Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика

Германия, 1930

Сквозь годы я всматриваюсь в прошлое. Берлин. Мы в Германии, куда мой отец, химик по специальности, послан в длительную служебную командировку. Закрываю глаза и вижу девочку в легком платьице с кожаным ранцем на спине и маленькой кожаной сумочкой для завтраков на длинном узком ремешке через плечо. В ранце — альбом для рисования, цветные карандаши, пенал, книга для чтения, тетрадь по арифметике и тетрадь по чистописанию, выдуманная каким-то умным немцем Зюттерлином для того, чтобы мучить детей.

Я его ненавижу, но каждый день, прежде чем открыть тетрадь по чистописанию, я читаю его фамилию, написанную готическими буквами на обложке. Под этим Зюттерлином (Siitterlin) я уже сумела написать свою фамилию так, что моя мама ее не узнала, потому что в народной школе, где я учусь, разрешают писать только готическим шрифтом и только так, как пишет этот Зюттерлин. В нашем классе его никто не любит. Он приносит нам много неприятностей, хотя мы его никогда не видели. Но наша учительница фрейлен Шталь говорит, что мы должны писать, как он. Она научилась писать, как он, когда была в первом классе, и теперь учит нас. На каждой строчке она красными чернилами пишет чистенькую остренькую букву, а мы должны повторять ее десять, двадцать раз, пока не напишем, как Зюттерлин. Мне пришлось писать каждую букву по целой странице. Я старалась, но фрейлен Шталь всё время ставила мне четверки. Сначала за буквы и за грязь, потом, когда буквы стали получаться, за одну грязь.

Мама не могла поверить, что за грязь в Германии ставят не двойки, а четверки и иногда даже пятерки. А я знала, что ставят, но не говорила ей, почему. Тогда мама пошла к нашей квартирной хозяйке. Это очень толстая фрау Гогенер с расстроенными нервами. Ее муж, тоже Гогенер, погиб на войне, и теперь она получает за него пенсию, но ей никогда не хватает денег, потому что немцы проиграли войну и победители у них всё забрали. Она мне сама об этом говорила. Но мне кажется, что денег ей не хватает потому, что она любит есть пирожные и шоколад. Так много даже детям не дают. Моя мама говорит, что это очень вредно.

Мама и фрау Гогенер обо всем говорят друг с другом, хотя мама не знает немецкий, потому что в ее гимназии в Харькове учили французский, а фрау Гогенер ни слова не знает по-русски. Но мама всё понимает, и ее все понимают. Она покупает в магазине рядом с нашим домом колбасу и говорит продавцу: «Bitte rasieren!» (Пожалуйста, побрейте!). И продавец — bitte schon — нарезает колбасу. А когда мама отдает фрау Гогенер молоко, она всегда говорит «Milch ohne Zitrone!» (Молоко без лимона!). И Гогенерша сразу понимает, что молоко не кислое. Мой папа очень волнуется, когда мама говорит по-немецки. Он тогда шепчет: «Лида, что ты говоришь!». А сам всегда молчит, когда надо говорить, или говорит: «Ein Moment, Lexikon!», достает из портфеля толстый словарь и потом долго читает его. А за это время моя мама всё уже сказала.

Фрау Гогенер, из вредности конечно, объяснила маме, почему я получаю по чистописанию четверки и пятерки. Потому, что у немцев в школе всё наоборот. У них четыре значит «плохо», пять — «очень плохо». Поэтому немецкие родители хотят, чтобы их немецкие дети получали только единицы и двойки — «очень хорошо» и «хорошо». Ну, в крайнем случае тройки. Это у них и у нас одинаково — не плохо, не хорошо. Мама говорит, что по-русски это значит «посредственно».

Я знала, что «четыре» и «пять» — плохие отметки, но мне не хотелось, чтобы мама расстраивалась, потому что у нас скоро будет новый ребенок и папа всё время говорил мне, что маме вредно огорчаться и чтобы я, по крайней мере сейчас, слушалась и ничего не выдумывала. Папа считает, что я родилась выдумщицей и шалуньей. И я решила, что, когда родители попросят меня сказать, что говорят немцы, я буду говорить им только хорошее, чтобы мама не волновалась, а папа не сердился.

Поэтому, когда к нам пришел полицейский в каске и строгим голосом приказал маме отдать меня в школу, потому что в Германии все дети, которым исполнилось шесть лет, должны учиться, я сказала маме, что господин полицейский просит ее отвести меня в школу. И еще он сказал, что, если мама не сделает этого, ее вызовут в полицию. Я сделала вид, что этого не поняла. А мама закивала головой и спокойно ответила полицейскому: «Gut, gut! Auf Wiedersehen!» И на следующий день мы пошли с мамой в народную школу и меня записали в первый класс.

Сначала в школе было очень интересно. Все дети в нашем классе перезнакомились друг с другом. Мы с Эрикой Кацелински решили дружить, потому что сидим за одной партой. Наша учительница фрейлен Шталь сначала говорила, что мы хорошие мальчики и девочки и что мы должны хорошо учиться. Мне очень хотелось получать хорошие отметки, и всем детям, наверное, тоже. Но потом нам надоело каждый день сидеть долго на одном месте, и однажды мальчишки на задних партах затеяли какую-то возню. Фрейлен Шталь разозлилась и вызвала двух учеников к доске. Мы думали, что она заставит их прочитать стихотворение, которое мы должны были выучить дома наизусть, но она приказала им вытянуть руки, взяла черную линейку и стала бить их линейкой по рукам. Я не вытерпела, вышла к доске и сказала, что учительница не имеет права бить учеников, что в Советском Союзе бить детей запрещено и что, когда в Германии будет революция, детей бить тоже запретят.

Шталь сразу же покрылась пятнами, перестала бить детей и даже ничего не могла сказать. Дети тоже молчали. Прозвенел звонок, дети построились парами и вышли из класса. Шталь больше ничего не говорила. Только стала называть меня «kleiner Bolschewik» — маленький большевик. Да, я маленький большевик, только пусть она не бьет детей. Как хорошо, что я живу в Советском Союзе!

Этого маме тоже нельзя рассказать, потому что она обязательно расстроится и скажет, что дети не должны делать замечания взрослым. Взрослые этого очень не любят.

Есть еще одна вещь, которую мы держим в тайне. Мы — это я, моя подруга Брунгильда и ее брат Зигфрид — дети нашей соседки. После школы мы вместе играем во дворе и ходим на летное поле напротив нашего дома. Аэропланов там нет. Только иногда они пролетают по небу, и тогда все немцы — взрослые и дети — задирают головы вверх, машут аэропланам руками и что-то кричат. По воскресеньям немцев на поле очень много, они ходят по траве, покупают в маленьких палатках сосиски с горчицей, которая у них похожа на повидло. Сосиски кладут на бумажные тарелочки с салфетками и едят прямо руками.

С тех пор, как у нас есть тайна, мы часто ходим на поле, чтобы встретиться с нашими новыми знакомыми. Их очень легко заметить среди других взрослых немцев. У них нет ни собак, ни детей. Это молодые дяди в одинаковой одежде с кожаными ремнями на груди и кожаными поясами. На голове у них шапки с козырьками. Дяди похожи на военных, но они очень добрые. Один даже погладил меня по щеке, когда я бросила одну марку в его большую кружку с крышечкой. Он сказал: «Спасибо тебе, девочка, от всех национал-социалистов Германии!» Я сразу поняла, что это немецкие рабочие, которые собирают деньги, чтобы построить в Германии социализм. Они всегда улыбаются, когда ты бросаешь в их кружки деньги. Одному я даже рассказала, что я русская и что мы им поможем. А он спросил меня, откуда у меня деньги. Я сказала, что я ребенок и поэтому не работаю и что деньги мне дает мама, чтобы я, Брунгильда и Зигфрид поели сосисок. Папа этих немецких детей еще не нашел работу, потому что он художник, а картины, он говорит, в Германии сейчас никто не покупает. Поэтому у них нет денег. Мы так хорошо с этим дядей поговорили. В конце он мне сказал, чтобы я ничего не рассказывала родителям, потому что самое интересное — это когда у тебя есть тайна.

Я сказала Брунгильде и Зигфриду, что теперь у нас есть тайна, и мы поклялись никому об этом не рассказывать. И еще я поклялась не есть из экономии сосисок, но Зигфрид и Брунгильда почему-то не поклялись, это, наверное, потому, что они немецкие дети, а я — советский ребенок. Но я им еще расскажу о рабочих и о революции, и они обязательно согласятся.

Хорошо, что моя мама радуется, когда у меня и вообще у детей хороший аппетит. Поэтому, когда мы возвращаемся с летного поля, мама говорит, что после гулянья надо подкрепиться, и дает нам молоко с крендельками и марципанами. Зигфрид и Брунгильда на меня не обижаются за то, что мы на летном поле больше не едим сосиски, а помогаем немецким рабочим победить буржуев.

…Всё это было, было, было в Темпельгофе, на улице Берлинерштрассе дом четыре, и поэтому, прибыв с фронта в 1945 году вместо Москвы в Берлин (приказ есть приказ!), я посетила дорогие моему сердцу места и убедилась, что дом номер четыре и народная школа стоят, как они стояли в 1930 году, и что никакие бомбы их не разнесли и даже не повредили, что летное поле уцелело, но только теперь оно отгорожено от улицы высокой стеной.

Сюда, на этот Темпельгофский аэродром, для подписания акта о безоговорочной капитуляции 8 мая 1945 года прибыли представители Верховного командования союзных войск и представители немецкого главного командования во главе с фельдмаршалом Кейтелем. Летное поле, на котором я гуляла с моими немецкими друзьями, можно сказать, вошло в историю и теперь упоминается во многих книгах и статьях.

Но нет ни Брунгильды, ни Зигфрида, ни Эрики Капелинс-ки. Из письма, которое в 1932 году прислала нам фрау Гогенер, мы узнали, что отец моих верных друзей, так и не найдя работы, женился на богатой старухе, бросив молодую жену и двоих детей. Жена, чтобы прокормить семью, подалась на улицу и занялась самой древней профессией, но не выдержала унижений и конкуренции и повесилась. Детей забрали в приют.

Эрика Кацелински несколько раз приходила к фрау Гогенер и спрашивала у нее, нет ли от меня вестей. Дело в том, что мы задолго до моего отъезда обещали писать друг другу письма. Но еще в Берлине родители запретили мне сообщать мой московский адрес, и я тогда не могла понять, почему.

Что касается фрау Гогенер, то она, наверное, узнала наш адрес из немецкой анкеты, которую отец заполнял перед тем, как мы поселились у нее в квартире. К сожалению, ее письмо мы сожгли в железной пепельнице в 1936 году, когда в нашей стране начались массовые аресты и такое сугубо личное послание восьмидесятилетней немецкой вдовы могло стать доказательством преступных связей моей мамы с фрау Гогенер, которую набиравшая обороты машина сталинского террора была способна в мгновение ока превратить в завербовавшего мою маму агента германской разведки. Тогда взрослые граждане СССР еще не могли себе представить, что для их заключения на длительный срок в советский концентрационный лагерь не потребуется ни доказательств, ни свидетелей, ни суда.

Как бы то ни было, сожжение письма не предотвратило печальных событий в истории нашей семьи, но по крайней мере свидетельствовало об осознании будущими жертвами социалистического террора надвигающейся на них опасности.

Мне было жаль, что письмо фрау Гогенер не удалось сохранить как память о детстве, о первой школе и о моих немецких друзьях. Где они теперь? Зигфрид был всего на год старше меня и наверняка не по книгам узнал, что такое война. С уверенностью можно лишь утверждать, что он меня не убил. Но, может быть, я его убила где-нибудь под Моравской Остравой? На этот вопрос нет ответа.

С приездом в Москву моя связь с Германией не оборвалась — видно, так мне было написано на роду. Мама считала, что знание немецкого языка необходимо совершенствовать, иначе с годами оно будет безвозвратно утеряно. Поэтому в Москве меня отдали в немецкую школу имени Карла Либкнехта, где преподавание всех предметов велось на немецком языке. Ее учениками были дети немецких специалистов, работавших в нашем народном хозяйстве, и немецких антифашистов, вынужденных после прихода Гитлера к власти покинуть родину, дети австрийских шуцбундовцев и, наконец, советские дети, знавшие немецкий язык. Нашими учителями были немецкие антифашисты — преподаватели школ и высших учебных заведений Германии, спасавшиеся в Советском Союзе от преследований фашистов.

Все мы были убежденными антифашистами и интернационалистами. Иначе и быть не могло! Преподаватели не только передавали нам свои знания, но и стремились воспитать нас антифашистами, борцами за дело коммунизма. Мы ходили на демонстрации, пели революционные песни. Ко дню рождения Тельмана мы писали поздравления вождю немецкого пролетариата, выражая ему свою любовь и преданность делу рабочего класса. Все письма начинались ласковым обращением «Lieber Teddy!» (Дорогой Тэдди!). С напряженным вниманием следили мы за событиями в Германии, ведь для многих из нас эта страна была родной.

В школе имени Карла Либкнехта меня приняли в пионеры и я написала сочинение на тему «Как я стала пионером». Наша классная руководительница товарищ Ризель поставила мне за него отметку «очень хорошо» и отдала сочинение на годовую выставку лучших ученических работ.

Помню, что эмоциональный рассказ об этом большом событии в моей жизни я закончила словами: «Lauer Wind zupfte an meinem Halstuch. Ich dachte, daB ich das gliicklichste Kind bin auf der ganzen groBen Welt» (Легкий ветерок шевелил концы моего пионерского галстука. Я думала, что я самая счастливая девочка на свете.)

Во второй половине 1936 года начались аресты среди наших преподавателей. К концу 1937 года нас уже было некому учить. И в начале 1938 года школа имени Карла Либкнехта была закрыта. Нашим учителям, убежденным марксистам и интернационалистам, знавшим свое дело педагогам, в стране социализма, куда они бежали от фашистского террора, была уготована та же участь, что и в фашистской Германии. Большинство погибло в сталинских лагерях.

Не могу забыть одной встречи в лагере в Потьме, куда я ездила на свидание к моей тете. В одном из огороженных колючей проволокой загонов, мимо которого я проходила, меня окликнула дряхлая старушка. Это была Эльза Крамер — директор нашей школы в 1935–1937 годах. До сих пор я не могу забыть ее постаревшее, до неузнаваемости жалкое лицо, как бы перерезанное натянутой колючей проволокой, и отразившийся в ее глазах испуг, когда я по привычке заговорила с ней по-немецки. Вот что сделали сталинские сатрапы с этой доброй, когда-то энергичной женщиной, всей душой верившей в победу коммунизма и никогда не расстававшейся со своим партбилетом.

Надеюсь, читатель поймет, что это не отступление от избранной темы, а пусть робкая и, может быть, неудачная попытка ее более глубокого раскрытия.