Жил-был мент. Записки сыскаря

Трюм

Вообще, моряки, как и все люди в форме, кастовый народ. И цедят они небрежно сквозь зубы, компАс, трюма. Остро реагируют на путаницу терминов «судно» и «корабль»… Рассказывают про штормА, грузА и прочую романтичную рениксу, девки ахают, сухопутные мальчуганы интересуются, а почём тельняшки, и стреляют сигаретки, с унынием размышляя, что надо было идти хотя бы в речной техникум.

Более продвинутые сухопутные существа мужского пола для поддержки реноме вспоминают старика Конецкого, ехидно заметившего, что тупее лётчиков только моряки.

И вот по большому блату я на каникулы попадаю в качестве кухонного мальчика на судно (нет, не в медицинском смысле — о, русский язык!), а собирать очистки с тарелок и проч. недоедки с барского стола в бачок, прижимая его к пузу и зажмурив глаза, ибо возможности зажать нос по причине занятости рук нет, шустро подняться на палубу и с кормы на радость мерзким толстым чайкам вывалить его в кильватерную струю. Кухонным мальчиком я работаю на теплоходе «Вацлав Воровский», который шастает из Архангельска в МурмАнск, с заходом в Гремиху. И обратно из МурмАнска через Гремиху в Архангельск. Каботаж. Туда-сюда, обратно, тебе и мне приятно. Два раза в неделю. В Гремихе теплоход стоит, а по палубе шастает морской патруль с мичманом, а то и летёхой во главе и двумя матросиками. По громкой трансляции предупреждают, что фотографировать запрещено. Сопки, домики, зелёная вода — и бухта кажется озером. Деловитый морской кораблик, весь в сером, чешет куда-то по своим военморовским делам, ствол его пушки издалека похож на обгорелую спичку.

А вообще, «Вацлав Воровский» только вернулся с Кубы, и радист крутит «La Paloma», по-испански она звучит романтично, и чувствуешь себя пиратом на каторжных работах, строгающим дефицитную картошку в алюминиевую кастрюльку, на которой намалёвано размашисто красным «т/х В. Воровский». Наша Шульженко, исполнявшая «Голубку» надтреснутым голосом и привычным шуршанием заезженной грампластинки, кажется старой, никчёмой безголосой бабкой. Обидно это понимание, но испанские слова и звон гитары врезаются в мозг, и толстые, замотанные жизнью горластые тётки с венозными ногами уже Дульсинеи Тамбовские, а это не хухры-мухры.

На эту волшебную должность меня устроил мой приятель, с которым мы вместе стучали в футбол во втором составе футбольной команды «Труд», потом её переименуют в «Факел». Стучали в мячик мы не от хорошей жизни, а с целью получить талоны на еду. В то время спортсменам тренер, поплёвывая, выдавал маленькие кусочки бумаги с синюшной печатью, они сулили завтрак, обед и ужин. И мы ещё жили на базе отдыха, что гарантировало койко-место на целое лето, пионервожатых из соседнего пионерлагеря и сухое вино после отбоя под одеялом. Жизнь была прекрасна, пионервожатые — молоды и смешливы, вино — «Рислинг» дёшево. На комаров мы не обращали внимания. Но всё хорошее кончается, словно третья смена в пионерлагере под печальный звук горна и мелкий дождик. Прощальные поцелуи с пионервожатыми сладки и грустны, как предчувствие осени с горьким дымом сжигаемых листьев. Тренер зол, на поле в морду летят пучки мокрой травы, а мячик скользкий, и у форварда сухой лист не выходит, и бьёт он пыром, что вызывает смешки у нас, малочисленной публики, и плевок тренера на раскисшую гаревую дорожку, плавно обтекающую овал зелёного газона с двумя пролысинами у ворот футбольного поля. Мой приятель уходит в море, мы сидим в ресторане воронежского вокзала, на белой скатерти в металлических тарелках — эскалоп, в белом фаянсе с надписью «общепит» — салат столичный, запотевший графинчик

с водкой…

— Если что, помогу. Бывай.

Кишка зелёного поезда уносит моего друга в другую жизнь.

И мы встречаемся в Архангельске. Друг виновато косит глазом. Мы пьём отвратное пойло «Абу-Симбел», нас кусают зверские комары.

— В МурмАнске железно устрою, тут только к нам.

Я соглашаюсь. Утром иду в амбулаторию, сдаю спичечный коробок с калом, получаю на третий день санитарную книжку и становлюсь на вечную кухонную вахту. Туристов и пассажиров веселят, при прохождении Полярного круга их встречает Нептун и пара русалок с мурашками, холодно на верхней палубе, однако. На кухне готовят праздничный обед. Звучит музыка.

Пьяный в задницу турист требует от бармена «Мальборо». Бармен смотрит на пассажира грустно и говорит, что «Мальборо» нет.

— А это? — рука туриста-пассажира тыкает в сторону стенки за спиной бармена, где стоят молчаливо пустые коробочки и пачки из-под буржуйских сигарет, возглавляемые пустой бутылкой виски «Белая лошадь» и рома «Гаванна Клаб».

— Может, тебе мохито сделать? — спрашивает бармен.

Клиент понимает, что жизнь — это сплошной обман и иллюзия. Машет рукой и идёт в привычное, в каюту, где разливают водку и морская капуста из банки с надписью «Дальрыба» соседствует с бананами и чёрным кислым хлебом.

Я сижу на корме среди бачков с мусором и объедками. Курю, сопки Кольского полуострова то фиолетовые, то розовеют от света солнца, случайно, на минуту выглянувшего посреди серого низкого неба.

На верхней палубе музыка из серых и сипатых громкоговорителей. Концертный салон закрыт, в его глубине мрачно темнеет рояль, пряча белоснежные клыки под запертой крышкой.

Чайки с дебильным упорством летят за Воровским.

И хочется послать голубку к любимой. Только любимой нет. Не к пионервожатой же. От этого становиться грустно.

— Хуля, ты, бля расселся, ****ый попугай! Работать кто будет, Папа Карла?

И хватаю свои бачки, и вываливаю их. Чайки уходят в пике.

Сил хватает пробормотать вслед этой грёбаной романтике злобное «жрите, падлы».

В Мурманске в лучших традициях морских приключенческих книжек я сваливаю с теплохода с тощим рюкзаком, пью пиво на площади Пяти Углов и, почистив зубы горкой зубной пасты, выдавленной на палец, иду к проходной Рыбного завода, где надо найти Виктора Степановича, который устроит меня на сейнер. И нахожу, и устраиваюсь. В кубрике тихо и душно. На столике валяются прутики сирени. Июль. Вместо подушки ватник, новенькие резиновые бахилы под ним, их надо беречь, могут стырить, как и новые портянки в количестве четырёх штук.

Белая полярная ночь, плеск воды, рыбная вонь, заглушаемая запахом литой резины новеньких бахил, тяжёлая увесистость ножа успокаивает. И проваливаюсь в сон, а в мозгу навязчиво крутится мелодия «La Paloma», привязалось, не оторвать…Там, наверху, суетится народ… у нас тихо и спокойно…

Si a tu ventana llega Una Paloma,

Tratala con carino, Que es mi persona…