Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика

Кто он, подсудимый № 1?

Но вернемся в зал нюрнбергского Дворца юстиции. Еще нет Особого мнения, нет и самого приговора, подсудимые еще не произнесли свое последнее слово. Еще не выступили с заключительными речами их адвокаты. Еще допрашиваются свидетели и предоставляются всё новые и новые доказательства и документы.

Доктор Штамер, следуя принятым Трибуналом правилам американского судопроизводства, вызывает своего подзащитного Германа Вильгельма Геринга в качестве свидетеля по его собственному делу. Защитник вызывает «человека номер два», как его называли в третьей империи, который в Нюрнберге превратился в «подсудимого номер один».

Так своеобразно, на скамье подсудимых, осуществилась давняя мечта рейхсмаршала занять главенствующее положение. Он был явно горд тем, что Трибунал принял решение, чтобы по всем вопросам истории и программы нацистской партии показания давал только Геринг. На протяжении всего процесса этот властолюбец безуспешно пытался подчинить себе своих бывших коллег. Он давал им указания, например «Ничего плохого о Гитлере!» и «Ни в чем не сознаваться!» Более того, он требовал заранее доводить до его сведения, кто, что и как собирается сообщить суду. Когда же Герингу было позволено выступать в качестве свидетеля, он, отвечая на продуманные и заранее заготовленные вопросы своего адвоката, воспользовался трибуной для произнесения чрезвычайно длинных, но недоказательных речей.

Пересказывать пространные тирады Геринга и следовавшие затем вопросы обвинителей, мне кажется, нет необходимости. Тем более что всё это с предельной точностью зафиксировано в опубликованных стенограммах процесса (к сожалению, пока что они изданы лишь на английском и немецком языках, но ведь когда-то будут изданы и на русском). Всё это, кроме того, цитировалось за последние 50 лет в сотнях книг, брошюр и статей. Мне же, скромному переводчику-статисту, хочется в меру моих сил и возможностей ответить на вопросы, которые за эти годы в разном словесном оформлении задавали мне мои русские и немецкие друзья или знакомые, каким-то образом узнавшие о моей работе на процессе. И одним из самых жгучих был вопрос: каковы они, эти преуспевшие в злодеяниях и преступлениях монстры? Если уж гений и злодейство несовместны, то ведь в чем-то должно сказаться их умственное превосходство над обычными людьми, которое, видимо, привело их к власти и позволяло эту власть довольно долго удерживать.

Надо иметь в виду, что мы, советские граждане, старались не распространяться на подобного рода исторические и в данном случае по существу политические темы. Мы были в буквальном смысле окружены стукачами, которые, чтобы выслужиться перед начальством или просто навредить несимпатичному человеку, а то и по указанию свыше могли ловко исказить или «тонко» прокомментировать любые твои высказывания, накатать на тебя любую наглую и беспардонную клевету, чреватую серьезными неприятностями.

Поэтому, отвечая в те времена моим собеседникам, я всегда чувствовала нависшую надо мной опасность «разоблачения» кем-нибудь из слушателей то ли моего «антисоветского» подхода к проблемам Нюрнбергского процесса, то ли моей недопустимой «антимарксистской» оценки поведения главных военных преступников. Стандартный перечень всех вероятных и самых невероятных ошибок и промахов можно продолжить. Какое именно разоблачение последует, — это зависело и от того, кто писал донос: философ или, скажем, уборщица.