Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика

Жены

Воссоздавая в памяти внешний вид Кальтенбруннера и Штрейхера, нельзя умолчать о том, что их, как, впрочем, и многих других подсудимых, невозможно было причислить к тем, кого по разработанной нацистами расовой теории следовало считать «чистыми арийцами». Очевидно, стараясь исправить эту явную ошибку природы, большинство несос-тоявшихся представителей нордической расы связало свою судьбу с немецкими женщинами, отвечавшими нацистскому идеалу, а именно со стройными, крепкотелыми и здоровыми блондинками.

Одна из них, Адель Штрейхер, по ходатайству мужа была вызвана в суд в качестве свидетельницы защиты. Было удивительно, почему за несколько дней до окончания войны она сочеталась законным браком с Юлиусом, у которого была секретаршей. На такой вопрос эта хорошенькая, юная, пышущая здоровьем блондиночка в длинном платье из красного бархата ответила: «Он сказал, что идет на баррикады». Никаких фактов, которые бы смягчали вину ее супруга, специализировавшегося в нацистской Германии на ликвидации евреев, свидетельница привести не смогла. Оставалось предположить, что Штрейхер вызвал жену для того, чтобы ее привлекательная внешность и молодость оказали на решение высокого суда смягчающее действие.

Что касается Кальтенбруннера, то он воздержался от вызова в суд в качестве свидетельницы какой-либо из двух своих арийских избранниц, например графини Вестарп, которая была матерью его близнецов. Но многие видели ее фотоснимки того времени и знали, что графиня вполне отвечала требованиям арийского стандарта.

Возможно, подобные факты из жизни подсудимых сами по себе неинтересны. Я пишу об этом только потому, что тогда они произвели на меня большое впечатление. Я была не в состоянии понять, как жены всех сидевших на скамье подсудимых могли не только ежедневно встречаться с этими людьми в домашней обстановке, сидеть с ними за одним столом и делиться с мужьями своими радостями и горестями, но и шептать им нежные слова, принимать их ласки, наконец, любить их и рожать им детей.

Я не сомневалась и по сей день не сомневаюсь в том, что жены должны были знать и знали о преступных деяниях своих мужей. Конечно, не всегда и не всё. Многое держалось в секрете. Но они не могли не быть в курсе того, что происходит в стране, не знать, где и кем работают их мужья, ничего не слышать об арестах людей.

Не могли они и ничего не знать и не слышать о преследовании евреев и о существовании концентрационных лагерей. Ведь всё это осуществлялось при непосредственном участии их высокопоставленных супругов и нередко в непосредственной близости от их благоустроенного семейного очага. Жены не только должны были слышать о страшных злодеяниях, но иногда при желании могли даже заглядывать в адскую кухню, в которой, потеряв совесть, действовали отцы их семейств и их возлюбленные. Неужели эти женщины предпочитали не замечать происходившего, сознательно отворачиваясь ото всего, что могло нарушить их безмятежно счастливое существование в кругу семьи? А в центре семейного круга был муж, человек властной, влиятельной элиты, в лучшем случае потерявший совесть и рвущийся к материальному благополучию любой ценой, в худшем же — кровавый палач, лишенный человечности и морали.

Я задавала себе эти вопросы в Нюрнберге, видя жен подсудимых «живьем» или на многочисленных фотографиях, которые на протяжении всего процесса печатались на страницах немецких и зарубежных журналов. Я была далека от того, чтобы распространять свое недоумение и тем более осуждение на всех немецких представительниц слабого пола, связавших свою судьбу с нюрнбергскими подсудимыми. Ведь в таком случае мне пришлось бы распространить это осуждение и на моих соотечественниц, живших, как и я, в сталинскую эпоху. Конечно, нет! Всякая уравниловка несправедлива. Отношение к происходящему не могло быть трафаретным, даже если речь идет об участниках трагедии, которая кое-кому представляется огромным несчастьем, а кое-кому — фарсом или веселой прогулкой по жизненной тропе.

Я знаю свое место. Мои рассуждения могут оказаться наивными. Быть может, они и впрямь наивны, но тогда эти мысли волновали меня, и сейчас я не считаю нужным их скрывать, если уж решилась вспоминать прошлое.

Вернувшись в Москву и работая в Библиотеке имени Ленина, я не упускала возможности читать поступавшие в ее фонд книги о процессе. В то время таких книг в мире издавали много и я очень ими интересовалась, особенно мемуарами. Среди мемуаров мое внимание привлекли записки Генриетты фон Ширах, жены руководителя гитлеровской молодежной организации «Гитлерюгенд», имперского наместника Вены, подсудимого Бальдура фон Шираха. Книга вышла в 1956 году в Западной Германии под названием «Расплата за великолепие»[1]. Именно в ней я нашла, хоть и неполные, ответы на мои вопросы.

Среди подробных описаний митингов и манифестаций народных масс, обожествляющих и приветствующих Адольфа Гитлера, среди воспоминаний о днях рождения и ночных застольях в резиденции фюрера на вершине Оберзальцберга госпожа Ширах делится своими мыслями и чувствами по поводу происходивших на ее родине событий, дает характеристики окружающим ее людям: Герингу и его второй жене Эмми, Гиммлеру, Кейтелю, Кальтенбруннеру и, конечно же, Еве Браун и Адольфу Гитлеру. Последнему уделено наибольшее внимание, он вместе с Бальдуром фон Ширахом в центре повествования.

Несмотря на довольно хаотичное изложение переживаний и чувств, из текста можно понять, что Генриетта фон Ширах жила беззаботно и весело, сопровождая мужа в его поездках по стране вслед за Гитлером и помогая Бальдуру в работе по оболваниванию немецкой молодежи. Сомнения и страх возникали только у некоторых из героев повествования и только по мере того, как военные победы начинали сменяться поражениями. Эти сомнения заглушались пышными приемами и банкетами.

«Мы были плохо информированы, мы ничего не хотели слышать, вели себя безрассудно и считали то, что мы делаем, совершенно правильным, — пишет Генриетта в своих мемуарах. — Празднеств и подарков было чересчур много, начиная с перчаток, на одной из которых было вывязано «Ней», а на другой — «Hitler», и кончая картинами старых мастеров и драгоценностями, о происхождении которых жены не задумывались».

В 1943 году чета Герингов посетила семейство Ширахов в Вене, где Бальдур в то время был имперским наместником (Stadthalter). Герман и его супруга Эмми были в прекрасном настроении и веселились от души. Геринг играл на пианино и демонстрировал дамам купленную в Вене красивую папку из светло-голубой кожи. Гости ничего не хотели слышать о войне, и, когда беседа по инициативе хозяина дома всё же зашла о положении на фронтах, Эмми прижала свою белоснежную руку к губам Геринга и пролепетала: «Не будем больше говорить об этом. Всё будет хорошо». Веселье продолжалось. Продолжались в самый разгар неудач на фронте и ночные приемы в резиденции Гитлера. Быть приглашенным на них считалось большой честью.

Читая в 1957 году об этих ночных бдениях, я невольно подумала о том, как похожи были друг на друга два крупнейших диктатора XX века не только в делах, но и в привычках.

Чета Ширахов получала приглашения Гитлера регулярно. Поэтому Генриетте не составило труда подробно описать торжественный ритуал этих приемов. Но не будем останавливаться на этом, хотя факты, сообщаемые автором мемуаров, добавляют много весьма интересного к портрету Гитлера.

Генриетта пишет, что именно на одном из таких приемов фюрер, любивший мечтать по ночам о том, как после победоносной войны перестроит мир, поведал своим сообщникам, что сотрет Москву с лица земли и устроит на её месте огромное водохранилище. Такого рода проектов у фюрера было много, и нам хорошо известно, что он не просто высказывал бредовые идеи, но и претворял некоторые из них в жизнь.

Но вернемся к мемуарам Генриетты фон Ширах, к тем их страницам, где она в какой-то мере отвечает на вопрос о том, как жены нацистских преступников реагировали на зверства гитлеровского режима.

Что касается бывшей актрисы Эмми Зоннеман, подруги жизни Германа Геринга, то с ней всё ясно. Она жила в свое удовольствие, не задумываясь о происходящем и не заглядывая в пропасть. Эмми не хотела видеть и не видела людских страданий, к которым был причастен ее муж. В последний день перед казнью тех подсудимых, которые были приговорены к смерти, Эмми всё еще не верила, что ее Германа могут повесить. Она была уверена, что его увезут на какой-нибудь остров и интернируют, как Наполеона. О том, что происходило в концентрационных лагерях, и об уничтожении сотен тысяч людей она не имела никакого представления. Когда же после разгрома нацизма ей стали известны ужасы и страдания прошлого, она сочла сведения о них преувеличенными.

В отличие от своей подруги, госпожа Ширах получала время от времени кое-какую информацию и иногда даже пыталась что-то предпринимать. В своих воспоминаниях она описывает три весьма неравнозначных эпизода, характеризующих в какой-то мере ее отношение к действительности.

Так, однажды по просьбе известного дирижера Вильгельма Фуртвенглера она обратилась к Гитлеру с просьбой разрешить исполнение произведений Чайковского, Равеля, Дебюсси и других запрещенных в нацистской Германии композиторов. Для того чтобы добиться успеха в своем начинании, Генриетта решила дать Гитлеру и его гостям прослушать пластинку с записью «Итальянского каприччио» Чайковского. Гитлер уставился на патефон, как на своего заклятого врага, и приказал прекратить музыку. «Я потерпела фиаско, — пишет Генриетта. — Борман смеялся надо мной».

Второй случай произошел в Амстердаме, куда Генриетта приехала погостить у друзей. Ночью ее разбудили плач и крики на улице. Она подошла к окну, увидела людей с узлами и чемоданами и услышала команду: «Арийцы, останьтесь!». Колонна тронулась и исчезла в темноте. Утром друзья сказали Генриетте, что это была депортация евреек, и выразили свое возмущение по этому поводу. Потом какой-то эсэсовец предложил ей купить краденые драгоценные камни. Генриетта пишет, что об этом случае она за чашкой чая рассказала Зейс-Инкварту, но тот вежливо промолчал, предпочитая не сообщать о депортации никаких подробностей.

Госпожа Ширах — надо отдать ей должное — была в ужасе от увиденного в Амстердаме и, возвратясь домой поклялась себе, несмотря на все запреты, рассказать обо всем Гитлеру. И она это сделала на очередном приеме в страстную пятницу 1943 года. «Фюрер был потрясен, — пишет Генриетта, — сначала он молчал, и с ним вместе молчали 17 присутствующих при этом разговоре мужчин. Потом он повернулся ко мне лицом и я увидела, какой он немощный. Несмотря на богатую витаминами пищу, его кожа была дряблой, а глаза — какими-то мертвенными. Казалось, в них не было зрачков, и мертвая синева впилась в мое лицо. Мне было жалко его, и в то же время я его ненавидела. Он медленно встал и начал на меня кричать: «Вы сентиментальны! Какое вам дело до этих евреек! Всё это сентиментальные гуманистические бредни!». (Гитлер часто кричал. Крик был его оружием.) Мы с Бальдуром уехали».

«Гитлер был центром нашей жизни, — продолжает она, — он руководил нашей работой. Наше будущее зависело от его воли. И вдруг я поняла, что мы сами избрали этот путь и совершали несправедливость. Мы любили не то, что нужно любить, и ненавидели не то, что нужно ненавидеть. Мы служили черному делу и не могли вернуться назад, не увлекая за собой в пропасть всех наших друзей».

И еще один из трех рассказанных Генриеттой эпизодов. «Уже после войны, в 1955 году, — пишет Генриетта, — я поехала в Вену. На дорожном указателе я прочла «Tulin», и мне стало стыдно. Однажды я получила телеграмму от моего друга, некоего Росса, в которой он сообщил мне, что в Туллне стоит эшелон с евреями и что я могла бы туда поехать и помочь. Я попыталась достать машину, которой не оказалось, и этим ограничилась. Я была слишком беспечной и успокоила свою совесть, повторяя то, в чем меня убеждали другие: в Туллне нет никакого эшелона…». Это признание Генриетты фон Ширах не требует комментариев.

Меня, честно говоря, поразила заключительная глава книги воспоминаний Генриетты фон Ширах. Эта глава, как мне кажется, тоже дает ответ на мой вопрос о женах. Ее содержание таково. После войны в поисках денег госпожа Ширах, очевидно, с друзьями и детьми, едет в лагерь перемещенных лиц, у ворот которого справа и слева висят голубые флаги со звездами Давида. Поездка совершается, чтобы продать золотое украшение с бриллиантом. Навстречу приехавшим выходит старый еврей и уносит ценную вещь, но не для того, чтобы присвоить ее, а с тем, чтобы определить ее стоимость. «На полученные деньги, — пишет жена одного из главных нацистских преступников, — мы уехали в Монте-Карло».

Так заканчиваются мемуары супруги нацистского воспитателя молодежи. Остается только добавить, что любящая жена покинула, насколько мне известно, узника Шпандау, расторгнув с ним брак.

Мой разум, как говорят немцы, «останавливается». Что это: беспечность или стремление не замечать происходившего в прошлом и любой ценой, шагая по трупам, обеспечить себе сладкую жизнь во все времена? Такому понятию, как покаяние, в книге Генриетты фон Ширах места не нашлось.

Жены сообщников нюрнбергских подсудимых вели себя ничуть не лучше. Я уже не говорю о таких патологических случаях, как редкое «увлечение» Ильзы Кох, жены коменданта лагеря Бухенвальд. В один памятный день обвинение предъявило Трибуналу среди вещественных доказательств куски обработанной человеческой кожи со следами красивых татуировок. Из этой кожи супруга коменданта заказывала абажуры для своих апартаментов.

Более характерным было поведение жены другого известного нацистского палача, коменданта Освенцима Гесса, выступившего на процессе в качестве свидетеля. Сам Гёсс сообщил суду, что в конце 1942 года он нарушил клятву о сохранении государственной тайны и сообщил своей супруге о приказе фюрера окончательно решить еврейский вопрос и о роли Освенцима в массовом уничтожении евреев. Надо сказать, что польские власти перед приведением в исполнение смертного приговора этому палачу предоставили ему возможность написать воспоминания о своей деятельности. В повествовании под заглавием «Комендант Освенцима» Гесс поведал миру, что раскрытие страшной тайны не нарушило благополучия семьи. Супруга продолжала заниматься воспитанием детей и выращивать цветы в садике перед домом, который, кстати, находился совсем рядом с местом работы мужа. Жене ни в чем не было отказа: семью коменданта обслуживали заключенные — практика, хорошо известная и в нацистских, и в советских лагерях.

На этом мои рассуждения о женах нацистских преступников заканчиваются, хотя о каждой из них можно рассказать еще многое. Но для выяснения их отношения к нацистской действительности и к преступным мужьям этих примеров, как мне кажется, достаточно.

Да и Бог с ними со всеми. Большинство из них благополучно дожили или еще доживают свой век. Их не направили на долгие сроки в созданные мужьями лагеря, если, конечно, не считать короткого пребывания нацистских жен в этих скотских загонах сразу же после войны, перед тем как они прибыли в Нюрнберг, где вновь свиделись со своими преступными избранниками. Это мероприятие было осуществлено американцами в воспитательных целях, чтобы дамы навсегда запомнили, что натворили их мужья. Но жены решили иначе, они решили не омрачать остаток своей жизни и не думать о лагерях смерти, газовых камерах и других ужасах, считая всё это в лучшем случае преувеличением, а в худшем — просто измышлениями идейных противников нацизма.

Забыть прошлое и предаться радостям новой жизни им было не так уж трудно, ибо их материальное положение осталось на весьма высоком уровне. Международный суд был справедлив (может быть, по нашему разумению, чересчур формально справедлив). Он не нарушил прав человека и прав семей главных нацистских преступников, сохранив за женами и детьми осужденных принадлежавшую им личную собственность. Достаточно сказать, что дочь второго человека рейха Эдда Геринг, которой в дни Нюрнберга было 7 или 8 лет, в свое время стала самой богатой невестой в Европе, о чем в 60-е годы сообщали западногерманские газеты.

Никакой конфискации имущества не было. Советским же гражданам знакомо совсем иное право. Когда в 1937—38 годах брали «врагов народа», заодно забирали их жен и родственников, а имущество конфисковали всё до нитки!

Мне давно пора вернуться на свое место в зале суда, но я при всем желании не имею права этого сделать, пока не расскажу об одной русской женщине, с которой судьба свела меня в ранней юности.