Холли

12 февраля 2021 года

1

Барбара стоит рядом с домом № 70 по Ридж-Роуд, одним из небольших особняков в викторианском стиле на улице, плавно идущей под уклон. С тех пор, как она видела профессора Харриса, отмывающего то, что он называл (довольно высокопарно) своей колесницей, температура упала на тридцать градусов, и сегодня её красное зимнее облачение – пальто, шарф, шапка – не дань моде, а необходимость. Она снова сжимает в руках папку со стихами и боится до смерти.

Женщина, живущая в этом доме – её кумир. Величайшая, по мнению Барбары, американская поэтесса за последние шестьдесят лет. Она была знакома с Т. С. Эллиотом.⁵¹ Она переписывалась с Эзрой Паундом, когда он содержался в больнице Святой Елизаветы для душевнобольных преступников. А Барбара Робинсон – всего лишь подросток, не опубликовавшая в своей жизни ничего, кроме нескольких скучных (и, без сомнения, банальных) заметок в школьной газете.

Что она здесь забыла? Как она посмела?

Эмили Харрис сочла, что прочитанное ей стихотворение было хорошим – по её словам, «в девятнадцать строк вложен изрядный груз отвращения и страха». Она даже предложила пару исправлений, которые показались Барбаре дельными. Но Эмили Харрис не написала «Из конца в конец» или «Улицу сердца». Эмили Харрис написала две книги литературной критики, выпущенные издательством при колледже. Барбара уточнила в интернете.

Сегодня утром, когда она уже начала думать, что не дождётся ответа, Барбара получила электронное письмо от Оливии Кингсбери.

«Я прочитала ваше стихотворение. Если позволит ваше расписание, вы можете навестить меня сегодня в два. Если вы заняты, пожалуйста, напишите на мою электронную почту. Извините за краткость письма». Подписано: «Оливия».

Барбара напоминает себе, что её пригласили, и это что-то да значит, но что если она поставит себя в глупое положение? Что если она потеряет дар речи и будет просто пялиться, как полная дура? Слава богу, она хоть не сказала родителям и Джерому, куда собирается пойти сегодня. Слава богу, она никому не сказа…

Дверь дома № 70 по Ридж-Роуд открывается, являя невероятно старую женщину, закутанную в доходящую до щиколоток меховую шубу и опирающуюся на две трости.

– Вы что, так и собираетесь тут стоять, юная леди? Входите, входите. Я не переношу холод.

Чувствуя себя не в своей тарелке – словно глядя на себя со стороны, – Барбара подходит к крыльцу и поднимается по ступенькам. Оливия Кингсбери протягивает ей тонкую руку.

– Осторожно, юная леди, очень осторожно. Никаких пожатий.

Барбара едва прикасается к пальцам пожилой поэтессы, думая о чём-то абсурдно-грандиозном и в то же время ясном, как день: «Я прикасаюсь к величию».

Они входят внутрь и идут по короткому коридору, обшитому деревянными панелями. Оливия на ходу похлопывает по своей огромной шубе со словами:

– Псевдо, псевдо.

– Что? – переспрашивает Барбара, чувствуя себя глупо.

– Псевдомех, искусственный, – поясняет Оливия, – Подарок от внука. Поможете мне, хорошо?

Барбара снимает шубу с плеч пожилой поэтессы и перекидывает её через руку. Держит крепко, не желая, чтобы шуба выскользнула и упала на пол.

Гостиная небольшая; в ней несколько стульев с прямыми спинками и диван перед телевизором с самым большим экраном, что Барбаре доводилось видеть. Она почему-то не ожидала увидеть телевизор в доме поэта.

– Положите на стул, пожалуйста, – говорит Оливия. – И свою одежду тоже. Мари уберёт их. Она моя Пятница. Что вполне уместно, ведь сегодня пятница. Присаживайтесь на диван. Мне легче вставать со стульев. Вы – Барбара. Та, о ком Эмили писала мне по электронной почте. Рада познакомиться. Вам делали прививку?

– Эээ, да. «Джонсон и Джонсон».

– Хорошо. Мне делали «Модерна». Садитесь, садитесь.

Всё ещё чувствуя себя неловко, Барбара снимает пальто и кладёт на стул, почти полностью погребённый под невероятной шубой. Ей трудно поверить, что такая хрупкая женщина носит эту шубу, не сгибаясь под её тяжестью.

– Большое вам спасибо, что согласились уделить мне время, мисс Кингсбери. Я обожаю ваше творчество, это…

Оливия останавливает её движением руки.

– Не нужно этих фанатских реплик, Барбара. В этой комнате мы равны.

«Если бы», – думает Барбара и улыбается абсурдности этой мысли.

– Да, – говорит Оливия. – Да. Здесь у нас может состояться плодотворная дискуссия, а может и не состояться, но если мы будем общаться, то на равных. Ты будешь звать меня Оливией. Поначалу может быть трудно, но ты привыкнешь. И можешь снять маску. Если я подхвачу эту ужасную болезнь, несмотря на прививки, и умру – что ж, я достаточно пожила.

Барбара делает всё, что ей сказали. На столике рядом со стулом Оливии имеется кнопка. Хозяйка нажимает на неё и в глубине дома раздаётся звонок.

– Выпьем чая и познакомимся поближе.

При мысли о чае у Барбары замирает сердце.

Входит стройная молодая женщина, одетая в светло-коричневые брюки и простую белую блузку. У неё в руках серебряный поднос с принадлежностями для чаепития и тарелкой с печеньем «Орео».

– Мари Дюшан, это Барбара Робинсон.

– Очень приятно познакомиться, Барбара, – говорит Мари. Затем обращается к пожилой поэтессе. – У вас полтора часа, Ливви. Потом пора баиньки.

Оливия показывает ей язык. Мари отвечает тем же. Барбара от неожиданности не может удержаться от смеха, но когда обе женщины смеются вместе с ней, ощущение неловкости почти улетучивается. Барбара думает, что всё будет в порядке. Она даже выпьет чаю. По крайней мере, чашки маленькие, не как та бездонная кружка, из которой ей пришлось пить в доме Харрисов.

После ухода Мари, Оливия замечает:

– Она босс, но хороший босс. Не будь её, я жила бы в доме престарелых. Больше у меня никого нет.

Барбара знает об этом благодаря онлайн-исследованию. У Оливии Кингсбери было двое детей от двух разных любовников, внук от одного из этих детей, но она пережила их всех. Внук, подаривший ей огромную шубу, умер два года назад. Если Оливия доживёт до следующего лета, ей исполнится сто лет.

– Мятный чай, – говорит Оливия. – Мне можно кофеин по утрам, но не в течение дня. Периодическая аритмия. Не разольёшь ли, Барбара? Добавь немного сливок – это настоящие сливки, неразбавленные – и приличную щепотку сахара.

– Чтобы подсластить пилюлю, – отваживается вставить Барбара.

– Да, и самым восхитительным образом.

Барбара наливает чай им обеим и по настоянию Оливии берёт парочку «Орео». Чай вкусный. В нём нет того крепкого непонятного привкуса, из-за которого она вылила в раковину большую часть бурды профессора Харрис. Откровенно говоря, чай восхитителен. На ум приходит слово «бодрящий».

Они пьют чай и едят печенье. Оливия съедает три, просыпав несколько крошек себе на грудь, но не обращая на это внимания. Она расспрашивает Барбару о её семье, школе, о спорте (Барбара занимается лёгкой атлетикой и играет в теннис), есть ли у неё парень (в настоящий момент – нет). Она вообще не говорит о писательстве, и Барбара начинает сомневаться – заговорит ли? Может, её пригласили сюда только для того, чтобы скрасить монотонность очередного дня, когда не с кем поговорить, кроме домработницы. Это разочаровывает, но не так сильно, как могла бы ожидать Барбара. Оливия проницательна, остроумна и современна. Взять хоть тот телевизор с огромным экраном. И Барбару впечатлило, как небрежно Оливия употребила слово «фанатский», которое не ожидаешь услышать из уст пожилой дамы.

Лишь позже, возвращаясь домой словно в тумане, Барбара поймёт, что Оливия кружила вокруг той вещи, что привела её сюда, как бы очерчивая её контур. Снимая мерку. Слушая, как говорит гостья. Барбару подвергли мягкому и тактичному допросу, как на собеседовании при приёме на работу.

Мари забирает чайные приборы. Оливия и Барбара благодарят её. Когда Мари уходит, Оливия наклоняется вперед и произносит:

– Скажи, почему ты пишешь стихи? Чего ты хочешь от этого занятия?

Барбара опускает взгляд на свои руки, затем снова смотрит на пожилую поэтессу, сидящую напротив. Лицо поэтессы похоже на обтянутый кожей череп, лиф платья усеивают крошки «Орео», на ногах массивные старушечьи туфли и розовые чулки, но глаза сверкают и взгляд совершенно осознанный. Барбаре этот взгляд кажется волевым. Почти неистовым.

– Потому что я не понимаю этот мир. Я почти не различаю его. Иногда это сводит меня с ума, я не шучу.

– Хорошо, а делает ли сочинение стихов мир более понятным и менее безумным?

Барбара вспоминает, как изменилось лицо Ондовски в лифте, и как всё, что казалось ей реальностью, в этот миг пошло рябью. Она думает о звёздах на краю вселенной, невидимых, но горящих. Горящих. И она смеётся.

– Нет! Менее понятным! Более безумным! Но в этом занятии есть что-то особенное… Я не могу объяснить…

– Думаю, ты можешь, – говорит пожилая поэтесса.

Ну, может быть. Немного.

– Иногда я пишу строку… или больше одной строки… иногда целое стихотворение… и думаю: «Вооот. Хорошо получилось». И это умиротворяет. Словно у тебя чешется спина между лопатками, и ты думаешь, что не сможешь дотянуться, но ты можешь, ещё чуть-чуть, и, о боже… какое облегчение.

– Избавление от зуда приносит облегчение, – говорит пожилая поэтесса. – Не так ли?

– Да! – почти выкрикивает Барбара, – Да! Или словно это нарыв, гнойник, и ты… ты должна…

– Ты должна выдавить гной, – заканчивает Оливия. Она поднимает большой палец вверх, как автостопщик на дороге. – В колледже этому не учат, верно? Нет. Идея о том, что творческий порыв – это способ избавиться от яда… или своего рода творческая дефекация… нет. Там такому не учат. Не смеют. Это слишком приземлённо. Слишком заурядно. Прочти мне написанную тобой строчку, которая тебе нравится. Ту, что дала тебе ощущение избавления от зуда.

Барбара задумывается. Она больше не нервничает. Она слишком занята, чтобы нервничать.

– Что ж, в стихотворении, которое вам прислала профессор Харрис, есть строка, которая мне по-прежнему нравится: Именно так пронзают птицы небо на закате». Она не идеальна, но…

Оливия поднимает руку, словно регулировщик уличного движения.

– В стихотворении, что я прочитала, ты написала «Как». «Как пронзают птицы небо на закате».

Барбара поражена. Оливия процитировала строчку дословно, хотя перед ней нет текста.

– Да. Профессор Харрис предложила заменить «Именно так …» на «Как…». Поэтому я исправила.

– Потому что ты думала, что её версия лучше?

Барбара собирается сказать «да», но замолкает. Это похоже на вопрос с подвохом. Нет, не так. Эта женщина не задаёт вопросов с подвохом (хотя Эмили Харрис на такое способна, по мнению Барбары). Но это может быть контрольный вопрос.

– Тогда я так подумала, но…

– Но теперь ты уже не уверена. Знаешь почему?

Барбара обдумывает вопрос и качает головой. Если это был проверочный вопрос, то, как она догадывается, она только что завалила тест.

– Может, потому, что в твоей первоначальной версии слова продолжают ритм стихотворения? Может, «Именно так…» ложится в ритм, а «Как…» клацает, будто сломанная клавиша у пианино?

– Это же всего лишь одно слово… ну, два.

– Но в стихотворении важно каждое слово, разве нет? Даже в свободном стихе, особенно в свободном стихе, ритм должен присутствовать. Биение сердца. Твоя версия – это поэзия. У Эмили получилось прозаично. Она предлагала тебе помочь с творчеством, Барбара?

– Думаю, в некотором роде. Она сказала, что если я не получу ответа от вас, то могу рассматривать её, как заинтересованную сторону.

– Да, это та Эмили, которую я знала. Эмили повсюду. У неё страсть к управлению. Она начинает с советов, и в конечном итоге твои стихи становятся её стихами. В лучшем случае, это сотрудничество. Она хорошо справляется с тем, чем занимается сейчас, сидя на пенсии – с проверкой письменных работ для писательского семинара, но в качестве учителя или наставника она похожа на инструктора по вождению, который постоянно перехватывает руль у ученика. Она ничего не может с собой поделать.

Барбара прикусывает губу, размышляя, и рискует зайти чуть дальше:

– Она вам не нравится?

Наступает очередь пожилой поэтессы задуматься. Наконец, она отвечает:

– Мы коллеги.

«Это не ответ, – думает Барбара, – А может, как раз он и есть».

– Когда много лет назад я преподавала поэзию в колледже Белла, мы с Эмили были соседями на кафедре английского языка. И когда она оставляла свою дверь открытой, я иногда невольно подслушивала её занятия со студентами. Она никогда не повышала голос, но часто он звучал… можно сказать, грозно. Многие взрослые способны противостоять подобным вещам, но студенты, особенно подлизы – совсем другое дело. А тебе она понравилась?

– Мне показалось, что с ней всё в порядке. Не отказалась поговорить с подростком, чуть ли не вломившимся к ней в дом. – Но в памяти Барбары оживает противный чай.

– Ага. А ты встречалась с её мужем, второй половиной их легендарного любовного союза?

– Мимоходом. Он мыл машину. Мы почти не разговаривали.

– Этот человек – сумасшедший, – говорит Оливия. В её голосе нет злости, но и не похоже, что она шутит. Это просто однозначное заявление, вроде «сегодня облачно». – Можешь не верить мне на слово. Перед выходом на пенсию, он был известен в научных кругах, как Буйный Родди, Безумный Диетолог. За несколько лет до того, как он окончательно оставил преподавание, – хотя, возможно, за ним сохранилось право на лабораторные работы, я точно не знаю, – он вёл восьминедельный семинар под названием «Мясо – это жизнь». Что наводит на мысль о Ренфилде из «Дракулы». Ты ведь читала? Нет? Ренфилд – лучший персонаж. Он заключён в сумасшедшем доме, где поедает мух и без конца повторяет: «кровь – это жизнь». Блядь, я заболталась.

У Барбары отвисает челюсть.

– Не удивляйся так, Барбара. Нельзя хорошо писать без умения сквернословить и способности видеть грязь. Иногда, чтобы превозносить грязь. Всё, что я говорю – не из ревности, не из чувства собственности. Тебе следует держаться подальше от профессоров Харрис. Особенно от неё. – Оливия смотрит на Барбару. – А теперь, если считаешь меня ревнивой старухой, оклеветавшей свою коллегу, пожалуйста, так и скажи.

– Всё, что я знаю, – говорит Барбара, – её чай ужасен.

Оливия улыбается.

– На этом мы закроем тему, хорошо? В этой папке твои стихи?

– Некоторые из них. Те, что покороче.

– Прочти их мне.

– Вы уверены? – Барбара в ужасе. Барбара в восторге.

– Конечно, уверена.

Барбара дрожащими руками открывает свою папку, но Оливия этого не замечает; она откидывается на спинку кресла и прикрывает свои волевые глаза. Барбара читает стихотворение под названием «Двойной образ». Она читает еще одно, под названием «Око декабря». И еще одно, «Трава поздним вечером»:

– Кончилась буря и солнце на небе

Скажет своим миллионам теней,

Ветра почувствовав вдруг дуновенье:

"Вечность пребудет, и вы вместе с ней".

И они подчинятся.

Пожилая поэтесса открывает глаза и зовёт Мари. У неё на удивление сильный голос. Барбара встревоженно думает, что её сочли бестолковой пустышкой, и женщина в светло-коричневых слаксах выпроводит её вон.

– У вас ещё двадцать минут, Ливви, – напоминает Мари.

Оливия не обращает на это внимания. Она смотрит на Барбару.

– Ты посещаешь занятия лично или с помощью «Зума»?

– Пока через «Зум», – отвечает Барбара. Она надеется, что сдержит слёзы до тех пор, пока не выйдет отсюда. Она-то думала, что всё идёт хорошо, вот незадача.

– Когда ты сможешь прийти? Лучше всего утром. Я тогда бодра… насколько можно быть бодрой в мои годы. Тебя устроит? Мари, принеси книжку.

Мари выходит, оставив Барбаре ровно столько времени, сколько нужно, чтобы вновь обрести дар речи.

– У меня нет занятий до одиннадцати.

– Полагаю, ты рано встаёшь, это прекрасно.

Вообще-то Барбара далеко не «жаворонок», но она думает, что это скоро изменится.

– Ты сможешь приходить с восьми до девяти? Или до половины десятого?

Мари возвращается с записной книжкой.

– До девяти, – говорит она. – До полдесятого слишком долго, Ливви.

На этот раз Оливия не высовывает язык, но корчит забавную рожицу, как ребёнок, которого заставляют доедать брокколи.

– Тогда, с восьми до девяти. В понедельник, вторник и пятницу. Среды отданы чёртовым докторам, а четверги – грёбаной тёлке-физиотерапевту. Этой гарпии.

– Меня всё устраивает, – говорит Барбара. – Конечно, я могу приходить.

– Оставь принесённые стихи. И принеси ещё. Если у тебя есть мои книги, которые ты хотела бы подписать – приноси в следующий раз, и мы покончим с этой ерундой. Я тебя провожу. – Оливия нащупывает свои трости и начинает медленно подниматься. Это всё равно, что наблюдать в замедленной съёмке за возведением здания из деталей конструктора. Мари приближается, желая помочь, но пожилая поэтесса отмахивается, чуть не падая при этом обратно на кресло.

– Вам не нужно… – начинает Барбара.

– Нужно, – отрезает Оливия. Она уже запыхалась. – Я справлюсь. Пойдём. Накинь мне на плечи мою шубу.

– Псевдо, псевдо, – неосознанно произносит Барбара. Также она пишет некоторые свои строки – часто лучшие строки – неосознанно.

Оливия не просто смеётся над этим, она гогочет. Они медленно бредут по короткому коридору, старушку поэтессу почти не видно под меховой шубой. Мари поблизости, наблюдает за ними. «Наверное, готовится собирать осколки, если Оливия упадёт и разобьётся, как древняя фарфоровая ваза», – думает Барбара.

Возле двери, хрупкая рука хватает запястье Барбары. Тихим голосом с лёгким запахом изо рта, Оливия говорит:

– Эмили спрашивала, связаны ли твои стихи с тем, что ей нравится называть «чёрным опытом»?

– Ну… она говорила что-то подобное…

– Прочитанное мной стихотворение, и те, что читала ты, не о том, каково быть чёрным, не так ли?

– Нет, не о том.

Рука на запястье Барбары сжимается.

– Я собираюсь задать тебе вопрос, юная леди, и не смей мне солгать. Не смей. Пообещай мне.

– Я обещаю.

Пожилая поэтесса наклоняется ближе, вглядываясь в юное лицо Барбары. Она шепчет:

– Ты ведь понимаешь, что у тебя хорошо получается?

«Как вы можете знать, на основе трёх или четырёх стихотворений?» – думает Барбара.

Но она шепчет в ответ:

– Да.

2

Она идёт домой словно в тумане, думая о последних словах Оливия. «Подарки хрупкие. Ты никогда не должна доверять свою жизнь тем, кто может её разрушить». Она не уточняет, о ком говорит, но Барбаре это и не нужно. Она получила, что хотела, и не собирается вновь возвращаться в дом Харрисов.