Егор еще остался дома, если можно было назвать домом эту комнату. Вчера главный инженер назначил ему встречу на двенадцать часов дня, и он не хотел кому бы то ни было мозолить глаза до времени. Нет ничего хуже болтаться без дела. И люди на тебя смотрят как на пустое место, и сам чувствуешь себя так, будто в гости ввалился раньше срока, когда у хозяев еще не у шубы рукав и они поглядывают на тебя то с замешательством, то со скрытым раздражением.

То ли дело явиться к середине пирушки. Вот тогда ты уж самый милый, самый желанный. Тебе и штрафника поднесут, да не лафитничек, а фужер, и ты отнекиваешься, а сердце тает от общего нежного внимания к тебе.

«Черта с два что получишь, если поспеешь к шапочному разбору, — возразил он себе, вспомнив, что он за гость тут. — Будешь канюкой, так и отколется кое-что, а не будешь, так и уйдешь, с чем придешь. Раньше говорили: «Не солоно хлебавши», а ныне скажут: «Уйдешь, кофе не отпив». Новое время — новые присказки, а смысл — один черт»…

Егора раздражало, что так бездарно начинался день. Пропадают лучшие утренние часы, и он не видел, чем их занять. Бродить по городу? Он знал его вдоль и поперек. Жмется к заводу булыжными улицами, темными от копоти и пыли домами. Построенный на болотине — и сейчас кое-где деревянные тротуары на высоких сваях — город в жаркие дни задыхается от черной пыли — болотная торфяная грязь, высохнув, делалась тонким ползучим порошком, который увязывался за легким ветерком, веревочкой вился за велосипедистами, тучей валил за автомобилем. Город далеко отстал от своих сверстников и соседей — то и дело велись разговоры о закрытии завода, и строительство Чернореченска само собой сдерживалось.

И только пруд, старый пруд не был подвержен ни времени, ни политике развития индустрии, ни вкусам или безвкусице приходящих и уходящих малых и больших руководителей. Пруд, как море…

Как море!

«Почему так больно отзывается в душе всякая мысль о море? — подумал Егор, выходя на крыльцо. — Море, море… Единственное, что все еще не подвластно человеку на земле. Даже космос отступает, а море все так же скрытно, как и было».

Егор вышел из дома (из дома!), поднялся на плотину, и вдруг перед ним открылась удивительная картина: два неба, одно над ним — голубовато-дымчатое, скорее опаловое — другое под ним — такое же голубовато-дымчатое, скорее опаловое, только без матовости того, верхнего неба, а с мокрым блеском безмятежно тихой воды: будто это нижнее небо было прикрыто стеклом, которое чуть-чуть мерцало, если взгляд не падал на него, а скользил.

«Здравствуй, море!»

«Восторженные люди чаще всего глупы, как пробка, и пусты, как выпитая бутылка, — остановил Егор себя, тут же осудив свою так нелепую сейчас восторженность. А в душе остался бередящий, тлеющий след. — А может, наоборот: восторженность оттого, что душа богата?»

Ни дуновение ветра, ни след лодки, ни капли, падающие с весла, ни игривый стрекозиный таран не возмущали поверхности пруда, не рябили даже. Вода казалась неживой, не настоящей. Как далеко ей было до морской, вечно встревоженной воды, которая утром золотится под мягкими лучами солнца, днем голубеет, отсвечивая глубину небес, вечером гонит к берегу струящийся красный свет, ночью штормит, стараясь разбить, разрушить тоскующе одинокую лунную дорогу.

Гальки на берегу не было. Вместо нее зеленел мартеновский шлак, принесенный сюда не водой, а людьми. Рядом с ним зеленела трава, и берег казался малахитовой каемкой громадного зеркала.

А там, на Раннамыйза, берег был крутой, изрытый, ощетинившийся изъеденными ветром, солнцем и водой гранитными глыбами, а в оврагах никогда не просыхала от росы трава. Там шум моря гулял по верхушкам сосен, где-то кричала иволга, а на берегу лежала женщина с острова Бали, которую он увидел тогда и больше уж никогда не увидит.

«Нина, — обратился он к воде, хотя эта тихая вода никогда не могла быть и никогда не будет Ниной. Нина — это скорее всего то самое море, которое так скрытно и открыто, встревоженно, постоянно и переменчиво в то же время. — Почему прекрасное удается встретить в жизни всего раз? Ты не знаешь, Нина? — обратился он к воде, хотя та вовсе не собиралась быть Ниной. — Я хотел бы еще раз встретить тебя, но нам все-таки лучше не встречаться. Так я думаю и так, очевидно, будет. Таким, как я, редко везет по-большому. Им перепадают жалкие крохи счастья. А ты — это очень много».

Было неправдоподобно тихо и благостно. Перед ним лежал немой пруд. И лес позади него тоже немел от боязни нарушить тишину. На той стороне дымил немой завод и его двойник — завод, стоящий на трубах в воде, — тоже.

«Нина не могла бы в этой тишине. Она ей противопоказана. И мне тоже, — подумал Егор. — Я перестаю думать. Тишина лишает человека внешних раздражителей. Я даже не готовлюсь к встрече с главным инженером. А что к ней готовиться? Может, он помнит меня? Когда-то даже беседы вели на самые высокие темы. Спасибо ему, что он не воспринимал меня за толкача. А хитер — на десяти пегих не объедешь».

Как бывший фронтовой разведчик, Егор мог бы заподозрить в этой тишине скрытые каверзы, но случается, и разведчики теряют обоняние, как собака после горячей пищи, вот тогда разведчикам не остается ничего делать, как самим вести бой.

Это уже для разведчика — последнее дело.

Он шел на завод не берегом, а через город — любопытство все-таки взяло верх, а может быть, и привычка — знать обстановку. За год кое-что двинулось вперед, — отметил Егор. Асфальтовые улицы и тротуары, новые каменные дома. Значит, у новой административно-хозяйственной власти завод в чести и его будущему ничто не угрожает?

В коридоре заводоуправления Канунников встретил своих соседей — Чистопольца и Пензяка. Вид у обоих был мрачный — у смуглого чернявого Чистопольца угрюмились темные глаза, у белокурого Пензяка в голубых глазах растерянность, спина сутулится.

— Невезение? — спросил Егор сразу у обоих.

— Большое невезение, — сказал Чистополец, а Пензяк болезненно сглотнул, будто его одолевала ангина, сказал:

— Но, признаюсь, я даже рад этому. Надоело.

Он вдруг уставился на Егора обозленными побелевшими глазами, будто впервые видел его, и заговорил, не скрывая злости:

— А вы что бодритесь? И вырядились, как на парад? «Совнархоз»… «уполномоченный»… Один черт толкач, как и все мы тут, и нечего выпендриваться.

— Что-то я не пойму? — Егор пожал плечами. — Или вы не в духе, или я разучился понимать, что такое мужская порядочность?

— Объедала, как и мы…

— Ну, ну, поосторожней! — Егор шагнул к Пензяку, но Чистополец, преградив ему путь, подал газету:

— Почитайте лучше, чем ссориться…

— «Объедалы»… И назвали-то как! По-всякому нас кликали, а так еще никто не кликал.

Канунников выхватил из рук Чистопольца газету, и глаза его сразу схватили крупно напечатанное слово «Объедалы» и побежали по строчкам. Рядом ворчал Пензяк:

— Психопат и чистоплюй. А может, идейный, сознательный толкач.

Егор понимал, что «психопат и чистоплюй» это о нем, но не мог оторваться от газеты.

Егор с жадностью читал интервью с доверчивыми толкачами, которые, очевидно, надеялись на помощь прессы, а их вон как обхамили. Крепеж, прокат, трубы, запасные части к тракторам, фильтры, насосы, ферросплавы, — почти все, что производил этот уральский город, откуда писал корреспондент, значилось в этом своеобразном обвинительном интервью. Но только кого оно обвиняло?

«Объедалы»… «Гнус»… «Накомарники»…

Сразу не доходило до сознания все то, что обозначали эти слова. Да и невозможно было поверить. И Егор в самом деле не поверил, повертел газету в руках, отыскивая название и дату выхода: «Новости», 12 августа 1963 года». Все было правдой: и название газеты, все больше входящей в моду, и дата, и все-таки он не поверил в то, что было напечатано.

— Товарищ Канунников, вас ждет главный инженер, — услышал он голос секретаря, все той же молчаливой женщины, что была и раньше, но лишь постаревшей на один год.

А он стоял с газетой в руке, забыв о предстоящем разговоре и о том, зачем он сюда приехал. И только тогда, когда он вошел в знакомый кабинет, ничуть не изменившийся, и увидел главного инженера Рубанова, постаревшего, кажется, даже чуть-чуть больше, чем на год Егор вдруг понял, что все те слова, начиная с заголовка «Объедалы» приписаны и ему, Канунникову, который выступает сейчас ни в какой другой роли, а именно в роли толкача, правда, прикрытого авторитетом совнархоза, стушевался, хотел сделать еще один шаг навстречу хозяину, но главный инженер опередил, подал руку, и его выпуклые глаза на крупном лице не выразили ничего, кроме усталости.

— Ну-с, — сказал он старомодно, — всегда рад своим старым друзьям. Как мы в тот раз любопытно поспорили. Помню, что поспорили, а о чем, убейте — не вспомню.

«Не читал, — подумал Егор и сказал:

— Убивать вас? — Он все еще чувствовал себя до крайности неловко и выгадывал время, чтобы успокоиться. — Вы еще потребуетесь живой, — так что…

— Люблю откровенность! — засмеялся главный инженер.

— Что поделать? Все мы в чем-то эгоисты. А уж чтобы вас не убивать, я напомню, о чем мы спорили.

— Да.

— Действительно ли одаренной скрипачкой была бельгийская королева Елизавета или это блажь.

Рубанов глухо засмеялся:

— И у нас на это было время?

— Кажется, не было.

— Всегда так… Вспоминаешь минувшее и думаешь, что оно было разумнее. Егор Иванович?..

— Спасибо, помните…

— Как же, как же. У вас такое все складное: Егор, да еще Иванович, да еще Канунников. Мне нравится, неплохо придумали ваши родители.

Они прошли к столу. Рубанов, не садясь, продолжал:

— Ну-с, мне полномочия ваши известны, с письмом совнархоза я ознакомился. Только не пойму: они же знают, что ничего, что они просят, у нас нет и не будет в ближайшее время: ни марки «ХГ», мы ее не освоили, ни «У12А». Мы всю ее отправили Новоградскому машиностроительному.

— Зачем она им? — удивился Егор, зная, что машстроевцам не нужны инструментальные стали.

— Как зачем? Мы же им поставляем. Другие марки, правда. Но их не было, пришлось отдать вашу. Помните решение совнархоза об их почине? Они же обещали к Октябрьской годовщине доконать годовой план.

Егор читал это решение, знал о почине, но ему и в голову не могло прийти, что это ударит по их заводу, по нему самому. Обсуждали на партсобрании, добрые слова говорили, даже стыдно было, почему сами до этого не додумались, немножко славы никому еще не мешало.

«Слава, слава… Но зачем они гонят свои железнодорожные краны, у которых умения-то всего уголь грузить. А кому теперь это нужно, если паровозы сняты с вооружения?» И он сказал об этом Рубанову. В ответ услышал глухой смешок и что-то вроде анекдота о том, что где-то на Украине обнаружили завод, делающий краники для паровозов. Делает и знать не знает, что паровозы-то уже не выпускаются. И ведь исчезали куда-то краники бесследно.

— Курьез, — сказал Егор.

— Курьез — да, — подтвердил Рубанов, — но ведь и курьезы не родятся на голом месте.

«Интересно! — подумал Егор. — Мыслит мужик». А Рубанов продолжал, уже сидя на своем месте за столом и усадив в кресло Егора:

— Я понимаю ваши трудности, Егор Иванович, и обиду на статью. Правда, все в ней поставлено с ног на голову. Горит крыша, а воду льют на пол. Но… — Он выставил руку ладонью вперед, — но я не принимаю вас за того, о ком там написано. Будем говорить, как инженеры. Значит, вам нужна сталь марки «ХГ»? Марганцево-хромистая. Кто раньше вам ее поставлял? «Электросталь»? Придется туда обратиться, а мы не сможем дать. Насчет углеродистой подождите, может, и сварим в эту неделю. Понимаете, у нас большая партия «У-3». Технология обкатана, люди приноровились, печи настроены. А тут из-за одной плавки перестраиваться. Но мы все-таки это отбросим: надо, значит, надо, мы были обязаны вам поставить эту марку, ничего не попишешь. Однако сталевар, который мог бы сварить такую сталь, болен. Молодые? Да, есть у нас талантливые ребята. Боюсь, что никто из них не попадет в анализ с одного и даже двух раз.

— Так что же делать?

Рубанов тихо, как бы про себя, засмеялся:

— Принять в этом свое участие, как в прошлый раз.

— Что ж, я готов… Только тогда пришлось иметь дело с молодыми, — Егор задумался, — а сейчас?

— У нас есть один старикан… Военной поры мастер, Виловатов Филипп Прокопович. Ему за восемьдесят. Если он захочет, вы уедете со сталью.

— Я понял. Начальник мартеновского тот же?

— Да, ваш знакомый.

— Спасибо…

Егор вышел из заводоуправления. Перед ним дымил трубами, громыхал прокатными станами, полыхал заревами созревшего в мартеновских печах металла завод. Тысячи людей делали свое огневое дело, делали день и ночь. На десятках, а может, сотнях таких же, а то и во много раз больших заводах люди тоже плавили и прокатывали металл, но его все равно не хватало.

«Черт же возьми, — подумал Егор, злясь, — и я вот должен, бросив свое дело, за кого-то работать, за того, кто не умеет свести концы с концами, должен бегать, собирать бригаду сталеваров, которые смогли бы сварить именно эту, только эту сталь. Бросить, бросить все, как тот Пензяк».