Полынья

14

Внизу, под берегом, между двумя округлыми валунами живой каплей света краснел костерок. Камни, освещенные им, казались раскаленными. И странно со стороны видеть, как на них преспокойно сидели люди, покачивая голыми ногами.

Егор и Эйнар только что вышли из воды. Море было холодное, да и вечерний воздух уже остыл, так что костерок годился не только для эстетики. Костерок нагрел камни, и сидеть на них было приятно. Дрожь, которая зарождалась где-то внутри, не осилила Егора, не захватила его тело. И это тоже было приятно. Трясущийся человек всегда жалок.

Они курили. Покурить после купания особенно хотелось.

Егор то и дело оглядывался, смотрел на темный лес на высокой кромке берега. Эйнар заметил это, сказал, как бы утешая:

— Да придет она, придет. Осталась на связи. Вот так, чуть не каждый день свидания с мужем в эфире.

— Любит или не доверяет?

— Любит. Гуртовой мужик хоть куда. Видный. Красавец. Отличный моряк и хозяин. На плавбазе у него порядок.

— И она женщина вроде ничего…

— Ничего, ничего, Егор Иванович. Только на чужой каравай рот не разевай, как у вас говорят.

— Что ты, Эйнар. У меня жена.

— Ладно, я пошутил. Ты сразу в бутылку.

Они помолчали. Эйнар бросил окурок в костерок. Запахло затлевшим фильтром.

— Фу, пакость! — выругался он. — Окунемся еще?

— Давай.

Они встали, пошли к воде, с осторожностью ступая по камням, будто камни под ними были горячими. Егор шел чуть сзади и справа. Он никак не хотел, чтобы Эйнар увидел его раненый правый бок. Они вошли в воду. Егор почувствовал, как бритвами холода резануло по ногам. Эйнар же только похохатывал от удовольствия.

— Ну, ну, Егор Иванович, не стесняйся. Море не девушка.

Егор окунулся, поплыл между камнями, стараясь не задеть плечом их зеленые космы.

«Не спросил, почему купальник у нее был порван, — некстати подумал он. Купальник вот такими же зелеными космами лип к ее бедрам. — Нет, пожалуй, об этом сейчас не спросишь. Тогда спросил бы, а сейчас нет. А что произошло? Да ничего. Просто теперь об этом трудно и заикнуться. Тогда была девушка с острова Бали, а теперь она совсем другая. И теперь я уже никогда не увижу ее такой, вышедшей из огненного моря. Жаль, что она не останется в памяти только той. Но разве эта, с флюгерами, хуже? Нет, но эта другая»…

Когда в правом боку стало сильно колоть, он уже ни о чем не мог думать, кроме того, что надо поворачивать к берегу и плыть между камнями с зелеными космами водорослей. Он обошел камни слева: если устал, то запросто поцарапаешься об остряки. Нанесет волной, и порядок…

Он вышел на берег вдалеке от острых гранитных глыб, что собрались у берега, как стадо допотопных панцирных животных, вдалеке от костерка, чтобы не встретиться там с Ниной, — может она уже закончила свои переговоры с мужем?

Но костерок догорал, на берегу никого не было. Эйнар все еще плыл в море, голова его темным шариком то поднималась на волну, то исчезала, как бы проваливаясь в воду.

Егор оделся, стал бродить по берегу в поисках хвороста, нашел лишь несколько сучков. Поломал их, бросил на угли. Камни уже остыли, и он присел перед костерком на корточки.

Странно, что он ждет Нину. Эйнар и тот заметил. Да, Егор уж не мальчишка, чтобы не иметь смелости признаться. И что ему от нее надо? Ничего ему не надо. Может быть, он нужен ей?

«Не строй из себя спасителя, — привычно подумал он о себе. — Тебе кажется, что всем ты нужен и без тебя погибнет человечество, и каждый человек, взятый по отдельности. Брось чудить»…

Эйнар нежданно оказался на берегу. Крякал, растирая захолодевшее тело.

— Может, моргнем? — спросил Егор.

— Как моргнем? — не понял эстонец.

— У меня немного спирту осталось…

— А-а, — Эйнар перестал растираться, засмеялся. — Как вкусно, Егор Иванович: моргнем… Ой, ей, ей…

— Из горлышка сможешь?

— Я ведь бывал в море. Там из рюмок не пьют.

— А я думал, ты рафинад-интеллигенция.

Спирт согрел тотчас. Костерок был уже не нужен.

Море тускло серело, дышало спокойной зыбью. Серело небо. За спиной, на высоком берегу притаился лес. Темный, скрытный, он всегда привлекал Егора тем, что вызывал думы, звал к открытию, и всегда оставался непознанным, потому что никогда не был одинаков. Море, наверно, сродни лесу, но море он еще не понял, не привык к нему, не научился его отгадывать. А лес он умел читать. Вот и сейчас, даже не оглядываясь, чувствовал за спиной его таинственность и ждал открытия.

Эйнар спросил:

— Осталось что в бутылке? Меня качает, как на палубе. А когда качает, тянет моргнуть.

«Вот приохотил парня», — подумал Егор и протянул эстонцу бутылку. В ней еще плескалось. Эйнар отпил глоток, долго шарил между камнями, нащупывая место для бутылки. Егор снова взглянул вверх, на лес. Лес был темен и молчалив. На Егор знал, что если подняться на гребень берега, если сделать немного шагов по тропинке между кустами, и в лесу засветятся желтоватые огоньки окон, забелеют стволы сосен; высвеченные лапы елей покажутся заиндевелыми.

— Связь, должно быть, плохая, — сказал Эйнар, по-своему поняв молчаливость Канунникова, его взгляды в сторону леса. — А хочешь, я тебе песню спою? Хочешь, Егор Иванович?

— Спой, Эйнар…

— Чтобы ты не скучал…

— Я не скучаю. Все равно спой.

Эйнар запел. Странно, что пел он не своим низким голосом, чуть хрипловатым, простуженным. Песня звучала под ритм какой-то работы. То ритм делался быстрым, стремительным, и тогда голос Эйнара звучал громко, уверенно; то ритм замедлялся, угасая постепенно, и голос затихал, будто от безмерной усталости. Егору вдруг показалось, что песня разбудила море, и оно сильнее заплескалось в камнях, песня разбудила лес, и он зашумел с тревожной настороженностью. И когда стихла песня, море и лес, казалось, все еще продолжали возбужденно волноваться.

— Спой, Егор Иванович, теперь ты спой.

— Нет, ты вначале скажи, о чем твоя песня. Мне почудилось, что она о море. Верно?

— О море, Егор Иванович, как ты угадал?

— А разве не заметил, как море подпевало тебе?

— Ладно, смейся… Это песня о том, как ушел в море молодой человек на хрупкой лодке. Любимая девушка махала ему с песчаной косы рукой. Они любили друг друга. И пока любовь жила, она, как парус, несла по волнам лодку. А как только любви не стало, лодка потеряла ход и сто бед нежданно-негаданно встали на пути ее. Да… Когда любовь и человек… Не, не так… Когда любишь людей, тогда твоя жизнь кажется их частицей и ты ее можешь им отдать. Верно я думаю?

— Да.

— Ладно…

Они замолчали. Плескалось море о берег. Похрустывали камни, сдвинутые волной. Тусклое небо низко жалось к воде. В воздухе, всюду вокруг был рассеян пепельный печальный полусвет.

Как не хватало этой земле резкости переходов от дня к ночи, от ночи — к дню. Может, это и вызывало у Егора меланхолию? Или ослабла пружина где-то внутри его, когда все, что надо было, сделано? Или что-то еще? Может, все-таки Нина? «Не мели глупостей», — одернул он себя.

И он запел тоненько, слабеньким тенорком:

Эйнар, вначале с усмешкой взглянувший на Егора, ища шутку в этой его песне, вскоре понял, что тот вовсе не шутит, что у Егора именно такой голос — слабенький, но чистый и проникновенный, что он весь в этой песне, энергичный и в то же время застенчивый, открытый и скрытный. И Эйнар стал слушать. Он впервые встретился с этой песней, впервые слышал незамысловатые слова, полные какого-то внутреннего напряжения, даже трагизма. Как бывает в народной песне, Эйнар это знал по песням эстонцев, порой даже наивное слово несет такую нагрузку, какой было бы за глаза иному нынешнему стихотворению ростом с длинного Германа.

Пел Егор тихо, почти не слышно, весь уйдя в себя. Но странно, что и берег, и море, и лес позади них — все было во власти этой грустной человеческой жалобы.

Вот ведь надо же… Всего-то-навсего потеряла колечко, а сколько бед вслед за этим пришло. Только подумать: потеряна любовь, и плачь не плачь, ничего уже нельзя поделать.

«Запомню песню, спою Мари», — подумал Эйнар, нащупывая рукой бутылку среди камней. Его опять покачивало, точно на палубе в небольшой шторм.

Бутылка лежала на боку…