Полынья

41

— Так это вы и есть Егор Канунников? — открыв дверь, сказал доктор Казимирский.

Перед Егором в полумраке прихожей стоял высокий, худой старик с орлиным носом, тонкими запавшими губами, острым подбородком. Что-то мефистофельское было в этом необыкновенном лице старого поляка, которое, раз увидев, никогда не забудешь.

— Пойдемте на свет, — он дружелюбно взял Егора под руку. — Не удивляйтесь, я вас ждал. Вчера звонила Нина Сергеевна. Она говорила, что вам нужна помощь. Вернее, не вам, а вашей дочери. Я правильно понял?

— Да, — подтвердил Егор. — Все верно.

Он вошел в тесную комнату, заставленную старомодной и ветхой мебелью. На большом письменном столе — телефонный аппарат. В его трубке вчера слышался голос Нины. Взгляд Егора задержался на телефоне. И вдруг его отвлек какой-то писк, он оглянулся: перед балконной дверью в большой проволочной клетке прыгали попугайчики. Рядом, в клетке поменьше, стремительно и бесконечно бежала в железном колесе белка.

— Пациенты балуют… — услышал Егор позади себя голос хозяина и обернулся. На него глядели голубые глаза доктора. Они как-то смягчали суровость его лица.

— Я и птиц не любил, и белок. А вот жалко обижать пациентов, и оставил. Теперь привык. А вы не любите птиц?

— Как вам сказать…

— Да, да, конечно, — сказал доктор и подумал, как бы не забыть передать, что Нина пролетает завтра в Таганрог и ее самолет рано утром сделает посадку в Харькове. Спросил: — Вы давно знакомы с Ниной Сергеевной?

— Совсем недавно, — ответил Егор замкнуто, и хозяин понял, что ни о птицах, ни о Нине Сергеевне им не разговориться. Тогда он спросил его о дочери. Егор рассказал все, что знал о ее болезни. А знал он мало, живых наблюдений у него почти не оказалось. И лишь то, что он вспоминал о встрече с дочерью в лагере, вызвало у доктора живейший интерес. Он стал расспрашивать о характере девочки, о том, как она ведет себя среди сверстниц, среди взрослых, общительна или любит уединяться. То, о чем Егор никогда бы не подумал, почему-то интересовало доктора.

Егор чувствовал себя скованно. Ему казалось, что доктор Казимирский видит ею насквозь и догадывается о его отношениях с Ниной. Или, может, сознание того, что перед ним незаурядный человек — первооткрыватель, мешало Егору держать себя с ним просто, как он обычно держал себя с людьми? А может, суд Егора над собой все еще не позволял ему глядеть на людей открытыми глазами?

Доктор Казимирский оказался словоохотливым стариком. Он рассказывал о своих больных, учениках, своем кабинете, своем методе. Да, это было все его — и больные, и врачи, и метод, потому что ничего подобного еще не было в лечебной практике. Доктор показывал ему письма, связанные в пачки, которыми были установлены полки нескольких стеллажей, забившие чуть ли не все углы его кабинета. Доктор брал их наугад и читал: «После лечения моя речь стала намного лучше. По-новому говорю почти полтора года. Очень доволен состоянием своей речи. Трунин Анатолий Александрович. Алушта». «После лечения моя речь стала чистой, — читал доктор второе письмо. — Славянский Евгений Павлович, Ростов-на-Дону».

Доктор развязал пачку, лежавшую сверху в углу, взял письмо, прочитал: «Я стала очень хорошо говорить. От всей души благодарю за лечение. Я очень довольна своей речью. Цаберебоя Лидия Алексеевна. Днепропетровская область»…

Он читал и читал, и Егор не чувствовал, что он бахвалится. Он просто доказывал этими живыми свидетельствами людского счастья, как нужны им и он, доктор Казимирский, и его метод, и докторша Никошенко, и Нина, и многие другие ученики, не сложившие крылья от холодного ветра непризнания и недоброжелательства. Каждое письмо как бы говорило, что не зря, нет, не зря родился на свет доктор Казимирский, не зря живет под солнцем и пользуется его теплом, не зря получает народные деньги, не зря ест хлеб.

— Мы разослали четыре тысячи анкет, — говорил торопливо доктор, — получили три тысячи сто сорок шесть ответов. И что мы видим? Хорошо и отлично говорит сорок два процента больных, значительное улучшение имеют восемнадцать процентов, у двадцати двух процентов мы имеем рецидивы. Для восемнадцати процентов лечение прошло безрезультатно. Ну, как можно после этого писать, что наш метод ненаучен, бесплоден, и всякую другую ерунду? А какой метод дает стопроцентное лечение? Даже хирургия…

— Вам не мешают непризнание, наскоки?

— Непризнание? Чье? Мне важнее всего признание моих пациентов. А наскоки мешают. Они не снижают числа желающих излечиться, но мешают. Мы почти не готовим кадров, а это плохо. Счастье, что мы ютимся под крышей железнодорожной поликлиники, она не подчинена Министерству здравоохранения, иначе нас давно бы выкурили.

— Неужели?

— Уже были попытки. Но лечебное управление МПС стоит за нас. Дай бог ему здоровья и впредь здравого ума.

— Может, некоторый покров тайности мешает вам? Там, где тайность, там и стараются увидеть попирание науки.

— О, господи! — Доктор Казимирский горестно взмахнул руками. — Какой же покров тайности? Это же давно известно людям. Психическое воздействие на человека при бодрствующем состоянии коры его головного мозга. Я соединил в одну цепь общеизвестные психотерапевтические и психопедагогические приемы. Все построено на том, что больной убеждается: он может говорить нормально. Понимаете? Мы все можем!

— Ну, а воздействие на мозг? Что там происходит?

— Да все просто, поймете даже вы. В мозгу человека в силу болезни, травмы или каких-либо других причин возникли очаги устойчивого раздражения. Они и мешают нормальной функции нервов, мешают прохождению сигналов, импульсов. Наша задача снять эти очаги. Но это — особые виды заболевания, более глубокого и стойкого. Есть и другие, которые и основном зависят от самого больного, от его неуверенности в себе, неуверенности в том, что он может хорошо говорить.

Казимирский расхаживал по своей тесной комнатушке, останавливался перед Егором, решительно щупал его острым взглядом голубых глаз.

— Кого-то пугает одномоментность, — говорил он, — чудаки! — он расхохотался над своими невидимыми сейчас оппонентами. — Одномоментность — это же только по времени. За короткий сеанс происходит большое количество разнородных явлений. Каких? — Доктор остановился перед столом, оперся о него руками. Было похоже, что он выступает перед большой аудиторией. — Жаль, что вы не врач… Все равно слушайте. Можно предполагать, что высвобождаются психологические механизмы внутренней речи. Снимается состояние заикания. Видите, это даже не первое. Снимается эмоция страха. Снимается скованность, напряженность и сопутствующие речи движения. Закрепляются стенические эмоции, радость сознания, что мечта осуществилась…

Хозяин устало опустился на стул, его узкий, высокий лоб покрылся каплями пота — сказывалась слабость после болезни.

— Как видите… — продолжал он ослабшим голосом, но Егор остановил его:

— Пожалуйста, я мало что пойму из этого, а вы устанете. Чем вы можете объяснить, почему все-таки такое вам противодействие?

Доктор задумался. В клетке трещала белка. Птицы затихли.

— Инерцией мышления, иначе объяснить нечем. Если бы меня опровергли, я смог бы подняться над собой, понять. Но ведь просто-напросто запрещают. А это действие уходит из области науки. Не так ли?

— Так, — согласился Егор. — Значит, вы будете продолжать?

— А разве может быть иначе? Или признают, или опровергнут. А опровергнуть трудно. Слишком много у меня живых доказательств. Я буду врачевать больных, пока я жив, и завещаю то же своим ученикам.

— А Нина Сергеевна ваш настоящий последователь? — спросил Егор и добавил: — Я чувствовал, что да.

Хозяин задумчиво посмотрел на него, как бы все еще стараясь понять что-то. Смахнув задумчивость, оживился, проговорил с убежденностью:

— Она моя надежда. Нина Сергеевна хорошо подготовлена как врач и как педагог. А тут надо то и другое. И еще сердце, а значит и любовь к человеку.

Егор не рассказал ему о том, что встречался с ней в Москве. Старик забыл ему передать, что Нина Сергеевна просила приехать завтра утром на аэродром. Самолет ее летел с посадкой в Харькове.

— А дочь привозите, — говорил доктор, провожая Егора и задерживая его руку в своей горячей ладони. Старался вспомнить, что хотел что-то сказать гостю, что-то важное, но вспомнить не мог. — Где вы остановились? Ах, в общежитии обкома. Да, да, знаю. Тихая улочка, малолюдность. Удобно, и весьма.

Утром Егор возвращался с почты. В кармане его лежала телеграмма Романа: «Срочно выезжай Киев ознакомления алмазной технологией и условиях поставки алмазов 64 год». Что же там случилось? Почему вдруг Роман вспомнил об алмазах? Неужели совнархозовец Вовк вмешался? Если так, вот молодец! У входа в общежитие Егор встретил старого худого человека в полотняном, помятом костюме. Доктор Казимирский!

Сгорбившись, старик виновато глядел на Егора.

— Забыл передать… Нина Сергеевна улетела в Таганрог за матерью и сыном. Самолет ее садится в Харькове. Боюсь, что уже пролетел. Простите, ради бога…

Егор бросился к телефону. Кляня старика за забывчивость, раз за разом набирал номер аэродрома, но телефон все время был занят. Наконец, справочное ответило:

— Самолету дан вылет…

Егор вышел из дому. Старик стоял у дверей все в той же позе виноватого и расстроенного человека. Не стал ни о чем спрашивать, по виду Егора можно было понять без слов, что ехать на аэродром поздно.

— Мать ее живет в Таганроге, — старик назвал улицу и дом. — Я у них гостил в прошлое лето.

Егор пожал плечами: зачем это ему? Не думает ли старик, что он поедет туда? Но по привычке разведчика адрес повторил и запомнил.

Он представил, как Нина ждала его, как вглядывалась в толпу, и, готовый застонать, но все же сдержавшись, взял старика под руку, и они направились к остановке троллейбуса. Доктор о чем-то догадывался, но никаких вопросов не задал, только проговорил с виноватостью:

— Я огорчил вас…

Егор подумал, как бы объяснить старику, как дорога была бы для него эта встреча на аэродроме, но косвенных объяснений не нашлось, а напрямую ему говорить не хотелось.