Она стремилась к новому типу монашества, не созерцательному, а активному, действующему в мире и отвечающему на мучительные запросы мира, на муку мира. Это совпадало и с моими мыслями. Нужно было прокладывать новый религиозный путь… Одно ей удалось; ей удалось запечатлеть свой оригинальный образ и оставить память о нем. Излучения от человека действуют и тогда, когда это незримо. Никакой творческий порыв не пропадает бесследно. Она была уже новой душой в христианстве, была одной из тех, в которых подготовлялась новая эпоха…
Митрополит Евлогий между тем возлагал большие надежды на новую монахиню. В январе 1933 года в разговоре с литературоведом К. Мочульским, впоследствии – одним из ближайших помощников матери Марии, владыка отметил, что ее разрыв с прошедшим как будто благополучно совершился: «Вот мать Мария постриглась и с тех пор все сияет…»
Полтора года спустя матушка и сама признавалась:
– В общем, все стало проще, очень просто, совсем. И все меньше декламации. Вот уже для декламации никакого места не остается.
«Меньше декламации» – как мы знаем, всю жизнь было ее девизом. Деятельная, энергичная, отзывчивая к чужому горю (да и существовало ли для нее такое понятие, как «чужое горе»?), мать Мария стремилась помочь как можно большему числу людей. Не обязательно соотечественникам, не всегда близким по духу – разве в этом дело? И на декламацию здесь действительно времени не оставалось. Но по-прежнему рождались стихи.
Постыло мне ненужное витийство,
Постылы мне слова и строчки книг,
Когда повсюду кажут мертвый лик
Отчаянье, тоска, самоубийство…
Надев монашеское одеяние, она еще больше отдалась благотворительной работе: ездила на шахты и заводы, где работали русские, поддерживала морально и материально тех, кто в этом нуждался; ходила по притонам и вызволяла со дна нищих и пьяниц, возвращая их к нормальной жизни, посещала психиатрические больницы и освобождала тех из своих соотечественников, кто попал туда случайно.
В своем отчете «В мире отверженных» матушка рассказывала: