Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика

Свидание в Бутырке

Каждое свидание с папой было для меня печальной радостью. Готовясь к встрече, я всякий раз мысленно проговаривала всё, что можно и должно было сказать о нашем якобы безоблачном существовании, но, увидев отца, его глаза, полные невысказанного страдания, я с трудом находила и выговаривала надуманные и потому бесчувственные слова о нашем благополучном сиротстве. Мне всё же хотелось, чтобы отец поверил в мои выдумки, и он, прекрасно понимая это, шел мне навстречу, делая вид, что принимает мою святую ложь за чистую монету.

Нам ничего не оставалось, как продолжать взаимный обман. Но однажды этому пришел конец. «Не оправдала доверия» моя теперь уже несколько подросшая сестренка, когда я решилась наконец-то взять ее с собой на свидание. Настал и ее черед услышать мрачный лязг ключей и почувствовать ни с чем не сравнимый запах тюремных коридоров.

В Бутырках мы, как всегда, вместе с другими детьми, женами и родителями долго сидели в ожидании наших любимых «шарашечников», которых привозили из разных московских научных институтов, лабораторий и учреждений в тюрьму, где они жили, то есть находились в заключении. А в этих институтах и лабораториях они трудились не покладая рук на благо Родины и фронта. Многочасовое ожидание было связано с тем, что заключенных, получивших разрешение на свидание, отпускали с работы только тогда, когда мы, родственники, приходили в тюрьму с уведомлением о предстоящем свидании, которое получали задень до предстоящей встречи. Только когда близкие уже прибывали в тюрьму, за заключенными отправляли машину. Как и положено гражданам нашего Отечества, мы безропотно ждали кто отцов, кто мужей, кто сыновей.

Предвидя длительное ожидание, мы с сестрой перед уходом из дома плотно позавтракали картофельными очистками, куском черного хлеба с лярдом и стаканом популярного в годы войны в Москве напитка «какавеллы» — щедрого дара наших американских союзников, состоявшего из шелухи какао-бобов, служивей нам заваркой.

До самой войны у сестренки было плоховато с аппетитом. А прорезался он у нее совсем некстати во второй половине 1941 года. И нарастал столь же стремительно, сколь стремительно таял доступный нам рацион. Поэтому Оксана была всегда голодна и всегда просила есть. Хороший завтрак перед свиданием с папой был ей просто необходим, иначе она могла бы, поддаваясь чувству голода, опровергнуть мой вдохновенный рассказ о вкусной и здоровой пище, которую нам выдают по карточкам.

В тот памятный день тюремный порядок не был нарушен никакими чрезвычайными обстоятельствами и папа, как всегда, появился в большой комнате на первом этаже самой старой московской тюрьмы.

В середине комнаты стоял огромный круглый стол, накрытый толстой темно-зеленой скатертью, а на некотором расстоянии вокруг него — маленькие столики для каждого заключенного и его родственников. Таким образом, никто не мешал друг другу, и каждый охранник, приставленный к группе из двух или трех человек, мог слушать наши разговоры и пресекать в случае чего недозволенные действия. Тюремные стражи не мешали нам и всегда молча следили за нами, а мы старались не забывать об их существовании и не говорить лишнего — своеобразные правила хорошего тона, которые имеют место даже в рамках режима тюрьмы.

Язык Эзопа стал для меня родным. Пользуясь им, мы, вольные, сообщали узникам недозволенную информацию главным образом об арестах московских ученых и специалистов и их судьбах после ареста. Дело в том, что работавшие на оборону «шарашки» в бериевском ведомстве обладали безоговорочным правом подбора кадров («хозяин» был не дурак). Называя вряд ли доступные пониманию охранников приметы и имена (не фамилии, не дай Бог!) арестованных, мы готовили для этих мучеников возможность избавиться от тюрьмы и лагерей, где им грозила гибель, и подсказывали нашим родственникам, каждый из которых был непререкаемым специалистом в своей области, кого именно надо было затребовать у «хозяина» для успешной работы на пользу дела.

Главное было пользоваться абсолютно точной информацией, а то, не дай Бог, вместо вызволения из пасти смерти уже арестованных, можно было спровоцировать арест пока (все мы тогда считали, что это только «пока») находившихся на свободе людей. У ведомства Берии не бывало сомнений в том, что если человек нужен в шарашке, то он должен быть туда доставлен. То ли путем ареста, если его по недосмотру еще не арестовали, то ли путем спасения уже погибавшего в карцерах ГУЛАГа доходяги всеми доступными советской медицине средствами.

Если бы сейчас кто-нибудь взялся просмотреть список главных специалистов, трудившихся в «круге первом», мы нашли бы этот список очень близким к списку наиболее выдающихся советских конструкторов и ученых, таких, как Туполев, Королев и другие. К нашему счастью, и мой отец, крупный специалист в области химии, попал в эту когорту. Некоторых даже далеких по специальности от своих подневольных шефов, последние требовали к себе просто в целях спасения совести и интеллекта нации.

Ко всем этим трудностям нашего разговора с отцом надо добавить и то, что почему-то папа каждый раз задавал вопросы, которыми прежде, будучи на воле, он никогда не интересовался. Спрашивал меня, как мы с сестрой живем, откуда у нас деньги и что мы едим. Я пыталась уверить папу, что мы живем хорошо и ни в чем особенно не нуждаемся. Но если до 1939 года я еще как-то могла без особого труда обманывать папу, то в конце 1942 года (кажется, тогда «шарашечников» вернули из сибирской эвакуации) заставить папу поверить в наше благополучие было очень трудно.

Я уже говорила, что мы с сестрой категорически уклонились от эвакуации, потому что боялись затеряться в водовороте войны. Наш старый московский адрес был нашим талисманом, залогом того, что придет время и мы, даст Бог, соберемся всей семьей на знакомой московской квартире. И я торжествовала, когда в самый разгар войны мы снова получили по нашему старому адресу вызов на свидание с отцом. Пусть он был за тюремными стенами, пусть под конвоем, важно, что он был жив, и надежда на его возвращение домой вновь возродилась в душе, а с нею и голод и холод можно было терпеть!

И вот я впервые привела на свидание свою сестру. Папа не узнал младшую дочь, с которой расстался в момент ареста в 1937 году. После первых скорее тяжелых, чем радостных, минут встречи начался обычный быстрый и осторожный разговор с отцом. Этот разговор требовал внимания, внимания и еще раз внимания. Я должна была всё сказать и не переврать, а папа должен был всё понять и потом не напутать. И мы на какое-то время потеряли из виду мою сестренку.

А она встала тихонько со своего места рядом со мной и прокралась к большому круглому столу, на котором стояли большие кульки из толстой серой оберточной бумаги. В этих кульках шарашечники приносили уникальную, забытую в то время довоенную снедь для подкормки своих чад и домочадцев.

Моя вечно голодная сестренка уже знала по моим возвращениям со свиданий эти кульки, таившие под грубой бумажной оболочкой совершенно восхитительные волшебные папины дары: бутерброды с маслом, сыром и колбасой, мандарины и апельсины, иногда даже пирожные. И Оксана не выдержала. Она прокралась к большому столу и тоненькой, кожа да кости, ручонкой потянулась к серому кульку. Кулек упал на бок и содержимое вывалилось на зеленую скатерть… Только тут мы обратили внимание на мою сестру. Охранник непроницаемым взором молча глядел на происходящее, как будто окаменев. А все арестанты и их родственники обратили свои взоры в сторону нашей девочки. Некоторые не сумели удержаться от слез. И я впервые увидела, как скупо и тяжело плачут мужчины.

…Свидание закончилось, и, хотя по дороге домой я не ругала сестру, меня всё же душила обида за то, что она не сумела поддержать своим пристойным поведением мой миф о нашем благополучии. В этот день мы действительно наелись досыта!