Холли

17 октября 2012 года

1

Это старый город и уже давно не в лучшем своём виде, как и озеро, возле которого он был основан, но в нём по-прежнему есть довольно приятные места. Старожилы, вероятно, согласятся, что самый красивый район – Шугар-Хайтс, а самая красивая улица, проходящая через него – Ридж-Роуд, которая плавным изгибом спускается от Колледжа искусств и наук Белла к парку Дирфилд, расположенному двумя милями ниже. Ридж-Роуд проходит мимо множества прекрасных домов, в некоторых из них живут преподаватели колледжа, другие дома принадлежат успешным деловым людям – врачам, адвокатам, банкирам и бизнесменам, находящимся на верхушке этой пирамиды. Большинство этих домов построены в викторианском стиле, безупречно выкрашены, с эркерными окнами и обилием резной отделки.

Парк, где заканчивается Ридж-Роуд, не такой большой, как тот, что раскинулся в центре Манхэттена, но тоже приличный. Дирфилд – гордость города, и его сказочный вид поддерживает целый взвод садовников. О, конечно, здесь есть неухоженная западная часть рядом с Ред-Бэнк-Авеню, известная как Дебри, где иногда после наступления темноты можно встретить желающих купить или продать наркотики, и где время от времени происходят ограбления, но Дебри занимают всего три акра из 740. Вся остальная площадь покрыта травой и цветами, усеяна дорожками, по которым прогуливаются влюблённые, и скамейками, где старики читают газеты (в наши дни всё чаще с помощью электронных устройств) и болтают женщины, покачивая своих младенцев в дорогих колясках. В парке два пруда, и иногда на берегу одного из них можно увидеть мужчин или мальчишек, запускающих кораблики на дистанционном управлении. В другом пруду плавают утки и лебеди. Также в парке есть игровая площадка для детей. Фактически есть всё, кроме общественного бассейна. Периодически городской совет обсуждает эту мысль, но до дела никак не доходит. Как известно – всё стоит денег.

Нынешний октябрьский вечер выдался тёплым для этого времени года, но мелкий моросящий дождь удержал дома всех, кроме одного упорного бегуна. Зовут его Хорхе Кастро, он преподаёт в колледже писательское мастерство и латиноамериканскую литературу. Несмотря на свою специальность, он родился и вырос в Америке; Хорхе любит говорить, что в нём американского столько же, сколько в pie de manzana[1].

В июле ему стукнуло сорок, и Хорхе больше не может обманывать себя, что он всё ещё молодой лев, чей первый роман моментально стал бестселлером. В сорок вы должны смириться с тем, что уже не молоды. Если вы этого не сделаете – если внушите себе такую мотивационную чушь, как «сорок – это новые двадцать пять», – то обнаружите, что начинаете скатываться. Сначала чуть-чуть, потом ещё немного – очнётесь, а вам уже пятьдесят, живот вываливается из штанов, а в аптечке – препараты, снижающие уровень холестерина. В двадцать лет организм прощает. В сорок прощение в лучшем случае временное. Хорхе Кастро не хочет к пятидесяти годам превратиться в рядового американского увальня.

Вы должны начать заботиться о себе, когда вам исполнится сорок. Вы должны проходить «техосмотр», потому что нет возможности заменить «оборудование». Поэтому Хорхе пьёт по утрам апельсиновый сок (калий), почти каждый день ест овсянку (антиоксиданты), а красное мясо ест не чаще раза в неделю. Когда ему хочется подкрепиться, он обычно открывает банку сардин. Они богаты Омега-3 жирными кислотами (а также вкусные!) Он делает простые упражнения по утрам и бегает вечером, без фанатизма, просто проветривая свои сорокалетние лёгкие и давая своему сорокалетнему сердцу шанс укрепиться (сердцебиение в состоянии покоя: 63). Хорхе хочет выглядеть и чувствовать себя на сорок, когда ему исполнится пятьдесят, но судьба – шутница. Хорхе Кастро не доживет даже до сорока одного.

2

Его обычный маршрут, которому Хорхе не изменяет даже в этот вечер с мелким моросящим дождём, пролегает от их общего с Фредди (по крайней мере, до тех пор, пока он будет преподавать литературу) дома, и далее полмили вниз от колледжа до парка. Там он разминает спину, выпивает немного «Витаминуотер», лежащей в его поясной сумке, и трусцой возвращается домой. Дождик на самом деле бодрит, и не мешают другие бегуны, пешеходы или велосипедисты, которых пришлось бы огибать. Неприятнее всего – велосипедисты, которые считают, что имеют полное право ездить по тротуару, а не по дороге, даже если там имеется велосипедная дорожка. Этим вечером тротуар в полном распоряжении Хорхе. Ему даже не приходится махать людям, которые выходят подышать воздухом на свои массивные старые тенистые веранды – погода держит их внутри.

Всех, кроме одной пожилой поэтессы. Она кутается в парку – хотя к восьми вечера на улице всё ещё пятьдесят пять градусов[2] – потому что похудела на сто десять фунтов[3] (врач постоянно отчитывает её за лишний вес) и ей холодно. Хуже, чем холодно – она промокла. И всё же она не уходит, потому что сегодняшний вечер отдан поэзии, если только она сможет нащупать ниточку и потянуть за неё. Она не написала ни одного стихотворения с середины лета, и ей нужно что-то предпринять, пока не заржавели мозги. Ей нужен свежий образ, как говорят её студенты. И что важно – может получиться хорошее стихотворение. Может быть, даже необходимое.

Нужно начать с тумана, клубящегося вокруг уличных фонарей напротив дома, а затем перейти к тому, что она называет таинством. Что есть всё вокруг. Туман создаёт медленно движущиеся ореолы, серебристые и живописные. Она не хочет использовать «ореолы», потому что это ожидаемое слово, примитивное. Почти клише. Хотя, серебристые… или просто серебряные…

Ход её мыслей сбивается, и она замечает молодого человека (в восемьдесят девять лет сорокалетний человек кажется очень молодым), который шлёпает мимо по другой стороне дороги. Она знает его – местный писатель, считающий, что Габриэль Гарсиа Маркес хватает с неба звёзды. Своими длинными тёмными волосами и маленькими усиками-пропуском-в-трусики он напоминает пожилой поэтессе очаровательного персонажа из «Принцессы-невесты»: «Меня зовут Иниго Монтойя, ты убил моего отца, приготовься к смерти». На нём жёлтая куртка со светоотражающей полосой на спине, и до смешного узкие спортивные брюки. «Бежит, как на пожар», сказала бы мать поэтессы. Или как угорелый.

Мысли о пожаре заставляют её подумать о колоколах, и её взгляд возвращается к уличному фонарю напротив. Она думает: «Бегущему услышать не дано / Звучанья серебра над ним / Колокола эти немы».

Нескладно, потому что похоже на прозу, но это только начало. Ей удалось нащупать ниточку стихотворения. Нужно сходить в дом за блокнотом и приниматься за работу. Однако она сидит ещё несколько секунд, наблюдая за вращением серебряных кругов вокруг уличных фонарей. «Ореолы, – думает она. – Я не могу использовать это слово, но именно так они и выглядят, чёрт возьми».

В последний раз мелькает жёлтая куртка бегуна, затем он исчезает во тьме. Пожилая поэтесса с трудом поднимается на ноги, морщась от боли в бёдрах, и шаркающей походкой направляется в дом.

3

Хорхе Кастро немного прибавляет шаг. У него открылось второе дыхание, лёгкие вбирают больше воздуха, вырабатывается эндорфин. Впереди раскинулся парк со старомодными фонарями, которые излучают мистическое жёлтое сияние. Перед безлюдной детской площадкой есть небольшая автостоянка, пустая в это время дня, если не считать пассажирского фургона с открытой боковой дверью и пандусом, выступающим на мокрый асфальт. У подножия сидит пожилой мужчина в кресле-коляске, рядом с которым возится пожилая женщина, стоя на одном колене.

Хорхе на мгновение останавливается, наклоняется, обхватывает руками ноги чуть выше колен, восстанавливает дыхание и осматривает фургон. На сине-белом номерном знаке сзади изображено инвалидное кресло. Женщина, одетая в стёганое пальто и косынку, смотрит на него. Хорхе она кажется знакомой, но он сомневается – освещение на этой маленькой добавочной стоянке не очень хорошее.

– Приветствую! У вас всё в порядке?

Женщина встаёт. Старик в кресле-коляске, одетый в свитер на пуговицах и с твидовой кепкой на голове, слабо машет рукой.

– Сел аккумулятор, – говорит женщина. – Вы мистер Кастро, не так ли? Хорхе?

Теперь он узнаёт её. Это профессор Эмили Харрис, она преподаёт английскую литературу… или преподавала; теперь, вероятно, она эмерит[4]. А рядом её муж, тоже учитель. Он не знал, что Харрис инвалид; изредка видел его в кампусе – другая кафедра, другое крыло, но, кажется, в последний раз, когда он видел Харриса, старик передвигался на своих двоих. А мисси Харрис Хорхе довольно часто встречал на различных факультетских тусовках и «эстетских» мероприятиях. Он подозревает, что не входит в число жалуемых ею персон, особенно после собрания по поводу ныне отменённого поэтического семинара. Тот вопрос вызвал небольшой спор.

– Да, это я, – отвечает он. – Полагаю, вы собирались домой, согреться и обсохнуть.

– Было бы неплохо, – говорит мистер Харрис. Или, может быть, он тоже профессор. Под тонким свитером он немного дрожит. – Слушай, друг, не затруднит ли тебя вкатить меня на этот пандус? – Он кашляет, прочищает горло, снова кашляет. Его жена, такая энергичная и авторитетная на собраниях кафедры, выглядит немного потерянной и растрёпанной. Понурой. Хорхе задаётся вопросом, как долго они здесь пробыли и почему она не позвала кого-нибудь на помощь. «Может, у неё нет мобильника, – думает он. – Или оставила его дома. Пожилые люди часто бывают забывчивы». Хотя ей не может быть сильно больше семидесяти. Её муж в кресле-коляске выглядит старше.

– Думаю, я справлюсь. Блокировка снята?

– Да, определённо, – отвечает Эмили Харрис, и отступает назад, пока Хорхе берётся за ручки и поворачивает кресло к рампе. Он откатывает его на десять футов назад для разгона. Кресла на электроприводе бывают тяжёлыми. Меньше всего ему хочется вкатить его наполовину, потерять инерцию и скатиться вниз. Или, не дай бог, опрокинуть кресло, уронив старика на тротуар.

– Готовы, мистер Харрис? Держитесь, может тряхнуть.

Харрис хватается за боковые поручни, и Хорхе замечает, какие у него широкие плечи. Они кажутся мускулистыми. Он предполагает, что люди, потерявшие способность передвигаться на ногах, компенсируют это другим образом. Хорхе разгоняется в направлении пандуса.

– Вперёд, Сильвер! – радостно кричит мистер Харрис.

Первая половина пандуса даётся легко, но затем кресло начинает терять инерцию. Хорхе нагибается, прижимается к нему боком и продолжает катить. Пока он занимается этим, в голову приходит странная мысль: номерные знаки их штата красно-белые, и хотя Харрисы живут на Ридж-Роуд так же, как и он (он часто видит Эмили Харрис в саду), номера на их фургоне сине-белые, как в соседнем штате на западе. И ещё кое-что странное: он не может припомнить, чтобы когда-либо раньше видел этот фургон на улице, хотя видел Эмили, сидящую прямо, как шомпол, за рулём аккуратного маленького «Субару» с наклейкой Обамы на заднем бампере…

Когда Хорхе достигает вершины пандуса, теперь согнувшись почти в три погибели, расставив руки и сминая беговые кроссовки, что-то жалит его сзади в шею. Судя по тому, как распространяется тепло от места укуса, возможно, это оса, и у него начинается реакция. Раньше никогда такого не случалось, но всё бывает в первый раз, и внезапно его зрение затуманивается, а руки слабеют. Кроссовки скользят по мокрому пандусу, и Хорхе опускается на одно колено.

«Кресло сейчас покатится прямо на меня…»

Но этого не происходит. Родни Харрис щёлкает выключателем, и кресло-коляска с довольным жужжанием вкатывается внутрь. Харрис вскакивает, проворно обходит кресло и смотрит вниз на мужчину, стоящего на коленях на пандусе, с прилипшими ко лбу волосами и капельками дождя, стекающими по лицу, как пот. Затем Хорхе падает ничком.

– Посмотри! – тихо восклицает Эмили. – Идеально!

– Помоги мне, – говорит Родни.

Его жена, тоже обутая в беговые кроссовки, берёт Хорхе за лодыжки. Её муж хватает его за руки. Они втаскивают писателя в фургон. Пандус убирается. Родни (который на самом деле тоже профессор Харрис) занимает водительское место. Эмили опускается на колени и стягивает пластиковым хомутом запястья Хорхе, хотя, вероятно, это излишняя предосторожность. Хорхе отключился, как лампочка (сравнение, которое пожилая поэтесса наверняка бы не одобрила), и громко храпит.

– Всё в порядке? – спрашивает Родни Харрис, профессор кафедры естественных наук колледжа Белла.

– Всё в порядке! – восхищённо восклицает Эмили. – Мы сделали это, Родди! Мы поймали этого сукиного сына!

– Не выражайся, дорогая, – говорит Родни. Затем он улыбается. – Но да. Мы и правда это сделали. – Он выезжает со стоянки и начинает подниматься на холм. Пожилая поэтесса отрывает взгляд от своего рабочего блокнота с изображением маленькой красной тачки на обложке, провожает взглядом проезжающий мимо фургон и снова склоняется над своим стихотворением.

Фургон сворачивает к дому № 93 по Ридж-Роуд, где Харрисы прожили почти двадцать пять лет. Этот дом принадлежит им, а не колледжу. Одна из двух гаражных дверей поднимается; фургон въезжает в отсек слева; дверь гаража закрывается; на Ридж-Роуд снова всё по-прежнему. Туман клубится вокруг уличных фонарей.

Как ореолы.

4

К Хорхе постепенно возвращается сознание. У него раскалывается голова, во рту пересохло, в животе бурлит. Он понятия не имеет, сколько выпил, но, должно быть, много, раз у него такое ужасное похмелье. Но где он выпивал? На вечеринке преподавателей? На писательской тусовке, где безответственно увлёкся, как в бытность студентом? Или он напился после последней ссоры с Фредди? Всё это кажется маловероятным.

Хорхе открывает глаза, готовый к утреннему свету, который должен вызвать ещё один приступ боли в его бедной измученной голове, но свет мягкий. Ласковый свет, учитывая его нынешнее незавидное положение. Кажется, он лежит на матрасе или коврике для йоги. Рядом с ним стоит пластиковое ведро, похоже, купленное в «Уоллмарт» или «Доллар Фри». Он знает, для чего оно, и внезапно понимает, что, должно быть, чувствовали собаки Павлова при звуке звонка, потому что при одном взгляде на ведро желудок скручивает спазм. Он встаёт на колени, и его сильно тошнит. Затем пауза, достаточная для того, чтобы сделать пару вдохов, и его рвёт снова.

Желудок Хорхе успокаивается, но голова вспыхивает болью так сильно, что ему кажется, будто она расколется пополам и упадёт на пол. Он закрывает слезящиеся глаза и ждёт, пока боль утихнет. Наконец это происходит, но во рту и в носу стоит прогорклый привкус рвоты. Не открывая глаз, он нащупывает ведро и сплевывает в него, чтобы хоть немного очистить рот.

Хорхе снова открывает глаза, поднимает голову (осторожно) и видит решётку. Он в клетке. Она просторная, но это клетка, без сомнений. За ней находится вытянутое помещение. Верхний свет, должно быть, регулируется реостатом, потому что в комнате полумрак. Хорхе видит бетонный пол, выглядящий достаточно чистым, чтобы с него можно было есть, не то чтобы ему хотелось. Половина комнаты перед клеткой пуста. Посередине находится лестничный пролёт, к которому прислонена швабра. За лестницей видна хорошо оборудованная мастерская с инструментами, развешанными на крючках, и столом с ленточной пилой. Есть также торцовочная пила – хороший инструмент, недешёвый. Несколько триммеров для живой изгороди и секаторов. Набор гаечных ключей, аккуратно развешанных по размеру от самого большого к самому маленькому. Ряд хромированных розеток на верстаке рядом с дверью, ведущей… куда-то. Обычная утварь домашнего мастера на все руки, и всё выглядит ухоженным.

Под столом с ленточной пилой нет опилок. За ним находится аппарат, которого Хорхе никогда раньше не видел: большой, жёлтый и квадратный, размером почти с промышленный кондиционер. Хорхе решает, что так оно и есть, ведь через одну из обшитых панелями стен проходит резиновый шланг, но он никогда не видел подобных устройств. Если там и есть название бренда, то оно на обратной стороне, не доступной взгляду.

Хорхе оглядывает клетку, и то, что он видит, пугает его. Дело не только в бутылках с водой «Дасани» на оранжевом ящике, выполняющем роль стола. Его смущает синяя пластиковая коробка, примостившаяся в углу, под наклонным потолком. Это биотуалет, которым пользуются инвалиды, пока они ещё могут встать с постели, но не дойти до ближайшей уборной.

Хорхе чувствует, что ещё не в состоянии подняться на ноги, поэтому подползает к туалету и поднимает крышку. Он видит голубую воду в чаше и чувствует запах дезинфицирующего средства, достаточно сильный, чтобы у него снова заслезились глаза. Он закрывает крышку и на коленях возвращается к матрасу. Даже в своём нынешнем хреновом состоянии он понимает, что означает биотуалет: кто-то хочет держать его здесь некоторое время. Его похитили. Не какой-то картель, как в его романе «Каталепсия», и не в Мексике или Колумбии. Каким бы безумием это ни казалось, его похитила пара пожилых профессоров, один из которых его коллега. И если это их подвал, то он недалеко от своего собственного дома, где Фредди мог бы сейчас читать в гостиной за чашкой кофе…

Но нет. Фредди ушёл, по крайней мере, на данный момент. Ушёл после последней ссоры, как обычно надувшись от обиды.

Хорхе разглядывает перекрещенные прутья, стальные и добротно сваренные. Должно быть, изготовлены в этой самой мастерской – разумеется, в округе нет «Джейл Селлс Ар Ю»[5], где можно заказать такие, – но решётки выглядят достаточно прочными. Хорхе хватается за прут обеими руками и трясёт его. Не поддаётся.

Посмотрев на потолок, он видит белые панели, в которых просверлены маленькие отверстия. Звукоизоляция. Он видит и кое-что ещё: глазок, направленный вниз. Хорхе поворачивается к нему лицом.

– Вы там? Чего вы хотите?

Тишина. Хорхе думает, не покричать ли, чтобы его выпустили, но что это даст? Засадите ли вы кого-нибудь в подвальную клетку (это наверняка подвал) с ведром для блевотины и биотуалетом, если собираетесь сбежать по лестнице при первом крике со словами: «Простите, извините, это большая ошибка»?

Хорхе нужно пописать, иначе лопнет мочевой пузырь. Он встаёт на ноги, цепляясь за решётку. Ещё одна вспышка боли пронзает его голову, но не такая сильная, как в начале. Он шаркает к биотуалету, поднимает крышку, расстёгивает ширинку и пытается облегчиться. Сначала у него ничего не получается, как бы сильно ему ни хотелось. Для справления нужды Хорхе всегда предпочитал приватность, избегал писсуаров на бейсбольном стадионе, а тут за ним наблюдает глазок в потолке. Он стоит спиной к глазку и это немного помогает, но недостаточно. Он мысленно подсчитывает, сколько дней осталось в этом месяце, затем сколько до Рождества, старого доброго feliz navidad[6] и это помогает. Он мочится почти целую минуту, затем хватает одну из бутылок «Дасани». Первым глотком он полощет рот и сплёвывает в туалет, а остальное выпивает.

Хорхе возвращается к решётке и оглядывает длинную комнату: пустую половину сразу за клеткой, лестницу, затем мастерскую. Его глаза постоянно возвращаются к ленточному станку и торцовочной пиле. Может быть, не самые приятные инструменты для созерцания из клетки, но трудно на них не смотреть. Трудно не думать о визге, который издаёт ленточная пила, вгрызаясь в сосну или кедр: ВЖИИИИИИИУУУУУ.

Хорхе помнит свою пробежку под туманным моросящим дождём. Он помнит Эмили и её мужа. Он помнит, как они обдурили его, а потом чем-то укололи. После этого ничего, кроме черноты, пока он не очнулся здесь.

Почему? Зачем им заниматься подобным?

– Вы хотите пообщаться? – обращается он к глазку. – Я готов, если вы готовы. Просто скажите мне, чего вы хотите!

Нет ответа. В комнате царит мёртвая тишина, если не считать шарканья его ног и позвякивания обручального кольца об один из прутьев решётки. Это не его кольцо, они с Фредди не женаты. По крайней мере, пока, а судя по тому, как идут их дела – может, и никогда не поженятся. Хорхе снял кольцо с пальца своего papi[7] в больнице, через несколько минут после его смерти. С тех пор он носит кольцо, не снимая.

Как долго он здесь пробыл? Хорхе смотрит на часы, но это бесполезно; они механические – ещё одна памятная вещь, полученная после смерти отца, и остановились в пятнадцать минут первого. Утра или вечера, он не знает. И не может вспомнить, когда в последний раз заводил их.

Харрисы. Эмили и Рональд. Или его зовут Роберт? Хорхе знает, кто они, и от чего-то это кажется ему жутковатым.

Это может быть жутковато, говорит он себе.

Поскольку в звуконепроницаемой комнате нет смысла кричать, к тому же крик снова вызовет неистовую головную боль, он садится на матрас и ждёт, что будет дальше. Может, кто-нибудь придёт и объяснит, что за херня тут творится.

5

Дрянь, которой они его накачали, видимо, всё ещё не выветрилась, потому что Хорхе впадает в дремоту, склонив голову, и слюна стекает из уголка его рта. Какое-то время спустя – не часах его papi всё ещё пятнадцать минут первого – наверху открывается дверь, и кто-то начинает спускаться по лестнице. Хорхе поднимает голову (ещё один приступ боли, но уже не такой сильный) и видит чёрные полукроссовки, носки до щиколоток, опрятные коричневые брюки, затем фартук в цветочек. Это Эмили Харрис. С подносом.

Хорхе поднимается.

– Что тут происходит?

Она не отвечает, только ставит поднос в двух футах от клетки. На нём пухлый коричневый пакетик, сунутый к крышку большого пластикового стаканчика, в который наливают кофе на вынос. Рядом стоит тарелка с чем-то отвратительным: кусок тёмно-красного мяса, плавающий в ещё более тёмной красной жидкости. От одного взгляда Хорхе снова начинает тошнить.

– Если ты думаешь, что я буду это есть, Эмили, подумай ещё раз.

Она не отвечает, просто берёт швабру и толкает поднос по бетону. В нижней части решётки есть откидная заслонка (они и это продумали, мелькает в голове Хорхе). Стаканчик опрокидывается, ударившись о верхнюю часть заслонки, высота которой всего четыре дюйма или около того, после чего поднос заползает в клетку. Когда Эмили убирает швабру, заслонка захлопывается. Мясо, плавающее в луже крови, похоже на печень. Эмили Харрис выпрямляется, ставит швабру на место, поворачивается… и улыбается Хорхе. Как будто они на долбаной коктейльной вечеринке или типа того.

– Я не собираюсь это есть, – повторяет Хорхе.

– Ты передумаешь, – говорит она.

После этих слов она поднимается по лестнице. Хорхе слышит, как закрывается дверь, затем следует щелчок, вероятно, задвижки. При взгляде на сырую печень, Хорхе снова хочется блевать, но он открепляет пакетик от стаканчика. На нём написано «Качава». Судя по этикетке, из порошка внутри получается «насыщенный питательными веществами напиток, который даст вам силы для приключений».

Хорхе чувствует, что в последнее время пережил достаточно приключений, на всю оставшуюся жизнь. Он вставляет пакетик обратно в стаканчик и садится на матрас. Затем Хорхе не глядя отодвигает поднос в сторону. И закрывает глаза.

6

Он дремлет, просыпается, снова дремлет, а потом просыпается по-настоящему. Головная боль почти прошла, и желудок успокоился. Хорхе заводит часы papi и ставит стрелки на полдень. Или, может быть, на полночь. Не имеет значения; по крайней мере, он может отслеживать, как долго находится в заточении. В конце концов, кто-нибудь – возможно, мужская половина этой сумасшедшей профессорской компашки – скажет ему, почему он здесь и как может освободиться. Но Хорхе подозревает, что ловить тут нечего, потому что эти двое явно loco.[8] Многие профессора loco, он побывал в достаточном количестве учебных заведений в качестве преподающего писателя, чтобы знать это, но Харрисы вышли на совершенно иной уровень.

Наконец, Хорхе берёт пакетик «Качава» из стаканчика, предназначенного, очевидно, чтобы растворить порошок в воде из оставшейся бутылки «Дасани». Стаканчик из закусочной «Диллонс» на стоянке грузовиков в Редлунде, где Хорхе и Фредди иногда завтракают. Хотел бы он оказаться сейчас там. Или в часовне Эйерса, слушая одну из скучнейших проповедей преподобного Галлатина. Хотел бы сидеть в кабинете врача, дожидаясь осмотра проктолога. Хотел бы оказаться где угодно, только не здесь.

Он не может доверять ничему, что дают ему эти сумасшедшие Харрисы, но теперь, когда тошнота прошла, Хорхе проголодался. Перед пробежкой он всегда ест что-нибудь лёгкое, приберегая более калорийную пищу на потом. Пакетик запечатан и, вероятно, с ним всё в порядке, но Хорхе внимательно осматривает его в поисках проколов от булавки (проколов от шприца), прежде чем вскрыть и высыпать содержимое в одноразовый стаканчик. Хорхе добавляет воды, закрывает крышку и энергично взбалтывает, как указано в инструкции. Пробует на вкус, затем делает глоток. Он очень сомневается, что этот продукт вдохновлён «древней мудростью», как написано на этикетке, но напиток довольно вкусный. Шоколадный. Как фраппе, если бы фраппе делали на растительной основе.

Покончив с питьём, Хорхе снова смотрит на сырую печень. Он пытается выдвинуть поднос обратно через заслонку, но сначала у него ничего не получается, потому что заслонка открывается только внутрь. Он поддевает её снизу ногтем и поднимает. Затем выталкивает поднос.

– Эй! – кричит он глазку, смотрящему на него сверху вниз. – Эй, чего вы хотите? Давайте поговорим! Давайте разрулим это!

Тишина.

7

Проходит шесть часов.

В этот раз по лестнице спускается Харрис мужского пола. Он в пижаме и тапочках. У него широкие плечи, но в остальном он худощав, и пижама – с пожарными машинами, как у ребёнка – болтается на нём. Один только взгляд на этого старикана вызывает у Хорхе Кастро ощущение нереальности происходящего – неужели это по-настоящему?

– Чего вы хотите?

Харрис ничего не отвечает, только смотрит на отвергнутый поднос на бетонном полу. Он смотрит на заслонку, потом снова на поднос. Ещё пару раз для пущей уверенности: поднос, откидная заслонка, откидная заслонка, поднос. Затем он подходит к швабре и толкает поднос обратно.

С Хорхе достаточно. Он придерживает заслонку и выталкивает поднос наружу. Кровавая жижа забрызгивает штанину пижамы Харриса. Тот опускает швабру, чтобы снова пихнуть поднос, но решает, что игра не стоит свеч. Прислоняет швабру к лестнице и готовится подняться наверх. Ниже широких плеч ему особо похвастаться не чем, но этот лживый ублюдок кажется довольно проворным.

– Вернитесь, – говорит Хорхе. – Давайте поговорим как мужчина с мужчиной.

Харрис смотрит на него и вздыхает, как терпеливый родитель, имеющий дело с непокорным малышом.

– Можешь взять поднос, когда захочешь, – произносит он. – Полагаю, с этим мы определились.

– Я не буду это есть, я уже сказал вашей жене. Помимо того, что мясо сырое, оно пролежало при комнатной температуре… – Он смотрит на часы papi. – …больше шести часов.

Сумасшедший профессор ничего не отвечает, только поднимается по лестнице. Дверь закрывается. Засов задвигается. Щёлк.

8

Часы papi уже показывают десять, когда вниз спускается Эмили. Она сменила опрятные коричневые брюки на ночнушку в цветочек и тапочки. «Неужели наступила следующая ночь? – думает Хорхе. – Возможно ли это? Насколько же меня вырубил этот укол?» Почему-то потеря времени расстраивает даже больше, чем вид подсыхающего куска мяса. С потерей времени трудно свыкнуться. Но есть ещё кое-что, с чем он не может свыкнуться.

Она смотрит на поднос. Смотрит на Хорхе. Улыбается. Поворачивается, чтобы уйти.

– Эй, – произносит он. – Эмили.

Она не оборачивается, но останавливается на ступени лестницы, слушает.

– Мне нужно больше воды. Я выпил одну бутылку, а вторую потратил на коктейль. Кстати, он довольно вкусный.

– Никакой воды, пока ты не съешь свой ужин, – говорит она и поднимается по лестнице.

9

Проходит время. Четыре часа. Его жажда становится очень сильной. Хорхе не умирает от жажды, ничего подобного, но вне всяких сомнений у него обезвоживание из-за рвоты и коктейля… Хорхе чувствует налёт, покрывающий стенки горла. Прополоскать бы водой. Хотя бы глоток-другой.

Он смотрит на биотуалет, но ему ещё далеко до того, чтобы попытаться пить дезинфицированную воду. «Куда я уже дважды помочился», – думает он.

Он смотрит в глазок.

– Давайте поговорим, хорошо? Прошу. – Он колеблется, потом произносит: – Я вас умоляю. – Он слышит надлом в своём голосе. Сухой надлом.

Тишина.

10

Проходит ещё два часа.

Теперь жажда занимает все его мысли. Он читал истории о том, как люди, дрейфующие в океане, в конце концов начинают пить то, в чем плавают, хотя пить солёную воду – это быстрый путь к безумию. Во всяком случае, так говорят, и правда это или ложь, в его нынешней ситуации не имеет значения, потому что на тысячу миль вокруг нет океана. Здесь нет ничего, кроме отравы в биотуалете.

Наконец Хорхе сдаётся. Он подцепляет пальцами заслонку, опирается на одну руку и тянется к подносу. Сначала ему не удаётся крепко ухватить его, потому что край скользкий от жижи. Вместо того, чтобы притянуть поднос к себе, Хорхе лишь отодвигает его по бетону немного дальше. Он напрягается и, наконец, ухватывается. Затем протаскивает поднос через заслонку. Хорхе смотрит на мясо, красное, как оголённые мышцы, затем закрывает глаза и берёт его в руки. Холодный кусок шлёпается ему на запястье. Всё ещё держа глаза закрытыми, Хорхе кусает. Его желудок начинает сжиматься.

«Не думай об этом, – говорит он себе. – Просто жуй и глотай».

Мясо проходит через горло, как сырая устрица. Или сгусток мокроты. Он открывает глаза и смотрит на глазок. Он расплывчатый, потому что Хорхе плачет.

– Этого достаточно?

Нет ответа. На самом деле он едва притронулся к мясу. Осталось ещё так много.

– Почему? – кричит он. – Зачем вам это? С какой целью?

Тишина. Может, там нет микрофона, но Хорхе так не думает. Он уверен, что они слышат его так же хорошо, как и видят, и если они слышат, то могут ответить.

– Я не могу, – произносит он, рыдая всё сильнее. – Хотел бы, но я, блядь, не могу.

И всё же он понимает, что может. Кусочек за кусочком он съедает сырую печень. Поначалу рвотный рефлекс сильный, но потихоньку проходит.

«Как бы не так, – думает Хорхе, глядя на желеобразную жижу в тарелке. – Ничего не прошло, я просто подавил его».

Он подносит тарелку к глазку. Поначалу ничего не происходит, затем дверь в верхний мир открывается, и вниз спускается женщина. Её волосы накручены на бигуди. На лице ночной крем. В одной руке она держит бутылку воды «Дасани». Она ставит её на бетон, вне досягаемости Хорхе, затем хватает швабру.

– Выпей сок, – говорит она.

– Пожалуйста, – шепчет Хорхе. – Пожалуйста, нет. Прошу, хватит.

Профессор Эмили Харрис с кафедры английского языка – возможно, теперь эмерит, и лишь время от времени проводит занятия или семинары, а также посещает собрания кафедры – ничего не отвечает. Хорхе и так всё понимает по спокойствию в её глазах. Как поётся в старой блюзовой песне: слёзы и мольбы ни к чему хорошему не приведут.

Хорхе наклоняет тарелку и выливает желеобразный сок в рот. Несколько капель пачкают рубашку, но большая часть попадает в горло. Кровь солёная и усиливает его жажду. Он показывает тарелку, пустую, не считая нескольких красных пятен. Ждёт, что она велит ему доесть и это – зачерпнуть пальцем и слизать, словно леденец с кровавыми сгустками. Но нет. Она опрокидывает бутылку «Дасани» на бок и шваброй подкатывает ее к заслонке. Хорхе хватает бутылку, откручивает крышку и опустошает её в несколько глотков.

Блаженство!

Женщина прислоняет швабру к краю лестницы и поднимается.

– Чего вы хотите? Скажите мне, чего вы хотите, и я это сделаю! Клянусь Богом!

На секунду она останавливается и произносит лишь одно слово: «maricon».[9] Затем продолжает подниматься по лестнице. Дверь захлопывается. Щелкает замок.