Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика

Вместо послесловия

Тут бы мне и закончить свое повествование, но пока поезд еще только приближается к Москве, я хочу в последний раз обратиться к читателю.

Итак, с Нюрнбергским процессом покончено, и мы, статисты, должны без промедления покинуть зал. Когда занавес опущен, право выйти на авансцену и раскланиваться имеют только главные действующие лица.

Что касается меня, я бы никогда не решилась высказать мои дилетантские суждения. Но… Простите мне великодушно продолжение затянувшейся истории и невольные повторения. Пишу только потому, что не могу молчать перед лицом надвигающейся опасности возврата большевизма и национал-социализма.

Как меня встретит Родина? Этого я не знала, как не знали этого и мои попутчики от генералов до штатских сотрудников советской делегации в Международном военном трибунале. Каждый из нас выполнил свой долг, как он его понимал или как умел, и теперь все мы были равны перед неписаными, но неумолимыми законами нашего реального социализма.

Хотя ехали мы не в телячьих вагонах, как советские военнопленные, которые возвращались на Родину из нацистских концентрационных лагерей прямиком в советские исправительно-трудовые лагеря, а следовали по маршругу Берлин — Москва в мягких спальных вагонах курьерского поезда, но каждому из нас было неведомо, какую участь уготовила ему наша непредсказуемая родная советская власть.

Мы не знали, кого из нас она лишит жизни, превратит в лагерную пыль, а кого одарит барской милостью, наградит орденами и, того глядишь, возведет в руководящую должность с предоставлением особых привилегий. Статистам такие почести, конечно, были не положены. Это касалось только судейской элиты.

А за все милости при нашем социалистическом режиме, разумеется, приходилось расплачиваться рабским повиновением, доносами, лжесвидетельствами, подлостью и предательством, как правило, в строгом соответствии с полученными поощрениями и наградами. И следовало встречать каждое слово «любимого» Вождя достаточно бурными и продолжительными аплодисментами, вставать и кричать «Ура!» и прочее, и прочее.

Как не вспомнить в этой связи один из характерных эпизодов моей не слишком удавшейся научной карьеры. За год-два до смерти Вождя, когда обычаи, связанные с поклонением ему, достигли в своем развитии апогея, сам ректор Московского государственного университета доктор исторических наук, профессор Илья Саввич Галкин, мой официальный научный руководитель, прочитав первую главу моей кандидатской диссертации по историографии Германии, указал мне на настоятельную необходимость воздать в моем опусе пусть примитивную, но безграничную хвалу корифею всех наук и кроме того включить во введение тезисы о борьбе против мирового империализма, буржуазного идеализма и космополитизма. Такое вот простое замечание научного руководителя. Я робко ответила ему, что сделать этого не могу. Профессор даже изменился в лице. Он вскочил со своего места за письменным столом и на цыпочках направился к чуть приоткрытой двери своего кабинета. Выглянув в переднюю и убедившись, что там, кроме собаки, никого нет, он вернулся на свое место и шепотом произнес: «Тише, тише! Вы не можете, я сам сделаю, иначе в ВАКе не пройдет».

За годы ленинско-сталинской диктатуры мы слишком хорошо усвоили правила игры в социализм, но я была плохой ученицей.

Уроки Нюрнбергского процесса я усвоила лучше. Усвоили их, я думаю, и все участники процесса. Каждый из нас, наверное, выделяет для себя нечто самое главное из этих уроков. А для меня, как я не устаю повторять, главным было выявление родства двух тоталитарных систем XX века. Сознавать это сходство было для меня, советского человека — еще и еще раз скажу — вовсе не легко. Но совсем уж трудно было понять: почему так должно было случиться?

Я думала об этом, но в душе моей уже стихло то чувство неукротимого гнева, которое охватило меня в детстве, когда после ареста родителей я шла, дрожа от холода и страха, по Красной площади, и посылала мысленные проклятия великому учителю и любимому отцу народов. Я думала ни много, ни мало о том, как его убить, задушить, разорвать на куски, превратить в пепел. Но как же это сделать? Древняя кремлевская стена не давала ответа. И я, придя домой, садилась писать очередное прошение о пересмотре дела моих родителей всесоюзному старосте Калинину. По ночам я писала стихи. Жаль, но я уничтожила их перед отъездом на фронт. В памяти случайно сохранилась строчка: «Когда ты издохнешь, кремлевский пес?» Сохранять такое было очень опасно.

Я уже писала, что моя душа после ареста родителей в какой-то мере успокоилась, когда я начала помогать не только своим, но и незнакомым лагерникам. Но что это была за помощь! Капля влаги в горячем песке! И все же мне становилось легче, потому что вокруг меня были люди, которые поддерживали меня всем, чем могли. Это были не только товарищи по несчастью, но и рядовые коммунисты, которых еще не успели арестовать и которые, сохраняя верность идеям марксизма-ленинизма, в полной мере осознавали порочность пути, избранного Сталиным и его послушными прихвостнями.

Другой моей помощницей была Великая Отечественная война. Как и всем моим соотечественникам, она принесла мне много тяжелых потерь, духовные и физические страдания. Но в то же время, как я уже признавалась, она явилась огромным облегчением. И хотя наш коварный вождь был мне ненавистен по-прежнему, на сей раз я в полном согласии с ним повторяла слова: «Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Не скрою: в душе моей теплилась надежда, что после Победы наступит час гибели кремлевского дракона. И этот час наступил, но только ждать его пришлось еще долгие годы, в которые наш народ был безмолвным свидетелем неправедных судов и тайных расправ, преследований и беззаконий.

Казалось, что Иосиф, предчувствуя свою смерть, во что бы то ни стало стремился догнать и перегнать любимого и потому уничтоженного им Адольфа. Об этом свидетельствует последний неправедный суд эпохи сталинизма — суд над членами еврейского антифашистского комитета летом 1952 года и так называемое «дело врачей», не получившее запланированного продолжения лишь из-за смерти его вдохновителя.

Так Сталину удалось в какой-то мере, если не перегнать, то в последний момент догнать фюрера на поприще антисемитизма. Этого, пожалуй, не смогут отрицать даже самые ярые почитатели Иосифа Виссарионовича, все силы которого были, как и всегда, направлены на достижение поставленной цели. Не его вина, что он не успел осуществить переселение евреев в лагерные бараки и принять решение об их окончательной ликвидации. Собственная смерть никак не входила в грандиозные планы тирана.

…16 августа 1997 года сосед по дому показал мне «издание Русского национального союза» — увенчанную свастикой газету «Штурмовик» — выпущенное на русском языке в Москве российское продолжение грязной газетенки Юлиуса Штрейхера. Нацистского антисемита № 1 давно уже нет, его повесили в Нюрнберге, а дело его, оказывается, живет в наши дни на московской земле.

Неровен час, сбудутся предсказания Германа Геринга, утешавшего своих сообщников на скамье подсудимых словами: «Останки наши еще поместят в мраморные гробы!». Не знаю, как насчет гробов, но опасность появления на свет этих зловещих близнецов — большевизма и нацизма — слишком велика.

Мне уже слышен стук сапог по брусчатке площадей и бетону стадионов. Я вижу, как выстроились в шеренги юнцы, выбросив вперед руки в традиционном приветствии. Фотография этих юнцов уже помещена в московском «Штурмовике». Не успеем оглянуться, как на трибуне мавзолея появится фюрер-вождь и поведет народ от победы к победе. И никто не спросит, какой ценой придется заплатить народу за очередную авантюру диктатора.

Опасность тоталитаризма реальна. И всё тот же вопрос задаю я себе: почему в России не было Нюрнбергского процесса, почему Коммунистическая партия Советского Союза как организация не была запрещена?

Тогда, в Нюрнберге, Трибунал помимо своей воли, не желая того, не ставя перед собою такой задачи, вскрыл родство двух партий: НСДАП и ВКП(б) — КПСС, действовавших как единственные правящие партии в условиях диктатуры. Именно последний фактор оказался несовместимым с осуществлением миролюбивых и человечных идей, которыми была до отказа насыщена программа Коммунистической партии Советского Союза и о которых нет и помину в программе НСДАП.

Но если нацисты выполняли свою античеловеческую программу, то большевики использовали свою для пропагандистских целей и беспардонного обмана своего народа. В этом состоит различие двух политических организаций. Однако это различие не влияло на результаты деятельности диктаторов и рабски преданных им партийных заправил всех рангов от имперского партруководителя до блоклейтера и от члена политбюро до секретаря партбюро.

Международный трибунал в Нюрнберге впервые в истории осудил систему, созданную тоталитарным государством для достижения преступных целей. Он осудил ее главное звено — нацистскую партию и руководителей системы за совершенные ими конкретные, доказанные судом преступления, которые человечество не может и не должно прощать никому, если не хочет утратить подобие Божье.

И еще раз подчеркиваю, что Трибунал исключил своим приговором возможность осуждения людей без суда и следствия, в частности осуждения рядовых членов нацистской партии, не совершивших преступлений.

Таково мое восприятие одного из главных событий уходящего века. И тогда, когда я возвращалась домой в Москву, и теперь, через пятьдесят лет после завершения процесса, я не испытываю чувства стыда за то, что была скромным участником этого события. Меня не мучает совесть. Но она упрекает меня за другое — зато, чему я была свидетелем на моей Родине.

У меня не было тогда и нет теперь ответа на вопрос: как мы могли допустить существование диктатуры в нашей стране и почему миллионы граждан нашей страны безропотно, а многие даже охотно покорились ей и стали ее рабами.

Чувствуя бессилие свое, я обращаюсь к Господу и повторяю слова Иоанна Златоуста: «Господи, аз яко человек, согреших. Ты же, яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь души моея. Господи, в покаянии прими мя».

…И последние часы и километры пути пролетают передо мной. Скоро-скоро, мои дорогие, любимые, я обниму вас.