Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика

Вместо вступления

В октябре 1994 года у меня в квартире раздался телефонный звонок. В Москву приехала моя знакомая из Германии Розе-Мари Пападопулос-Киллиус. С этой энергичной женщиной я впервые встретилась на германо-российской научной конференции, посвященной пятидесятилетию национального комитета «Свободная Германия».

Первые два дня конференции, которая состоялась в сентябре 1993 года, прошли в Москве. Затем работа была продолжена в Красногорске. Выступали немецкие и российские военные и гражданские историки, юристы, философы и работники архивов. Из многообразия тем и докладов на меня особое впечатление произвело сообщение дочерей генерала Вальтера фон Зейдлица о печальной участи их отца. Он был среди тех, кто стоял у истоков антифашистского движения немецких солдат и офицеров в русском плену. Уже после войны генерала по ложному доносу обвинили в шпионаже и он канул в бездны ГУЛАГа, откуда возвратился не скоро и будучи тяжело больным человеком.

На третий день настала очередь доклада, который представила Розе-Мари. Госпожа Киллиус выступала в зале музея в Красногорске, где не было кабины и аппаратуры для синхронного перевода, и мне пришлось стоять с ней рядом и последовательно переводить ее выступление.

Тема доклада была очень необычной и весьма интересной — «Чувства, отраженные в письмах немецких солдат. Страх и надежда». Такого я еще никогда не переводила. «В моем докладе, — сказала Розе-Мари, — я рассматриваю психологическую сторону второй мировой войны, психологию ее вдохновителей и ее жертв. Этим аспектом следует наконец-то заняться историкам».

Мысли Розе-Мари удивительно совпадали с моими. И я всей душой отдалась переводу доклада, который был так близок мне по содержанию. Это редкая удача, когда идеи и мысли говорящего столь близки чувствам и мыслям его переводчика. Мы познакомились.

И вот осень 1994 года, и Розе-Мари позвонила мне. Она в Москве в составе туристической группы и приглашает меня в ресторан Центрального дома литераторов, где немецкие туристы встречаются с некоторыми из русских писателей. Я была убеждена, что мое дело — помочь в переводе, но выяснилось, что Розе-Мари задумала совсем иное. Услышав от моих коллег еще в Красногорске о том, что я была переводчиком в Нюрнберге, она попросила меня после выступления наших писателей рассказать «ein biBchen» (немножко) о моих впечатлениях о процессе.

Честно говоря, я только изредка рассказывала об этом знаменательном периоде моей жизни, да и то далеко не всё и только близким друзьям. Мои соотечественники были приучены избегать воспоминаний о прошлом в более или менее широкой и случайной аудитории. Такой рассказ был для меня слишком трудным и слишком серьезным переживанием, но энергичная Розе-Мари сумела загнать меня в угол. Я почувствовала, что не могу отказать в ее просьбе, и, хотя совершенно не готовилась, повела, как умела, свой рассказ по-немецки.

Я не помню теперь в точности, что именно я говорила. Но вот пришел час расставания, и, распрощавшись с Розе-Мари и туристами, я направилась к ожидавшей меня машине. Тут из ноябрьского тумана передо мной возник довольно приятный на вид молодой человек и вежливо спросил меня по-немецки, не буду ли я так любезна ответить на один вопрос. Это был, несомненно, один из моих сотрапезников и слушателей, немецкий турист. У меня не было никаких причин отказать ему в просьбе. И он спросил меня, сколько мне лет.

Вопрос был неожиданным. Женщину обычно не спрашивают о ее возрасте. Моя тетушка, имевшая обыкновение излагать племяннице правила хорошего тона, объясняла мне, что такой вопрос иногда задают, но только для того, чтобы сделать даме комплимент, то есть в ответ на «А сколько по-вашему?» без промедления сбросить лет десять, а то и все двадцать от истинного возраста женщины. Вспомнив тетушкины уроки, я пошла навстречу незнакомцу и предложила ему самому определить, сколько мне лет. Он посмотрел на меня пристальным взглядом и совершенно серьезно сказал: «Ах, так… Ну значит, вам восемьдесят лет…»

Это был удар. Какие уж тут правила хорошего тона, когда речь идет о добавлении к возрасту почтенной семидесятилетней старушки еще доброго десятка лет? Я была возмущена наглостью молодого человека, но согласно правилам гостеприимства сказала только, что он ошибся и что в будущем ему надо быть более осторожным в определении возраста пожилых дам. На этом мы расстались.

Только потом я сообразила, что немец не был способен поверить, что девушка двадцати двух лет отроду могла быть синхронным переводчиком на историческом процессе. И он решил прибавить мне лет десять. А ведь нам действительно было в то время всего лишь по двадцать — двадцать пять лет. Теперь, пройдя тернистый путь синхрониста, я могу утверждать, что только в таком возрасте и можно успешно начать карьеру синхронного переводчика, если, конечно, ты к этому готов. Через десять — пятнадцать лет начинать подобную карьеру уже поздно.

Но немецким туристам я рассказывала тогда совсем не об этом. Я пыталась донести до них свои впечатления и переживания. И я была глубоко убеждена, что меня поняли и что уж во всяком случае никто не сомневается в правдивости моего короткого эмоционального рассказа. Заданный мне вопрос о возрасте полностью уничтожил эту мою уверенность. Меня обидело не превращение в древнюю старуху. Дай нам Бог дожить до такого возраста в разуме и в силе. Меня огорчило непонимание того, что я говорила от всей души. Видимо, кому-то показалось, что мой рассказ о процессе был не чем иным, как выдумкой. И это несмотря на мою открытость, на стремление говорить не о событиях, а о моих чувствах и впечатлениях. С такими грустными мыслями я поехала домой.

Прошло около двух недель, и на обратном пути из поездки в Волгоград немецкая делегация вновь оказалась в Москве.

Розе-Мари пригласила меня на прощальный ужин в ресторан «Арагви», и тут я не смогла противостоять желанию рассказать всей делегации историю с незнакомцем и его вопросом о моем возрасте. Разумеется, я не указала на автора злополучного вопроса, хотя и узнала его по глазам, которые теперь внимательно смотрели на меня в освещенном зале.

Не знаю, как на кого, а на Розе-Мари мои речи произвели впечатление, и она предложила мне записать мои рассказы и размышления о Нюрнбергском процессе на русском и немецком языках и издать их вместе с ее, Розе-Мари, комментарием. В запале после успешного выступления, которое, как мне казалось, на этот раз дошло до сознания слушателей, я согласилась.

Времени на серьезную беседу у нас было мало, и мы решили, что каждая из нас все подробности своего плана изложит в письмах. А пока я решила писать текст по-русски и наговаривать его немецкий перевод на магнитофон. Мы полагали, что я буду пересылать свой готовый текст Розе-Мари для подготовки ею соответствующего комментария.

Из этой затеи ничего не вышло. Первая же попытка осуществить наши замыслы показала, что одни эпизоды моей жизни просились на бумагу на русском языке, а другие настойчиво требовали немецкого. Писать одновременно на двух языках, я думаю, даже опытным авторам (не говоря уже о начинающих) очень трудно. Что же касается собственноручного перевода повествования с русского на немецкий или с немецкого на русский, то это требует большой затраты времени: ведь автора почти никогда не может удовлетворить качество собственного перевода. Соблазн постоянного совершенствования текста, как его содержания, так и формы, слишком велик.

Поэтому я решила начать с того, что напишу всё на моем родном русском языке, а дальше — будь что будет. О результатах судить не мне. Так я приступила к работе над рукописью, еще не представляя себе в полной мере, какие трудности подстерегают меня на этом незнакомом мне поприще.

На первых порах меня, признаюсь, мучили сомнения, вправе ли я вообще ставить перед собою такую задачу, справлюсь ли я с ней. Но постепенно воспоминания завладели мной. И если еще совсем недавно сама мысль взять и запечатлеть на бумаге мною увиденное, услышанное и пережитое казалась мне чем-то недозволенным, более того — крамольным и страшным, то теперь отказаться от рассказа о прошлом я не могла. Видно, настало время вспоминать. Может быть, потому, что события 90-х годов на моей Родине хотя и не вырвали из души полностью, но всё же приглушили чувство страха, владевшее советскими людьми — «винтиками» в годы сталинизма.

И вот возникло непреодолимое желание рассказать о пережитом. Память настойчиво уводит меня в прошлое, подтверждая справедливость слов знатока русской души Антона Павловича Чехова «Русские любят вспоминать, но не любят жить». Что касается жизни, то моя уже давно прошла. Остались одни воспоминания. И, следуя совету Розе-Мари, я обращаюсь сейчас не к моему житью-бытью в Советском Союзе до и после 1937 года и в Германии до и после 1933 года, а к одному из чрезвычайных событий моей молодости — Нюрнбергскому процессу.

Скажу только, что к тому времени два десятилетия моей жизни были уже позади. Это были годы, богатые событиями, годы сталинизма и второй мировой войны. И я успела многое пережить: детство с добрыми и умными, любящими меня родителями, их арест и связанные с ним страдания, преследования и унижения, возвращение моих любимых «врагов народа» и воссоединение нашей семьи, Великую Отечественную войну в тылу и на фронте.

Жизненный маршрут, пройденный мною до Нюрнберга, был крут. Временами мне казалось, что его прошла не я, а мой двойник, действовавший вместо меня. Сверхчеловеческие тяготы породили и укрепили во мне уверенность, что ничего чрезвычайного в моей жизни больше не произойдет.

Однако судьба распорядилась иначе. Не посчитавшись с моим желанием во что бы то ни стало вернуться домой и в нарушение закона, по которому мне после фронта полагался отпуск, она забросила меня в Нюрнберг. Но я не в обиде на судьбу за то, что мне пришлось стать одним из многих участников Нюрнбергского процесса, пусть даже только статистом. С этими мыслями я и приступаю к своим воспоминаниям о Нюрнбергском процессе, о котором я хочу рассказать Правду, только Правду и ничего кроме Правды.