Полынья

24

Егор вышел от главного инженера, с которым согласовывал план очередных работ лаборатории, перебросился несколькими словами с донной Анной, отметив у нее новую прическу валиком, постоял у запыленного телетайпа, какая-то мысль забеспокоила его, но не прояснилась. Скорее это была еще не мысль, а ощущение, не оформившееся в мысль, и тут увидел, как дверь директорского кабинета открылась и в приемную вышла Варя. Она была в черном, закрытом на груди платье, желтая ниточка янтаря выделялась на нем отчетливо.

И вдруг Егор заметил, как покраснела донна Анна, как лицо Вари также окатило огнем, и сам он почувствовал, что краснеет, не зная почему.

Варя прошла мимо донны Анны, не взглянув на нее, остановилась перед мужем.

— Пришел или уходишь?

— Ухожу. Был у Мелентьева.

Пропустил ее вперед себя и подумал, что всегда Варя почему-то чувствует себя не в своей тарелке, когда встречается с Романом. Не привыкнет к его положению директора? Когда Роман и Егор работали вместе в цехе, вроде все было попроще.

— Знаешь, зачем он меня вызывал?

— Не знаю.

— Просил набраковать… хороших деталей. Что за подвох? Если разбраковка, понятно — план подтянуть, а тут?

Егор засмеялся: значит, вспомнил Роман об эстонцах! И рассказал, что к чему.

— Неужто они сами ничего придумать не могут?

— Как же, придумывают: разбирают на запчасти новенькие приборы.

Егор и Варя спустились по лестнице на заводской двор. Помолчав, Варя согласилась:

— Если уж для твоих эстонцев…

— Для моих, так для моих…

Они разошлись: Варя к себе в подвал, Егор проводил ее взглядом. Вот она остановилась и, обернувшись, крикнула ему:

— Зайди за Славкой, меня завалили работой.

— Зайду. — И отметил, будто впервые, что походка у жены легкая и ноги красивые. Повернул к себе в пагоду. На дворе, как всегда, полоскались под ветром тополя, и трепет их могучей листвы вновь напомнил ему море. И тут он пожалел, что, запершись в этом вот маленьком здании, похожем на домик Эйнара, он никогда уж не увидит ни моря у берега Раннамыйза, ни Эйнара и его дачи, ни Нины Астафьевой с ее мятежной идеей помощи страждущим.

«Если хочешь приобрести, всегда что-то теряешь, — подумал он. — Неизбежно, как заход солнца».

Он тихо шел по заводскому двору, ступая на гладкие голыши мостовой, глубоко задумавшись. В голове одна за другой бежали, бежали мысли. Он только подумал о море, о далеком и чужом береге, ставшем близким, и тут же пришла на ум донна Анна и Варя, вдруг обе покрасневшие, и телетайп… Стоп! Вот что его беспокоило, когда он смотрел на тот аппарат в приемной: электронная приставка к их прибору! Их прибор не замыкал в себе всего процесса измерения, он не выдавал данные. Человек, как и при пользовании многими измерительными инструментами, должен на «глазок» снимать показатель. Он, Егор, об этом уже думал, когда смотрел в «микроглаз» Варины концевые меры. Как же не сообразил сразу, что их прибору не хватает именно электронной приставки. Неужели никому и нигде еще не приходила в голову эта простая мысль?

Он заспешил в пагоду. Может, это где-то уже запатентовало? Неужели новый велосипед он несет своим ребятам и надеется удивить их?

Егор поднялся в верхний цех. У своего стола он застал Эдгара с телефонной трубкой возле уха.

Положив трубку, Эдгар невесело произнес:

— Поздравляю!

Смуглое угрюмое лицо его, лицо замкнутого человека, не располагающее к шуткам, было серьезным, но почему-то в лаборатории больше всего подшучивали именно над Эдгаром. Ребята то насуют в карманы его халата ржавых болтов, и он, весь день ощущая, как они мешают, так и не догадывается их выбросить, то вместо отверток и плоскогубцев напихают в его чемоданчик гаечных ключей, и Эдгар, обнаружив подмену, удивится тому, как он мог забрать чужой инструментарий.

— С чем ты нас поздравляешь? — Егор подумал, что кто-то опять подшутил над Эдгаром, а он принял за чистую монету, и уже готов был рассмеяться. Но Эдгар сказал серьезно:

— Завтра на «штурм Кенигсберга». Утритесь, мальчики!

С чьей-то легкой замашки так прозвали на заводе авралы. Никто на заводе не знал, как это было там, при взятии Кенигсберга, но для людей слова уже потеряли свой первоначальный смысл. Для них теперь они означали сверхурочные часы работы, сведенные усталостью спины, утомленные до предела глаза, беготню мастеров, ругань начальников участков: «Давай, давай!», запарку в ОТК, громы и молнии в отделе снабжения: «Где тара, где тара»… И над всем этим бессонная фигура Романа. Он сидит за своим столом, широко расставив локти и зажав лысеющую голову между ладонями и, окончательно отупев от мелькающих перед его глазами цифр, в который раз читает очередную сводку.

Зато какие затаенно-радостные лица у всех толкачей, этих «надежных помощников прогресса», которые днюют и ночуют на заводе. Они и радоваться-то боятся в открытую, как бы не сглазить, и радость скрыть не могут: как же, наконец, «выбили» драгоценные микрометры, индикаторы или штангенциркули.

Через минуту уже все население пагоды грудилось вокруг Егорова стола, И, если судить по насупленным бровям и молчанию парней, особого энтузиазма идти на штурм они не выказывали. У каждого было свое месячное задание, а если еще и своя задумка, то тем более штурмовой энтузиазм был им ни к чему. И только дядюшка Аграфен слушал сообщение с явным интересом. Ждали, что скажет Егор, их начальник, руководитель и старший товарищ. А что Егор мог сказать? Было это не в первый и будет, наверно, не в последний раз. Он знал, что до конца месяца осталось пять дней, а план едва дотянул до двух своих третей, что одну треть, самую трудную и самую радостную, надо дотянуть за это короткое, совсем короткое время. Он, да и все, знали, что выполнение плана, как бы оно ни было достигнуто, есть благо, а невыполнение, допущенное хотя и не по твоей вине, есть зло и твоя вина со всеми, как говорят, вытекающими отсюда последствиями. Он, да и все его люди знали, что откажись они сейчас пойти на штурм в цехи, их обойдут премией и благодарностью.

А твоя задумка-милушка, не дававшая тебе месяцы, а может, и годы покоя, ничего пока что тебе не обещает ни сейчас, ни, может быть, в скором будущем.

Все стояли, не выражая энтузиазма, все знали обстановку на заводе, но все же ждали, что скажет Егор, хотя знали, что Егор ничего поломать не может, если бы он даже очень и очень захотел. Если о плане для себя они думали только сами, то о плане для них думали все: и совнархоз, и Госплан, и потребители, и еще многие, многие.

Все считали примерно так, кроме Ивана Летова. Он был убежден, что каждый должен делать свое дело и нечего баловать цеховиков. Он, Иван, должен остаться у своего монтажного стола, ему во что бы то ни стало надо закончить первый вариант прибора и непременно в эту неделю. Он тоже знал обстановку на заводе и знал о последствиях для себя участия или неучастия в штурме. Он знал, что сделает в цехе не меньше, а больше работающих там сборщиков, хотя и поотвык уже от индикаторов. Его друзья по пагоде — лучшие рабочие и мастера, и они, конечно, здорово выручили бы цеховиков. Но он все же был против того, чтобы они шли на штурм.

Люди знали обстановку и знали, что никто ничего поделать не сможет, и потому все чувствовали себя неловко от общего молчания и ожидания. Кто-то бы сказал первое слово, тогда другое дело. Тогда каждый бы мог поддержать или словесно чуть покуражиться для виду. Соглашаться все равно бы пришлось, куда денешься. Впрочем, согласия-то никто вроде и не спрашивает. Все терзались, и только Иван Летов не терзался. У него не было никаких сомнений в том, что он думает единственно верно, и терзаться ему было нечего, и потому мысли его, сторонясь мелочности и суеты, шли в одном направлении: новый прибор и все.

Иван задумался и не уловил, чему с таким облегчением засмеялись ребята. Но тут услышал слова Егора, который настойчиво просил Эдгара повторить то, что он сказал. Эдгар со своей обычной серьезностью удивился:

— И чего смеяться? Что я сказал? Ну, завод у нас один на всех, а дома у каждого жена и дети…

И тут уж не удержались ни Егор Иванович, ни Летов, а Яшка-слесаренок и его сверстники, те просто повалились на верстаки. Всем было весело оттого, что Эдгар по своей простоте душевной высказал все, что надо было высказать в эту минуту: ни прибавить, ни убавить. Не смеялся только сам Эдгар. Он недоуменно глядел то на парней, то на Егора Ивановича, в самом деле не понимая, почему все так настроены. А может, только казалось, что он недоумевал? Может, смеется-то он надо всеми, а не все над ним? Ведь никогда Эдгар не был в дураках и всегда за ним оставалось последнее слово. Конечно же, он знал, что ребята смеются, чтобы скрыть свое смущение из-за собственной робости и желания после драки выглянуть из-за чужой спины. А может, Егору просто казалось, что Эдгар так думает? Эдгара трудно разгадать…

— Ну, ладно, — сказал Канунников, — давайте не будем огорчаться… — Он замолчал. И в самом деле, что он скажет после Эдгара? Эдгар все сказал, и после его слов надо было лишь отдать распоряжения. Но Егор все-таки еще добавил: кому придет охота поработать тут после смены, не отговариваю. Сверхурочные улажу. Программу месяца с нас никто не снимет. Так что…

Егор говорил, бодрился, а сам чувствовал, как деревенеет язык, как непослушны губы, а всего его охватывала непреодолимая сковывающая усталость.

Одни за другим покидали цех рабочие. Егор ждал, пока уйдут все, кроме Ивана и Эдгара. Он сидел за своим столом отсутствующий, провожая взглядом уходящих рабочих, его друзей и сподвижников. Слева в углу, не разгибаясь, сидел Иван Летов. Странно, что затылок его уже не белел мальчишеской высокой стрижкой, как всегда, но вихор на макушке торчал все так же задиристо, только сейчас он не казался золотистым.

Из библиотеки вышел Эдгар. Егор услышал слабую музыку, оглянулся. Музыка была неприятно-раздражающей, и Егор поморщился, позвал Летова. Иван нехотя распрямился от своего монтажного стола, подошел и уселся рядом с Эдгаром, покосился на его нагрудный карман, и Эдгар выключил приемник. Егор заговорил, как бы мечтая вслух о таком приборе контроля, который, точно установив истину, сам сделал бы отсчет и зафиксировал. У людей ведь разный опыт, разная нервная система, разное настроение в данный час, в данную минуту, и точность измерения уже зависит от всего этого, а не только от прибора. Сколько контролеров, столько может быть и результатов. Погрешность рассчитать можно, но весьма трудно обеспечить расчетно-допустимые параметры.

Иван и Эдгар поначалу слушали Канунникова с обыкновенным вниманием младших, но как только Егор стал подходить к концу своего объяснения, они оба как бы подались ближе к нему. Эдгар с его неизменно серьезным выражением лица, Иван — с выражением ясности на лице, но оба вдруг поняли, что Егор открыл новое, додумался до такого, до чего они не додумались. При всей своей серьезной невозмутимости Эдгар повеселел, вроде расправился, а на лице Ивана стал проступать тот, только ему принадлежащий прищур, когда он с одобрением, радостью и завистью глядит на человека и никак не может удержаться от того, чтобы не сказать разом все, что думает.

Егор замолчал, оглядел лица друзей, скользнул по опустевшему цеху, увидел блеснувший на грани резца луч закатного солнца, и чуть не вскрикнул от досады:

— Ребята, я забыл о сыне. Как же это, а? В садике мужик… Небось, сердится.

— Как в сказке, на самом интересном… — пробурчал Эдгар с таким видом, будто безвозвратно терял надежду на великое открытие.

— Слушай, Егор Иванович, мотанем на моем дилижансе? — предложил Летов свой мотоцикл.

— Великая мысль! Эдгар нас подождет.

— Подожду, — согласился Эдгар с таким серьезным выражением, будто утраченная надежда на открытие вдруг снова засветила ему. — А я тем временем поужинаю.

— Приятного аппетита! — пожелал Егор и вышел вслед за Летовым.

Мотоцикл стоял неподалеку от проходной. Иван нажал дважды на педаль, завел мотор, кивнул Егору на коляску, тот уселся, и мотоцикл круто взял с места. Егор уцепился за дужку, отворачиваясь от бьющего по лицу ветра. И когда они проскочили узенькую Хлынку и вылетели на центральный проспект, Иван склонился к Канунникову, крикнул, перекрывая треск мотора.

— Значит, электронная приставка?

— Да! — ответил так же громко Егор, и в голосе его прозвучала радость: Иван понял его. — И фиксирующий аппарат.

— На ленте будут фиксироваться точки, соответствующие действительным отношениям.

— Да, — крикнул Егор. — Тут уж не смухлюешь. Прибор за руку схватит.

— Строгий!

— Строгий и справедливый. Нам строгости не хватает.

Эти слова о будущем своем приборе, который существовал пока что в их головах, звучали так, будто относились к их новому товарищу, уже живущему рядом с ними и делающему свое неподкупное честное дело. И хотя впереди еще ждали поиски, споры, неудачи, и хотя еще никто не знал, что из того прибора выйдет, первое ощущение открытия было всегда радостным. Трезвость придет скоро, понудит во всем сомневаться, заставит рыться в журналах, книгах, патентах: «А не велосипед ли заново изобретаем?» Но сейчас… Летов щурился мудро и обнадеживающе, Егор уже не отворачивался от ветра, а с удовольствием подставлял ему лицо.

Мотоцикл развернулся у детского сада. Славка, игравший мячом под тополями, оглянулся на грохот, увидел отца, бросился вдоль штакетника к калитке. Он распахнул калитку и, восторженно глядя то на отца, то на мотоциклиста, в котором он узнал длинного дядю Ивана, то на мотоцикл, красный, как пожарная машина, в нерешительности остановился.

— Ну, что ты, давай сюда! — крикнул отец.

Славка, все еще не веря, осторожно стал приближаться к машине. Потом с размаху прыгнул к отцу на колени, так что коляска качнулась, точно люлька.

— Куда поедем? — одним вздохом спросил он.

— На завод! — одним выдохом ответил отец.

Он обнял сына, прижал к груди. Нет, все-таки каждый день дает человеку хотя бы крупицу радости…

Эдгар в свободную минуту с таким же увлечением разбирал заинтересовавшие его электронные схемы, с каким разыгрывают шахматисты любимые партии. Как шахматист, он видел в каждой схеме интереснейшие загадки, отгадать которые было для него и радостью, и наслаждением. Как только ушли Егор и Иван, он развернул на столе схему и мысленно пошел по ее виткам, коленам, прямым линиям. Не один, а может, десятки людей отдали им свои мысли. Они перепробовали, может быть, сотни вариантов, пока не нашли вот этот, оптимальный, к тому же самый красивый. Он так же великолепно выглядит, как индийская защита или гамбит Алехина.

Хотелось есть. Днем, в обед, он перекусил на ходу, выпив в буфете бутылку кефира. Ему сказали, что Канунников срочно требует его к себе, и завернутые женой в салфетку бутерброды, уложенные в чемоданчик рядом с инструментами, так и остались нетронутыми. Как они сейчас пригодились!

Эдгар, не отрываясь от схемы, раскрыл чемоданчик, нащупал рукой салфетку, стал осторожно ее разматывать. Вдруг что-то укололо руку, он отдернул ее, будто при электрическом ударе. Осторожно провел ладонью по салфетке, рука снова накололась. Что за чертовщина, он не брал с собой размочаленные экранированные провода, откуда эти колючки?

Он оторвался от схемы, заглянул в чемодан.

Что-то темное, похожее на щетку, лежало на салфетке. Он потрогал: ежик! Бутербродов, конечно, и след простыл…

Ежик был живой: иголки шевелились…

Строгое лицо Эдгара стало жалким от обиды. Шалостями цеховых ребят он был сыт по горло, попервости злился, строил планы отмщения, но чем больше он злился, тем неотступнее были шалости ребят. Потом он понял, что где-то сплоховал, и теперь ему уже не отвязаться от проказ, и перестал их замечать, на все смотрел сквозь пальцы. Но ежонка! Живого!

Он осторожно перекатил ежонка на ладонь, толстая кожа не чувствовала уколов, зачем-то подул на него, губы Эдгара вытянулись, как у ребенка, сосущего конфету. И тут увидел записку.

Почерк был знакомый. Конечно, это писал слесарь Яшка Сазонов. Стервец, сам всего ничего, а тоже острит.

Но где они взяли ежонка?

— Сволочи! — выругался Эдгар. — Он же мог задохнуться в чемодане. Вот бесчеловечное семя! Вот…

У него не было слов, чтобы высказать свое возмущение. Окажись под боком слесаренок Яшка, Эдгар не посмотрел бы на его виртуозные руки, открутил бы, как крепежные болты у списанного в расход станка. Уж он бы устроил ему выволочку… Уж он бы…

Вскоре Эдгар успокоился, жалея лишь о том, что буфет сейчас закрыт и негде достать для ежонка молока. Но и это скоро перестало его волновать. Он снова углубился в схему. Егор и Иван застали его за этим занятием, с ежонком на ладони. И когда Эдгар отвлекся от схемы и взглянул на удивленные лица Егора и Ивана и на восторженный блеск Славкиных глаз, то не сразу понял, чему они удивляются и чем восторгаются. Вот ведь люди… Но взглянул на ладонь, увидел ежонка и все понял. Пожалел, что не догадался убрать, теперь опять зубоскальство. «А, — махнул он про себя рукой, — черт с ними», — и поднес ежонка к лицу и подул на него. Жесткие иголки чуть-чуть задвигались.

— Живой, живой! — закричал Славка. — Пап, я потрогаю?

— Спроси дядю Эдгара.

— Погладь… — Лицо Эдгара было серьезным. Он протянул Славке руку с ежонком. Рука Славки будто огня коснулась: так быстро отдернул он ее.

— Вот сюда, — придя в себя, сказал Славка, сдернув с головы соломенную кепку и протягивая ее Эдгару.

Ежонок перекочевал с ладони Эдгара в Славкину кепку. Эдгар еще некоторое время чувствовал на ладони текучее тепло от ежонкова затаенного дыхания. Скоро тепло это растаяло, Эдгар с сожалением вздохнул.

— Где его взял? — спросил Иван, все еще удивляясь появлению ежонка в цехе. Вроде за Эдгаром не наблюдалась любовь к животным. Скрытный черт…

— Где? А пошел я в нижний цех… Смотрю: катится через двор и прямо к двери. Я открыл, ну он, не раздумывая, за мной…

Егор взглянул на Эдгара и понял, в какое трудное положение попал Эдгар, не умеющий врать. Чудак-человек, и придумать-то ничего как следует не умеет. Кто-нибудь, так и знай, подсунул ему, чтобы потешиться.

— Кормил?

— Как же. Все бутерброды слопал. Сыр пошехонский страсть как любит. — Лицо Эдгара было невозмутимым.

Егор позвонил жене в ОТК: не запаслась ли молоком?

— Славка у тебя? — догадалась Варя. — Долго парня не мучай. Принести бутылку?

— Сам приду.

Варя молчала.

— Что, устала?

— Устала, — сказала она потухшим голосом. — В глазах двоится, линия точности расползается, прыгает. Не знаю, что и делать.

Егор вскоре вернулся с бутылкой молока. Но сколько ни старались они все вчетвером накормить молоком ежонка, тот и не думал показывать свою мордочку — упрятал ее в иголках, и ни в какую.

— Не доверяет он нам, — грустно вздохнул Эдгар. — Экую колючку природа создала.

— Оставим человека в покое, — сказал Иван о ежонке. — Пусть принюхается, привыкнет. Храбрец, в город приплелся, — все еще удивлялся Иван, поверив неловким придумкам Эдгара.

Окна уже налились вечерней синевой, а у стола все еще сидели и вполголоса переговаривались Егор, Иван и Эдгар, один за другим ложились в стопку испещренные формулами, чертежами, схемами листки. Славка, занятый бросовым микрометром, который дал ему отец, измерял все, что можно, подряд, шипел, отдувался, то забывал следить за темным комочком в углу у плошки, то забывал о железяках и не отрывал взгляда от ежонка. И вдруг тишину цеха потряс восторженный крик мальчишки:

— Пьет, ура!

Славка долго следил, как осторожно начал двигаться темный комочек в углу, как из-под иголок выпросталась остренькая мордочка и потянулась к молоку. И вдруг: «Пьет, ура!»

И ежонок мигом свернулся.

— Ах, Славка, Славка… Если бы ты знал, как трудно еще раз поверить тишине, довериться людям, — сказал Егор и, вспомнив о наказе жены не мучить ребенка, распорядился: — На сегодня все, — и вздохнув, заметил: — С непривычки голова разболелась. Шибко ретиво заставляете вы меня думать.

— Мозги надо мять как кожи, иначе засохнут, — сказал Иван. — А то заплывут жиром.

— На себе испытал?

— Вычитал у одного писателя, у Леонида Леонова.

— Ну, ну, — Эдгар помешкал: — Эх, если бы завтра не «штурм Кенигсберга»… — помолчал и, обнадеживаясь, попросил: — Позвонил бы ты, Егор, директору. Может, освободит нас от штурма.

— Позвоню, — пообещал Егор и остановил себя: — А как язык повернешь, Эдгар? Ведь завод-то твой, роднее дома тебе. Что скажу Роману? А Роман-то для себя это делает?

— Не для себя, что пустое пороть. Но все-таки авось проснется у него совесть. Совсем не дает работать. Это по-хозяйски?