Как хорош он был в церкви, когда служил, как хорош он был вообще – высок, строен, красив, всем своим существом благообразен. Глубокое это греческо-русское слово, не отделяющее добра от красоты, точно создано было для него; вся боль его о мире и о людях могла бы высказаться повторением того, что говорит старец Макар Иванович в «Подростке» Достоевского: «благообразия не имеют». И не было в этом у него никакой… позы. Не одеянием это было. В этом был он сам, его вера, его любовь.
Как много порой зависит от одного-единственного человека – его такта, терпения, умения ладить с людьми… Его доброжелательного отношения к окружающим, в конце концов! Всего этого, к сожалению, и не хватало православному священнику.
Особенно тягостными оказывались ежедневные трапезы. Отец Киприан молча спускался в столовую, молча ел и так же безмолвно удалялся. Тем самым он выражал свое негодование по поводу того, что и в постные дни монашествующим, как всем остальным, подавалась скоромная пища.
Три года гость. И вот уже три года
Хлеб режем мы от одного куска.
Глядим на те же дали небосвода.
Меж этажами лестница узка.
Над потолком моим шаги уже три года,
Три года в доме веет немота.
Не может быть решенья и исхода,
Одно решенье – ветер, пустота.
Какой-то паутиной, пылью, ложью
Покрыло все, на всем тоски печать.
И думаю с отчаяньем и дрожью,
Что будем долго ни о чем молчать.
Чье это дело? Кто над нами шутит?
Иль искушает ненавистью Бог?
Бежать бы из дому от этой мутной жути,
И не могу я с места сдвинуть ног.
Это стихотворение, написанное матерью Марией в 1939-м, ею не публиковалось…
Три года, что отец Киприан пробыл в качестве постоянного священника на улице Лурмель, явились тяжелым испытанием для них обоих, и особенно для матери Марии. Наконец по ее настоятельной просьбе отца Киприана перевели в другое место – в Православный богословский институт, где он был преподавателем литургики и пастырского богословия. Постепенно осложнились и ее отношения с помощницами, доселе разделявшими ее идеи, – матерью Евдокией и матерью Бландиной, с которыми также пришлось расстаться. «Стайка снялась и, покинув основательницу, осела на ферме под Меленом, где положила основание самостоятельной маленькой общине», – рассказывала Т. Манухина. «Я боялась матери Марии, а ее я раздражала», – вспоминала мать Евдокия впоследствии. Со временем становилось все более очевидным, что она стремится к сосредоточенной монастырской жизни, которой ее лишила революция (монастырь в Крыму, где она приняла постриг, был закрыт в 1929 году).
К осени 1938 года митрополиту Евлогию удалось устроить этих монахинь в новоучрежденной обители. Священником же в Лурмельской церкви стал один из друзей матушки – Димитрий Клепинин. Полное единодушие с ним очень помогало матери Марии в ее деятельности.
Матушка основала в Париже еще несколько домов того же типа, что и на улице Лурмель, и санаторий для туберкулезных: под Парижем в Нуазиле-Гран мать Мария и ее помощники приобрели усадьбу для выздоровления таких больных. На открытии санатория присутствовал и митрополит Евлогий.
Димитрий Клепинин
Санаторию будет суждено пережить все другие помещения, но уже в качестве дома для престарелых. В этом заведении проведет свои последние дни русский поэт Константин Бальмонт. Там же будет доживать свой век одинокий Даниил Ермолаевич Скобцов. В Нуазиле-Гран предстоит покинуть этот мир и престарелой Софье Борисовне Пиленко…
Матерью Марией и ее помощниками были открыты и новые общежития: на улице Франсуа Жерар в 16-м округе – дом, предназначенный для семейных неимущих; на авеню Феликс Фор – дом для мужчин. Можно представить, насколько это оказалось важным и необходимым для людей, и не только потому, что бездомные получили хоть какой-то кров. Ведь в 30-х годах прошлого века французское правительство обращало все большее внимание на права и нужды эмигрантов, особенно в здравоохранении. Те из них, кому посчастливилось обрести постоянное место жительства (не имело значения, о снятой или собственной площади шла речь), могли по закону получить бесплатный уход в больнице. Так миссионерская деятельность матери Марии оказалась тесно связанной с французскими структурами социальной помощи населению.
Позднее на улице Лурмель открыли дешевую столовую и «очаг для женщин». Столовая посещалась в основном безработными, часть обедов выдавалась бесплатно, доходило до ста двадцати обедов в день, и по самым низким ценам.
Однажды совсем молодой тогда отец Борис (Старк) не без удивления спросил мать Марию:
– Почему вы в вашей столовке кормите не бесплатно, а берете один франк?
В обычной столовой мало-мальски приличный обед стоил в те времена франков восемь. Матушка ответила:
– Я кормлю за франк, и все довольны: какая мать Мария молодчина, что так выкручивается. Если же я стала бы давать даром, каждый сказал бы: даром кормить невозможно; значит, кто-то дает деньги и, возможно, часть остается в ее кармане. А если я вижу, что человеку и франк не по силам, я ему его дам. Но все же он будет относиться к этому обеду более уважительно.
Она хорошо понимала, что говорила, так как сама вела всю бухгалтерию. Одной из обязанностей, которую мать Мария взяла на себя добровольно и выполняла ежедневно, было посещение базаров. Едва наступало утро, матушка брала большую тележку и отправлялась на Центральный парижский рынок (знаменитое «чрево Парижа», известное по роману Эмиля Золя). Ее здесь хорошо знали и всегда узнавали. Многие торговцы-французы оставляли для русской монахини часть продуктов: овощи, картошку, иногда немного мяса.
– Сюда, матушка! – кричали они. – Русская матушка, бери!
И мать Мария, наполнив тележку провизией, отправлялась домой. В столовой общежития частенько сама готовила обед. Не гнушалась и самолично обслуживать посетителей своей бесплатной столовой – как заправский официант, засучив рукава своей рясы, проворно сновала между столиками, разнося еду посетителям…
Однажды ее знакомая Т. Манухина застала матушку «у раскаленной плиты, в пару, в чаду, над огромным котлом с кипящими щами», простоволосой, растрепанной, босой.
– Как вы только выдерживаете эту геенну огненную? – изумилась гостья.
– Уж скоро полгода, как я из кухни не выхожу, – сказала та. – С кухаркой пошли недоразумения, я и решила: возьмусь за дело сама. Вот на всю братию и стряпаю…
В этой бедно одетой монахине трудно было узнать дворянку, которой в молодости никогда не приходилось ходить за покупками или стоять у плиты.
О ней часто злословили ее соотечественницы, полагая себя настоящими светскими дамами:
– Мать Мария – да какая же она монахиня? Доклады читает, дебаты, любит политику… Ни устава монашеского не блюдет, ни уклада. Неблагообразна, неблагочинна – один соблазн! Сидит нога на ногу, а то и на диване с ногами. Жарко – она апостольник на затылок. Нет-нет, уж ты либо монахиня, либо снимай клобук и рясу…Такого рода отзывы сопровождали матушку в течение всего ее монашества. «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо», – приводит Т. Манухина библейскую истину. И добавляет: «…вот это «горе» матери Марии не коснулось, все хорошо о ней не говорили».
Похоже, что матушку мало задевало это злословие. По-прежнему ее целью было накормить голодных, обогреть бездомных.
– Я веду хозяйство по принципу самоокупаемости, а когда не хватает, приклянчиваю у общественных организаций, – объясняла она интересующимся.Вот что писалось уже в 1937 году в «Вестнике РСХД»: