Борис Пастернак. Времена жизни

Однако советское руководство продолжало бояться политических осложнений в связи с Пастернаком.

Москву должен был посетить с визитом премьер-министр Великобритании; прошел слух, что он обязательно захочет навестить опального поэта. Пастернаку настоятельно «рекомендовали» покинуть на время пределы столицы. Власти были взбешены новым известием: в одной из английских газет без ведома Пастернака было опубликовано его новое стихотворение «Нобелевская премия» с комментариями, из которых следовало, что Пастернак чуть ли не призывает к свержению власти. Последовало новое грозное предостережение: Генеральный прокурор СССР предъявил поэту обвинение по статье «измена Родине». Из него намеренно лепили политическую фигуру, причем не только в Советском Союзе, но и на Западе. То, что с ним происходило, было больше и выше политики. Своей жертвой он расчищал путь к новой жизни, к нормальному человеческому существованию больше, чем любые политические изменения.

Зинаида Николаевна уговорила Пастернака срочно уехать в Грузию. Он не хотел покидать Переделкина – шутил, что «прирос» к своему стулу. Опережая приезд, в Грузию полетела телеграмма от Зинаиды Николаевны, извещавшая об их приезде «инкогнито» – она боялась «западных спекуляций» и хотела избежать излишних волнений.

Три недели в Грузии были последней радостью в его жизни. Он уезжал помолодевшим. Крикнул вдове Тициана Табидзе с подножки поезда: «Нина, поищи меня у себя дома!» После возвращения в Москву он писал, трезво понимая свое положение: «Смягчения моего положения ждать неоткуда. Меня в лучшем случае окружат экономической блокадой, как Зощенку. От меня требуется просьба об обратном принятии в ССП, неизбежно заключающая отречение от моей книги. А этого никогда не будет. Эта книга во всем мире, как все чаще и чаще слышится, стоит после Библии на втором месте».

В Переделкине его ожидала смертельная болезнь.

Перед кончиной Пастернак попросил пошире открыть окно, и так распахнутое в последнюю майскую ночь.

Но воздуха, того же самого воздуха, о котором говорил Александр Блок в своей последней, пушкинской речи, – воздуха не хватило.