Право на выбор (СИ)

4-2

Сплю я некрепко — просыпаюсь несколько раз среди ночи, с трудом забираясь потом обратно в вязкий полусон. Под утро Мар уходит, постель быстро остывает, и зябкая пустота за спиной будит меня окончательно. Раздавшиеся внизу голоса — на грани слышимого. Но я их слышу, замирая и не дыша.

— … Как она?

— Говори тише. Спит.

— …говорила что-нибудь?

— Нет. Сам спрашивай.

— …

— Тебе сколько лет?

— Ладно… забудь… запах…

— Женское… это нормально.

— …Жутко. Принесу вечером…

— Давай…

— Мар…

— Что?

Тишина звенит так долго, что от нее закладывает уши. Может, вышли? или поняли, что я не сплю?.. пока я решаюсь на вдох, снизу доносится непривычное, искаженное, странное…

— Шер’тарнам, Маршаллех.

И снова пауза — совсем другая, живая, напряженная — колотится биением сильных сердец…

— …и ты прости меня, Раш’ар.

Меня пронзает изнутри — неведомой силы облегчение затапливает внутренности раскаленным, искристым… больше я не слышу ничего, даже говори они над ухом, ничего бы и не услышала…

Может теперь… все-таки что-то наладится?..

Я убеждаюсь в этом еще раз — наутро, когда тихий Раш’ар приходит и молча садится за стол — а Мар не встает и не уходит. Напряженная тишина забивает горло и есть становится решительно невозможно. Я с трудом проталкиваю по пищеводу кусочек хлеба, молясь не подавиться, и быстрее чем нужно вскакиваю за еще одной тарелкой. Для туров сесть за один стол и разделить трапезу до сих пор имеет особое значение. Я доверю тебе — и я отвечаю доверием. Все это время они ни разу не ели не то что за одним столом — в одной комнате даже.

— Жарко сегодня, да? — брякаю я от переполняющих меня неловкости, радости и волнения. Раш кивает, но молчит, Мар подхватывает: да, действительно. Обещают еще большее потепление, к празднику Отчего огня будет самая жара — а потом она пойдет на спад.

— Отчего огня?

— Конец лета, перед сбором урожая. Мы просим благословения Великого Тура на жатву, а Миршельнасс молим на мягкую зиму.

— То есть праздник больше религиозный?

— Больше да, но гуляния вполне себе мирские.

Я делаю мысленную пометку — почитать о празднике на досуге.

— А у вас были какие-то традиции в семьях на этот праздник?

— Ну, у меня особо не было… Отец водил на гуляния, покупал сладости… дом обычно украшают женщины, а их, сама знаешь, не очень у нас много…

— Ясно… — я вдыхаю больше чем нужно, беру паузу больше чем нужно. — Раш… а у тебя?..

Тур, до этого сидевший почти не поднимая глаз, вскидывает на меня их с удивлением — как будто пропустил весь разговор мимо ушей и теперь пытается понять, что от него требуется.

— А… ну… мама вешала звонари… и плела ракум к празднику…

— Ты рос с матерью? — удивляюсь я невольно и тут же жалею о вопросе: лицо тура становится блеклым и невыразительным.

— До пяти лет. Потом ее не стало.

— Мне жаль. Извини.

Он делает вялый жест рукой, Мар следит за ним пристально — и я не до конца понимаю его взгляд. Напряжение и… сочувствие?..

— Ты не обязана следовать традициям наших семей, — говорит он спустя тяжелую паузу, когда я от тоскливого стыда уже покрываюсь пятнами. — Ты можешь придумать что-то свое… или не придумывать вовсе.

— Хорошо… хорошо я… я подумаю. Раш, правда, мне жаль. Еще раз извини.

Он улыбается — тенью той улыбки, что растягивала его лицо и делала похожим на волчье. Но в этой улыбке тепла больше, чем я ощущала от него за все это время.

— Ничего. Это было очень давно.

— Выглядишь лучше.

— … спасибо.

Не знай я Гриду достаточно хорошо, решила бы: издевается. Не могу я хорошо выглядеть на третий день цикла. Но Грида имеет в виду другое, уйримы в принципе внешность воспринимают сквозь призму энергетического фона. Один и тот же человек для них может выглядеть абсолютно по-разному в разные дни. Узнавать же они привыкают по совокупности других признаков: вибрация голоса, поступь шагов, манера речи и другие, не очень мне ясные…

— Скажи, на праздник Отчего огня плетут особенные ракум?

Она понимающе подхватывает смену темы.

— Не обязательно. Их делают по своему усмотрению — на удачу, на крепкое здоровье, на долголетие… просто на праздник их приносят в храмы, и там жрецы освящают их. Так обычное украшение становится оберегом.

Мысль, поселившаяся в моей голове пару дней назад, только крепнет.

— А можешь показать… как сплести такие? На крепкое здоровье и долголетие?

— Конечно, — улыбается она. — Я плела такие своему мужу.

…Получается у меня разумеется не сразу — далеко не с первого, не с десятого даже раза, но уйримка не выказывает и намека на нетерпение. Она раз за разом показывает, как вывернуть пальцы — иногда мне кажется, что проще их сломать — чтобы плетение начало складываться в правильный узор. Надеюсь, я донесу нужные движения в памяти хотя бы до дома… К счастью, донесла — и сидела весь вечер крючком, высунув язык от натуги.

— Может, передохнешь?

— Ага… да… сейчас…

Свет перед глазами уже бликами идет, но у меня только начало складываться как-то само, без особых усилий…

— Ты так глазам навредишь. Давай-ка…

— Ну еще пару минут…

— Пару минут было полчаса назад.

— Ох, ладно…

…Иногда Мар ведет себя как родитель — это не то чтобы злит, скорее вызывает недоумение. Нормально ли такое?.. ааа, как будто у меня хватает опыта, чтобы судить об этом… как будто опыт моих прежних недоотношений вообще применим к отношениям нынешним… я обращаюсь внутрь себя — и не вижу раздражения в ответ на его чрезмерную заботу, скорее… неловкость…

Я задираю на него голову — стоит надо мной, хмурится… обычно ровное лицо подсвечено легким беспокойством… я все лучше и лучше распознаю самые малые перемены в нем… излом бровей, поджатые губы… я срисовываю малейшие колебания на морской глади, что могут предвещать шторм… или его окончание…

— Спускайся, я приготовил ужин.

— Мар, я бы сама…

Он улыбается уголками губ и проводит рукой по волосам — еще влажным после душа.

— Спускайся.